Радио "Стори FM"
Странные деньги

Странные деньги

Автор: Ираклий Квирикадзе

Ираклий Квирикадзе - о себе и о тех из нас, от кого деньги бегут прочь сломя голову, в отличие от тех, к кому они (деньги) липнут

У выхода из метро «Менделеевская» стоит стол, на котором книги, их несколько сотен, они продаются. Среди книг встречаются интересные мне авторы: Уэльбек, Маркес, Шишкин, Сорокин, Водолазкин, Буковский… Я их покупаю. Продаются они у метро «Менделеевская» гораздо дешевле, чем в книжных магазинах. Вчера купил книгу не названного на обложке автора. Книга была обёрнута прозрачной плёнкой, под которой виднелось название «О чём думают все чиновники, помимо денег». Под названием рисунок Энди Уорхола – зелёная долларовая банкнота. 

Дома я сорвал прозрачную плёнку, раскрыл том и обнаружил страниц пятьсот пустых листов. Смешно. Должен сознаться, что, читая хороших авторов вроде Уэльбека, Буковского, Шишкина, я заглядываю и в страницы книг, которые учат, как разбогатеть. Точнее, «как зарабатывать деньги и получать духовное удовлетворение от своих достижений» (фраза из предисловия к книге «Думай и богатей» Наполеона Хилла). Тысячи людей применили знаменитую философию этой книги для личного обогащения. Её секреты непреходящи и точно так же актуальны сейчас, как и во время первого издания «Думай и богатей» (фраза тоже из книги Наполеона Хилла). Я внимательно прочёл Наполеона. Даже переписал несколько рецептов. Вызубрил их. Но, увы, не разбогател. 

kvirikadze.jpg
Ираклий Квирикадзе

1966 год. Я учусь на втором курсе режиссёрского факультета ВГИКа. Летние каникулы провожу в доме бабушки Екатерины Григорьевны Бухаровой-Миндадзе в Батуми. Бабушка – большая, грузная, с профилем, похожим на Данте Алигьери, ходит в соломенной шляпе, на полях которой пришиты виноградные гроздья из старого стекла мутно-зелёного цвета. В доме её зовут «стеклянная бабушка». В конце августа перед отъездом в Москву она завела меня за китайскую ширму, посадила в кресло-качалку, открыла старый ридикюль, вынула пачку долларов и вручила их мне. «Здесь должно быть около двух тысяч долларов», – сказала стеклянная бабушка. Я опешил. В 1966 году это были огромные деньги. «Они остались со времён моей бакинской жизни. Англичане расплачивались с нами долларами… В Москве есть магазин «Берёзка», купи что захочешь, они твои…»

Стеклянная бабушка не танцевала канкан в бакинских кафешантанах времён нефтяного бума (было это до революции 1917 года), не держала тайный публичный дом, где англичане расплачивались долларами. У неё и моего деда Давида Алексеевича Миндадзе был другой прибыльный бизнес – ловля осетров и производство каспийской икры. Бизнес приносил много денег.

Давид Алексеевич по субботам в своём бакинском доме устраивал «общий стол» и зазывал всю грузинскую колонию. Часто появлялся скромный студент строительного училища Лаврик, друг дедушкиного племянника Зозо. Стеклянная бабушка вспоминала Лаврика как хорошего тенора, поющего с дедушкой и Зозо в три голоса. «Был очень скромный, на кухне сам мыл посуду, из которой ел, я его отгоняла от крана: «Лаврик, для этого есть прислуга, вернись к столу, слышишь, Давид Алексеевич искричался: где Лаврик?» Глупец, увлёкся революционными мифами, револьверами… Потом, когда стал Лаврентием Павловичем Берия, хозяином всего Кавказа, не узнавал нас, и слава богу! Его друзья прогнали нас из Баку, хозяина нефтепромыслов, барона Ротшильда, убили вместе с любовницей, балериной Матильдой Кшесинской». Воображение Екатерины Григорьевны рисовало невероятные картинки. И каждый раз она пересказывала их по-разному. Но деньги, вручённые мне в день отъезда из Батуми, были реальные, и было их тысяча семьсот двадцать долларов.

Шёл дождь, гремел гром, сверкали молнии (как в плохом кино). Я стоял у витрины магазина «Берёзка» и глядел на видеокамеру «Панасоник». Воображал, как сниму этой камерой фильм и получу в Каннах приз… Рядом стояли мои мексиканские друзья по ВГИКу Гонсало Мартинес и Серхио Ольхович. Наши комнаты в общежитии на Яузе были через стену. Я не раз пил у них текилу, они у меня – грузинское вино, присылаемое из Тбилиси в десятилитровых плетёных бутылях поездом «Тбилиси-Москва». 

Я показал бабушкины доллары мексиканским друзьям, попросил помочь купить видеокамеру, так как должен объяснять, почему у меня, советского студента, доллары, в отличие от них, иностранцев. Серхио Ольхович обратил внимание на странные годы печатания банкнотов: 1904, 1906, 1911, 1913. Серхио засомневался в их покупательной способности. «Думаю, они устарели», – сказал Ольхович. «Это как деньги вашего императора Николая II. С ними же нельзя прийти в гастроном и купить ящик водки «Столичной»?!» В словах Серхио слышалась логика. Гонсало Мартинес начал кричать. У него была жуткая армейская привычка – кричать. Он был майором мексиканской армии, до того как стать студентом ВГИКа. Гонсало доказывал обратное: «Американская валюта, как я знаю, никогда не менялась, как был доллар при Джордже Вашингтоне, так он и остался. Столетним долларом в Нью-Йорке можно расплатиться в табачной лавке за пачку сигарет «Мальборо» или за сигару». Мексиканский майор засмеялся: «Жаль, что у твоей бабушки Екатерины не осталось миллиона таких бумажек!»

Гонсало позвонил в мексиканское посольство, с кем-то долго говорил из телефона-автомата в вестибюле общежития, потом сказал: «Поехали в «Берёзку»!»

Шёл дождь. Как в фильме Альфреда Хичкока «Птицы». Над магазином «Берёзка» в Лужниках низко к мокрому асфальту носились чёрные вороны и каркали. Видеокамера «Панасоник» стоила столько, что я мог ещё купить друзьям по коробке кубинских сигар. Майор Гонсало Мартинес знал Фиделя Кастро и часто курил с ним, бывая на Кубе, где снимал о нём фильм. Подтверждением тому была фотография, висящая над его кроватью в общежитии: в зарослях сахарного тростника стоят двое: команданте Фидель и майор Гонсало. Держат в руках мачете и курят длиннющие сигары. На Кубе такие сигары называются «кастровские», в Голливуде – «хичкоковские». В Англии – «черчилльские». В магазине «Берёзка» они назывались «супердлинные».

В просторном зале было пусто. За окнами гремел гром, шептались два капитана с китобойной флотилии «Слава». В кармане жгли ладони странные старинные доллары. Я почему-то стал чувствовать себя преступником. Охранник «Берёзки» гонялся за вороной, которая неожиданно влетела в магазин с дождливой улицы и билась об стёкла, но в руки охранника не давалась. И мои мексиканские друзья напряглись, атмосфера в «Берёзке» в связи с мокрой вороной стала нервной.

В этой ситуации самым действенным оказался майор Гонсало Мартинес. Он взял у меня доллары и размягчённой походкой карибского бандита пошёл к кассе. По нашему предварительному сговору, я не должен был участвовать в покупке. Я – друг иностранцев, которые имеют полное право тратить свои доллары на всё, что им заблагорассудится. Мексиканцы знали о «Панасонике», о двух коробках сигар «Монтекристо» и флаконе французских духов «Сортилеж» для узбекской девушки Ларисы, троюродной сестры Рустама Хамдамова (моего однокурсника), поступившей в том году на актёрский факультет ВГИКа.

Ворона носилась по залу. Гонсало Мартинес вручал доллары кассирше Сабине Яковлевне Тигр (такая фамилия была вывешена на стекле кассовой кабинки). Тигр долго разглядывала бакинские доллары, потом спросила мексиканского майора: «Что это?» Тот ответил, не дрогнув ни одним мускулом: «Доллары».

Тигр долго смотрела в мужественное лицо майора, не по годам молодого, смуглого, черноволосого…

– Какие-то странные…

– Что в них странного?

Сабина Яковлевна Тигр занесла руку в кассовый аппарат и вынула из ящика доллары других покупателей. Тигр прижала к левому глазу увеличительное стекло.

– Все рисунки точные, все линии точные, но - год! Тысяча девятьсот третий, а вот тысяча девятьсот одиннадцатый. Они что, доисторические?

– Как доисторические? До нашей эры?

Тигр была полной молодой женщиной. Груди её покоились на тех самых кассовых ящичках с долларами, фунтами, франками, лирами и чем-то ещё, в эпоху евро позабытым.

– Вы кто?

– Я мексиканец.

Тигр как-то недоверчиво приложила один из долларов моей бабушки к чужому доллару и закричала:

– Толя Фомин, посмотри на доллар, он длиннее на два сантиметра!

Подбежавший к кассе администратор молча разглядывал два приложенных друг к другу доллара, один из которых был длиннее другого примерно на полтора сантиметра.

Толя прошептал: «Фальшивый».

Охранник, поймавший ворону, неистово бившуюся в его руках, профессиональным слухом уловил слово «фальшивый» и бросился к кассе. Я и Серхио Ольхович подбежали к Гонсало. Тут же оказались и китобойцы. В общем гвалте я старался что-то объяснить. Но мои слова: «Баку», «бабушка», «ридикюль», «1913» превращали ситуацию во всё более и более абсурдную. Ко всему ещё каркала ворона.

Нас схватили. Директор магазина, в кабинет которого нас – «фальшивомонетчиков» - завели, оказался на удивление понятливым в хаосе звуков, которые произносили все одновременно: Тигр, ворона, китобойцы, майор, Ольхович и я. Он только спрашивал: «Почему ваши доллары длиннее наших?»

И тут один из китобойцев вспомнил: «Их укоротили при президенте Франклине Рузвельте во время Великой депрессии. Они настоящие, но надо обменять их в Америке. Есть банк в Нью-Йорке, он берёт длинные деньги, даёт короткие».

Появилась вызванная милиция, но директор уверил её, что всё в порядке. Нас отпустили.

Серхио на свои мелкие деньги купил три сигары. Мы закурили, потом пошли в пельменную в Столешниковом переулке, которую боготворили мексиканцы.

Написав эту историю, я назвал её «Странные деньги». Всю мою жизнь деньги исчезали, словно зайцы, вынутые из карманов пальто уличного фокусника (ходил в Тбилиси по дворам в огромном пальто такой Титико). Он вручал мне зайца со словами: «Держи его крепко за уши!» Я держал, но заяц всегда куда-то исчезал. Папин московский друг Аквсентий Арабов, дипломат, поехал в ООН служить на три года. Я уже окончил режиссёрский факультет, снял фильм «Кувшин», он имел успех. Я отдал Аквсентию те злополучные бабушкины доллары. Аквсентий, приехав в Нью-Йорк, первое, что сделал, съел суп из устриц. Не в сезон. Отравился и умер. Спрашивать о долларах было не у кого и неудобно…

Но тема «Странные деньги» ещё раз всплыла в моей дружбе с Гонсало Мартинесом и Серхио Ольховичем. В пельменной, которую так любили мексиканцы, мы, докуривая сигары из «Берёзки», случайно встретили Виктора Петровича Дёмина. Представьте человека весом в двести килограммов, который мог выпить два литра водки, пробежать, если надо, марафонскую дистанцию – сорок два километра и сколько-то метров. Виктор Петрович был лучшим кинокритиком СССР. О том, как он анализировал, разбирал, разъяснял фильмы, ходили легенды. Виктор Петрович постоянно воевал с киночиновничеством, защищая фильмы, которые ценил.

Наперекор негласным командам «сверху» торпедировать, топить идеологически ненужный фильм он пытался (и иногда ему это удавалось) спасать достойное кино. Его любили, уважали Тарковский, Иоселиани, Климов, Муратова, Шенгелая, Параджанов, Абуладзе, Кобахидзе – многие.

Он любил хорошее кино. Любил хорошее грузинское кино, как и киргизское, казахское, эстонское... Однажды он вступился защищать мой фильм «Пловец». В 1981 году о фильме много говорили. Госкино решило фильм сжечь. Так сказал министр. Был просмотр, где собрались друзья и враги моего фильма. Пришёл Виктор Петрович Дёмин. Он сказал: «Ираклий, я дам им бой!» Душа моя возликовала! Но что-то я почувствовал неладное. Дёмин явно вобрал в себя два литра. Мои худшие предположения подтвердились. Как только в просмотровом зале потух свет и пошли титры, Виктор Петрович заснул и стал храпеть. Я был в ужасе, толкал его в бок. Он на секунд десять открывал глаза, расширял их, уставившись на экран, и вновь засыпал. Фильм «Пловец» до этого он не видел. Почему, зная, что требуется его помощь, он влил в себя огненную воду, пробежал дважды Садовое кольцо (только это могло его превратить в гигантскую спящую красавицу)? 

Враги смотрели в темноте на него, на меня и злорадно ухмылялись. Прошли полтора часа этого ада. Загорелся свет. Дёмин проснулся и первым попросил слова. Я с детства слышал фамилию адвоката Плевако. Его защитные речи, изданные отдельным томом, состоят из шедевров красноречия. Ими зачитывался мой папа. Вот такой Плевако проснулся рядом со мной в институте кинокритики. Дёмин нашёл столько аргументов в защиту фильма, что получалось, «Пловец» не идеологический враг, а друг. Сам директор института киноискусства Баскаков, присутствие которого на обсуждении значило, что фильму надо сказать «стоп», опустить перед ним шлагбаум, спустить на него псов, послушав защитную речь моего Плевако, сам рекомендовал «Пловца» в Сан-Ремо на фестиваль авторского кино. «Туда ему и дорога», – странно пошутил Баскаков. «Пловец» из Сан-Ремо приплыл с Гран-при и денежным призом в семь тысяч долларов. Доллары Сан-Ремо хороши, но не странны.

Виктора Петровича Дёмина сегодня нет в живых, как и майора мексиканской армии, талантливого режиссёра Гонсало Мартинеса. Случилась автомобильная авария, на ночном загородном шоссе на въезде в Мехико-сити. Как Джеймс Дин, он мчался на своём «Порше».

Снимает фильмы, любит Москву, привозит свои фильмы на московские фестивали Серхио Ольхович. Мы встречаемся нечасто, но, если видимся, вспоминаем многое и всегда про «те деньги, те странные деньги в Акапулько». С нами там был Виктор Петрович Дёмин.

Назовём продолжение моего рассказа: «Странные деньги – вторая серия». Не забудьте, что Виктор Петрович, великий кинокритик, весил двести килограммов. Я уверен, в другой жизни он был боевым слоном, наводящим ужас в стане врагов. В этой жизни был утончённым эстетом и выпивохой. И за любым столом оказывался главным. Лет пятнадцать спустя после встречи в пельменной мы с Дёминым оказались вдвоём в Мексике и назывались «делегацией советских кинематографистов на торжествах, посвящённых съёмкам фильма Сергея Эйзенштейна «Вива, Мехико!». Дёмин знал всё о фильме Эйзенштейна, я не видел ни одного кадра, разве что знаменитые фотографии, снятые оператором Эдуардом Тиссэ в Мексике. Меня «пристегнули к гранд-специалисту» мои друзья Ольхович и Мартинес. Предполагалось, что три дня мы вспоминаем Эйзенштейна в университете Мехико, потом три дня проводим в маленьком океанском городке Жервазио под Акапулько. Моя таинственная история произошла там, в Жервазио, и не могу не рассказать о нашей с Дёминым корриде, где он и я выступили в роли пикадоров, «разогревающих» быка для тореадора. Одновременно Дёмин (а не бык) был министром культуры Финляндии.

Расскажу кратко. Хочется быстрее оказаться в Жервазио. В Мексике, как и в Испании, проходят бои быков. Они не так известны миру, как испанские корриды, но тем не менее крови на них даже больше. За два года до нашего с Дёминым приезда знаменитейший мексиканский тореадор Даконте был поднят быком на рога, потом скинут на песок арены и затоптан до полусмерти. Даконте, говорят, держал руки не на своём детородном органе, а на горле. Он спасал горло, так как ещё и пел оперные арии. Убивая быка (делал он это мастерски), Даконте – единственный тореадор, который в строжайшем кодексе законов проведения боя быков получил право петь на арене, провожая своего врага-друга в рай для быков. Обычно Даконте везло, этих оперных арий он спел на арене раз сто двадцать. А тут вот за него пропел бык. Даконте за два года встал на ноги, склеил себя и вновь рвался на арену. В тот день, когда Ольхович и Мартинес повезли нас на корриду, Даконте должен был впервые выступать перед своими поклонниками, а их было всё многомиллионное мексиканское население, включая женщин, детей, стариков, больных-колясочников, умалишённых. Все кричали в тот день: «Даконте! Даконте! Даконте!»

Два часа езды в утреннем тумане, мы с Дёминым спим на заднем сиденье машины Гонсало. Он показывает пирамиды, которые не так высоки, как египетские. Но мы спим и не можем сравнить. В Египте мы не были. Не Сергей Эйзенштейн, а Вуди Аллен снял «Пурпурную розу Каира». Даже ещё и не снял его, и не было повода у нас с Дёминым посетить Каир как «делегация советских кинематографистов».

Когда мы открыли глаза, то оба испугались. Впереди нас, как неприступная средневековая крепость, виднелась гигантская круглая арена, которую брали штурмом десятки тысяч мексиканцев – мужчин, женщин, стариков, больных-колясочников, умалишённых. Умалишённых было больше всего. Всё вокруг напоминало картину Иеронима Босха «Апокалипсис сегодня». Неважно, что это название фильма Фрэнсиса Форда Копполы. Всеобщее сумасшествие коснулось и меня, и Дёмина. Мы с трудом открыли двери машины Гонсало. Майор, как ледокол, протискивался сквозь кипящий людской котёл. Наши друзья искали лишние билеты. Майор хватал каких-то мужчин за шиворот, что-то грозно говорил им, те виновато качали головами. Серхио Ольхович что-то шептал узколицему человеку в ухо. Тот стоял, закрыв глаза, и отвечал: «Амиго для Амиго всегда Амиго». Так мне послышалось. 

Протискиваться было сложно. А как протискиваться боевому слону? Силы были неравные. Человек сорок Дёмин растолкал бы в минуту. Но сорок тысяч сумасшедших мексиканцев, которые хотели попасть на арену и увидеть своего обожаемого Даконте?! Вдруг ледокол Гонсало остановился и сказал: «Ираклий, Виктор Петрович, вон, в стене, видите маленькую дверь? Она сейчас на секунду откроется, вы войдёте, и вас проводят и посадят на хорошие места, рядом с президентом!» Железная дверь стала приоткрываться. Дёмин спросил: «А вы?» Серхио ответил: «Только двух, только вас двух. Мы сами что-то придумаем». Я спросил: «Рядом с президентом Мексики?» Гонсало сказал: «Нет, рядом с президентом корриды. Сегодня это ещё выше». И втолкнул нас в приоткрытую дверь. Я юркнул, Дёмин как-то вместился. Дверь закрылась. 

Мы стояли в душной темноте и пустоте изрядно долго. Стали стучать в железную дверь, звать Мартинеса, Ольховича. Кто нам открыл дверь? Кто закрыл её? Где-то вдалеке виднелось светлое солнечное пятно. Мы пошли к нему. Над нашими головами тысячи глоток кричали: «Оле! Оле! Оле!» Догадались, что находимся под зрительскими рядами арены. Наткнулись на какой-то желоб – узкий, глубокий, обитый медью. Он вёл туда, где становилось светло. «Здесь пробегают быки, чтобы выскочить на арену», – предположил Виктор Петрович. Мы спрыгнули в желоб и побежали, свет приближался, неожиданно мы оказались на арене. Над нами высились трибуны, полные зрителей (коррида уже началась). Рядом пикадоры на конях окружили быка и пиками кололи его. Первым заметил нас, посторонних, бык. Хотя нет, заметили зрители, что-то стали кричать. Подскочил на коне один из пикадоров и окровавленным концом копья указал: «Бегите отсюда, вы что, о…ли!» Тут и бык побежал в нашу сторону. С его загривка стекала кровь, он приседал на левые ноги. 

Мы с Дёминым рванули, не зная куда. Бык за нами. Под крики зрителей, бычий храп мы бежали, полные смертельного ужаса. Вот деревянный барьер, отделяющий зрительские ряды от арены. За ним спасение. Ловкий молодой человек с двумя короткими стальными то ли пиками, то ли саблями перегородил дорогу быку и вонзил в него эти сабли, увитые цветными лентами. Воткнул и отбежал, оставив быка в одиночестве. Бык вновь погнался за нами. Не помню, как я запрыгнул на оградительный барьер. Как перекинул своё громоздкое тело лучший кинокритик СССР Виктор Петрович Дёмин, тоже не помню. Страх – истинный помощник, с ним мы взлетели на высоту двух метров.

На той стороне барьера нас взяла в кольцо мексиканская полиция. Сержант ткнул в живот Дёмина: «Кто вы такой?» Впервые в жизни увидел растерянного Виктора Петровича. Он тяжело дышал, мотал головой и ничего не говорил. Не знаю, откуда мне пришла в голову фраза, которую я произнёс на плохом английском: «Это мистер Дёмин, министр культуры Финляндии». Подсознательно я, наверное, хотел не раскрывать, кто мы такие, и в то же время поднять нам цену. Мы не заблудшие бродяги, мы министр культуры Финляндии (почему Финляндии?). Серобородому Дёмину шло в тот момент быть финном. Мексиканские полицейские не стали задавать лишних вопросов типа: «Как министр культуры Финляндии оказался в желобе для пробега быков, почему он выскочил на арену со своим секретарём (я так назвался)?» Они поднялись с нами по крутым узким ступеням в ложу почётных гостей и усадили министра культуры Финляндии и его секретаря. Мы смотрели на тореадоров, участвующих «в разогреве». Великий Даконте завершал праздник той корриды. Я услышал голос Ольховича: «Ираклий, мы здесь». Они сидели слева от нас. Даконте заколол зверствовавшего на арене огромного чёрного быка, арию не спел, он был недоволен собой, но мы всю ночь праздновали его победу. Мы и вся Мексика.

На другой день был юбилей фильма Эйзенштейна. Дёмин произнёс блистательную речь. Надо было говорить и мне. Я вспомнил, что, когда учился во ВГИКе, ночи напролёт проводил в монтажной и что мой мастер по монтажу Иосиф Давидович Гордон как-то, когда вышел из строя монтажный стол, посадил меня за маленькую мавиолу, стоящую в углу монтажной. Я продолжил работать на ней, мучился, так как вместо экрана на мавиоле надо было глядеть в лупу. Измучившись, я пожаловался Гордону, и только тогда он сказал: «На этой безобразной мясорубке монтировал Сергей Михайлович Эйзенштейн свои фильмы». 

Рассказал я в университете Мехико и несколько историй от Гордона, который был в приятельских отношениях с Эйзенштейном. Гордон большую часть своей жизни провёл во Франции, монтировал Рене Клеру, Луису Бунюэлю. Встречался там, во Франции, с Эйзенштейном, а в СССР они не виделись, так как Гордон, вернувшись из эмиграции, попал в Сибирь. Моя импровизация имела успех, я убил своего быка и спел арию. Мне аплодировали. Дёмин обнял меня: «Ираклий, ты врал, но красиво врал». Он не поверил в то, что было именно правдой, что я монтировал на мавиоле Эйзенштейна.

И вот мы в Акапулько, точнее, в Жервазио, километров тридцать от роскошного Акапулько. Маленький океанский городок, весь как декорация. Там-то и произошла история со «странными деньгами». Не «стеклянной бабушки», другими. Это было время, когда многие на планете Земля увлекались бегом ради жизни. Я был одним из тех, кто бегал всегда, везде. Если не было трассы для бега, а были горы, я взбирался на вершины. В школьные годы, стыдясь хилых мускулов, я прочёл у Владимира Маяковского – «Наш бог бег»... 

В Жервазио приехал бегун, который раз десять уже бежал классические сорок два километра. А совсем недавно, на корриде, спасаясь от рогов разъярённого быка, развил скорость… Ну, это вы уже знаете. В окнах гостиницы виднелся залитый солнцем океан и бесконечные песочные пляжи. В первый же день я побежал босиком. И в первый же день случилось это: часа полтора бега, пустота пляжей, встречаются только пеликаны, которые падают с неба в воду, тут же выныривают, держа серебряную рыбину в огромном костяном клюве. 

Иногда одинокий пеликан встречался мне на суше. Он стоял как вкопанный и не сходил, смотрел и гипнотизировал взглядом. Пеликан не двигался. Костяной клюв был похож на сванский кинжал. Примерно четырёх пеликанов, стоящих на моём пути, я обогнул, делая зигзаги. Бегу и вдруг вижу лежащую на горячем песке мокрую стодолларовую купюру. Я затормозил. Наклонился, разглядываю словно вынырнувший из океана денежный знак. Когда я бежал, никого не видел впереди себя, никто не выходил из воды, кто бы мог уронить сто долларов. Я оглянулся – может, его выронил из сванского клюва пеликан. Поднял купюру, пощупал плотность, чувствуется, что это не нарисованная бумажка. Продолжил бег со ста долларами в заднем кармане шорт. 

По часам определил, что пробежал примерно семь километров, развернулся, бегу назад. Завершив жервазийский мини-марафон, вернулся в отель. Высушил на балконе мокрый доллар. Друзьям ничего не сказал. На другой день мы поехали к старому художнику – бывшему коммунисту, знавшему Диего Риверу и Фриду Кало. Он уверял нас, что Сикейрос лично участвовал в одном из покушений на Троцкого, стрелял, стоя у окна его спальни, целясь в кровать. Расстрелял всю обойму, а Троцкий в это время лежал под подоконником, прижавшись к жене и обоям. Утром я рискнул и поменял океанские сто долларов в обменнике, в табачной лавке, и вновь побежал босиком по океанскому песку. 

Подбегая к седьмому километру, я огляделся. Было абсолютно пусто, передо мной вновь лежала мокрая стодолларовая валюта. Я нагнулся, положил её в карман шорт и продолжил бег. Перед глазами почему-то виделся тот пикадор на коне, который размахивал кровавым копьём и кричал: «Бегите отсюда, вы что, о…ли!» Я и бежал. Мокрый доллар в шортах жёг правую ягодицу. Как? Как это понять? В Мексике на пустых жервазийских пляжах два дня подряд меня поджидают мокрых сто долларов. Почему они мокрые?! Океан спокоен, бездвижен, чтобы можно было подумать – ржавый сундук, полный долларов, лежит на дне, и из щели его вымывает в день по стодолларовой бумажке?!

Я поменял в табачной лавке вторую высушенную долларовую купюру и получил много мексиканских денег. Я не спал ночь, смотрел с балкона на спокойный океан, на круглую луну, на лунную дорожку, и мне мерещились какие-то призрачные фигуры, которые выходят из океана и разбрасывают деньги. Я заснул, сидя в шезлонге, под круглой жёлтой луной. Виктор Петрович сидел в крошечном ресторанчике с Гонсало Мартинесом, Серхио Ольховичем и их друзьями. Пили текилу в большом количестве, на плечах Дёмина ходили два больших цветастых попугая, с которыми Дёмин завёл дружбу, и он, конечно же, был главным за столом. Мне в свете жервазийской луны снилась бабушка Екатерина Григорьевна Бухарова-Миндадзе. Она, смеясь, говорила: «Ираклий, это я подкладываю тебе мокрые доллары, они старые, бакинские, длинные, но мексиканцы люди не мелочные, не мерят их миллиметрами… Купи себе «Панасоник», для Гонсало и Серхио купи по коробке сигар»…

Каждый раз, выходя из метро «Менделеевская», я натыкаюсь на стол с разложенными книгами. Когда идёт дождь, они накрыты целлофаном, сквозь прозрачную плёнку читаю имена авторов. Многие из книг переселяются в мой дом в Самотечном переулке. Книг в доме так много, что они скоро завладеют домом, выселят меня, как бесполезного человека. Я ничему не научился у хороших авторов. Они пытались чему-то умному, полезному научить меня. Но я оказался тем, кто всю жизнь взбирался по лестнице, чтобы обнаружить, что взобрался не туда. И что теперь делать? 

Ответ – не надо терять надежду, всё не так плохо. Я сижу за письменным столом, правлю этот рассказ. В соседней комнате от избытка молодых сил кричит мой пятилетний сын, он смотрит телевизор, где по каналу «Культура» показывают фильм с Джонни Вайсмюллером «Тарзан». В детстве я кричал тарзаньим криком, подражая Вайсмюллеру, сейчас кричит мой сын. И тут я почему-то вспомнил сцену, никакого отношения не имеющую к рассказу о «странных деньгах». Пусть эта сцена будет завершающей, потому что она абсолютно не о том…

В питерской гостинице «Астория» во время съёмок фильма «Очи чёрные» в номере сидели Александр Адабашьян, Никита Михалков, Марчелло Мастроянни и я. Нетрезвые. Выпивали итальянское вино, привезённое Марчелло. Неожиданно он сказал: «Давайте снимем фильм «Старый Тарзан»! Я сыграю Тарзана». Мы удивлённо посмотрели на него. Он продолжил: «Все знают молодого, сильного Тарзана, но когда-то же и он должен постареть». Мы никак не прореагировали на его идею. Марчелло зашёл в спальню (номер был его) и вышел обнажённым, в длинных трусах, забрался на подоконник, схватился за гардину и издал тарзаний крик. Величайший актер раскачивался на гардине и кричал. Сейчас я очень хорошо его понимаю – в старости хочется быть Тарзаном, несильным, с вялыми мышцами, но Тарзаном.

Не вникайте в смысл моего рассказа. Кричите голосом Тарзана. К чёрту мудрые книги типа «Думай и богатей» Наполеона Хилла, хватайтесь за гардину, раскачивайтесь и кричите по-тарзаньи, даже если вам семьдесят девять лет, как мне. Или поезжайте в Акапулько, точнее в Жервазио, босиком бегите по горячему пляжному песку. На седьмом километре вы можете обнаружить мокрые сто долларов, но это при условии, что вас помнит и любит ваша стеклянная бабушка, которая, невидимая, подбрасывает их вам под ноги.

фото: МИА "Россия Сегодня"; Валентин Кожевников

Похожие публикации

  • Странные деньги-2
    Странные деньги-2
    Началось всё в пять утра, летом 39-го года. Загудел пароход в Батумском порту – я родился. С того дня гоняюсь не за славой, а за деньгами, но, увы, не догоняю их…
  • Про кино и про метеориты
    Про кино и про метеориты
    Небесные камни падают с неба – и днём и ночью. Мы особо не волнуемся по этому поводу. Но есть авторы, для которых падение метеорита – это... Впрочем, читайте рассказ Ираклия Квирикадзе 
  •  Антимедведь
    Антимедведь
    В ожидании, как разрешится интрига, получит Леонардо Ди Каприо «Оскар» за мужскую роль или не получит, Ираклий Квирикадзе рассказывает свои истории про медведей