В 1978 году художница Татьяна Назаренко написала картину «Московский вечер». Написала своих друзей – столичную богему, собравшуюся у неё в гостях. Спустя двадцать пять лет она вновь вернулась к этому сюжету. Почему? Какие метаморфозы за это время приключились с поколением «семидесятников», а художнице удалось отразить их на своих полотнах?
– Квартиру и мастерскую в центре города я купила в том же 1978 году. Код моего подъезда был 4-12, соседнего – 3-62. Кто жил в то время, помнит, что столько стоили бутылки водки самых ходовых марок. И в третьем подъезде тоже фигурировала какая-то «поллитровочка». Я это запомнила на всю жизнь. (Смеётся.) И, естественно, все мои знакомые, проходящие мимо дома, заглядывали ко мне на огонёк. Я сама часто бывала в Доме композиторов, ресторан которого мы называли «Балалайка». Когда нам во время моих домашних посиделок не хватало спиртного, бегали в «Балалайку». Но я ходила туда и на концерты, и на музыкальные вечера, водила знакомство с музыкантами. К примеру, близко познакомилась с Соней Губайдулиной, впоследствии известным композитором, которая сейчас живёт в Германии. Помню, она была так бедна, что даже выходить на сцену ей было не в чем, и я ей одалживала для выступления своё длинное платье, такое красивое, бордовое… Новоселье я устраивала в совершенно пустой ещё квартире, на голом полу стояли зажжённые свечи, и гостям играл Шандор Каллош. У меня такое ощущение, что тогда играли все и всюду. На наших творческих семинарах музыка, по-моему, просто не умолкала. Я писала много картин на эту тему. Человек с гитарой за спиной на улице – это было нормальное явление. Как и с лыжами. Не то, что сейчас. Несколько лет назад я поехала в Сокольники с лыжами в электричке, так на меня весь вагон смотрел с таким удивлением! В общем, в годы моей молодости была сплошная музыка.
"Московский вечер" Татьяны Назаренко - непременно с участием музыки
Помимо дома и мастерской компании часто собиралась на творческих семинарах, проходили они в Красной Пахре, в Доме творчества, кажется, композиторов, уже не помню точно. Курировал эти семинары горком комсомола. Приглашали молодых художников, писателей, музыкантов… В том Доме творчества было несколько корпусов, кинозал. Разумеется, мы не только обсуждали какие-то свои достижения – картины художников, стихи поэтов, но и гуляли, выпивали. Практически не спали и были постоянно на пределе. Только в молодости можно такое выдержать. Боже, какие нам фильмы показывали! Все самые лучшие зарубежные фильмы того времени пересмотрели – ночами. А вечерами слушали музыку молодых, привечаемых в той же Пахре композиторов и исполнителей. Нам играли Таня Гринденко, Гидон Кремер. Я видела там Ларису Шепитько, писаную красавицу…
Расскажу одну незабываемую «семинарскую» историю. Мы, художники, устроили тогда в Пахре шутейную свадьбу, сейчас бы сказали – перформанс. Невестой была я, а женихом – такой художник из авангардистов, Дробицкий, который потом возглавлял графиков. Мы все были почему-то в простынях, очевидно, так изображалось моё свадебное платье, но в простынях были все, простынями же были накрыты столы, на столах, естественно, стояла водка и всё сопутствующее. Нам с женихом кричали «горько!», народ горланил застольные песни – всё как полагается. И тут открывается дверь… Оказывается, в горкоме комсомола решили как раз в тот вечер пройтись по всем этим домам литераторов, композиторов и художников и посмотреть, чем они занимаются в Пахре. И вошедшие комсомольские руководители застукали нас за всем этим действом! И что же мы услышали? Не поверите, они сказали: «Вот настоящие ребята, какой у них замечательный коллектив, как они здесь дружно и интересно живут! Не то что писатели, которые спят, уткнувшись в подушки, не то что кинематографисты, которые доспорились до того, что подрались. Художники – вот наша надежда и опора!» (Смеётся.) Потом был разбор полётов, и наша свадебка была представлена буквально как образец поведения. А мы были просто пьяные и весёлые.
Я прекрасно знаю такое понятие, как «старческая аберрация», это когда люди вспоминают с нежностью молодость, даже если она пришлась на какие-то жуткие времена. Но, считаю, это не мой случай. Я действительно не могу вспомнить ничего, что омрачало бы мне и моим друзьям жизнь. Ну разве что только когда снимали работы с выставок. Мы могли легко собраться и, например, отправиться к кому-нибудь на дачу. Помню, на одной из таких вылазок за город мы катались на лошадях с Сашей Кайдановским. Была между нами лёгкая влюблённость. Впрочем, не знаю, взаимная ли. Мало ли что мне тогда казалось, а Сашу уже не спросишь…
Пожалуй, единственное, из-за чего я тогда чувствовала себя униженной, – отсутствие красивой одежды. Но голь на выдумки хитра. Помню, у меня было коричневое пальто с цигейковым воротником, которое я носила, совершенно ужасное, я его так стеснялась. А моя одноклассница и подруга Наташа Нестерова (сегодня известный российский художник. – Прим. ред.) ходила в дивной козлиной шубке и в очаровательной красной шапочке – такая английская девочка. Мама ей из-за границы привозила все эти наряды. В общем, Наташка была как куколка, а я – как девочка из деревни. И вот тогда появилось у меня это страстное желание красиво одеваться. Отчасти оно было удовлетворено в студенческие годы, когда моя тётушка Наточка уехала на полгода работать в Алжир и присылала мне оттуда вещи. Какой успех я имела в маленьком пальтишке изумительного малинового цвета из джерси из её посылки! До Наточкиных подарков меня в основном бабушка одевала. Она перелицовывала какие-то старые юбки. Помню, нашивала на них сутаж, красный и белый, чтобы я была как картинка в её представлении. При этом уже в юности во мне просыпалось желание надеть что-нибудь экстравагантное, но я не могла, поскольку в нашей семье главной добродетелью считалась скромность, в том числе в одежде. И я была скромна. Сохранилась фотография с нашего выпускного: мы с Наташей, две девочки, сидим в центре. Она в белом газовом платье с открытыми плечами, а я в голубой тафте с шарфом и тоже с открытыми плечами. Я – такая Софи Лорен, чёрненькая, а Наташа – Брижит Бардо, беленькая. А вокруг – весь наш класс вместе с преподавателем. Помню, как рано утром я возвращалась после выпускного в общежитие в том нарядном платье и жутко стеснялась – голые плечи, это же неприлично! Сейчас вспоминаю с улыбкой. И никогда не забуду один Новый год, уже после института, я тогда пришла в компанию в вечернем платье из джерси, таком тёмно-сером, тоже «алжирском». Ах, какое это было платье! Мы пошли в Дом кино, потом переезжали из дома в дом – и везде я в нём производила фурор!.. А потом пришло время, когда люди, имеющие возможность выезжать за рубеж, расплачивались с художниками дарами из-за границы – бутылками виски, блоками сигарет. И вещами. Например, жена нашего посла в ФРГ и коллекционера Владимира Семёнова привозила мне, очевидно, не подошедшие ей по фигуре костюмы от знаменитых дизайнеров. Кое-что из этого и сейчас висит у меня в шкафу. Я много говорю о вещах и многое помню – ну просто потому, что был дефицит, нужно было выкручиваться, и даже поиск вещей, создание вещей – всё это превращалось в приключение.
Да, поездки за рубеж тогда были роскошью, доступной лишь немногим. Но это компенсировалось тем, что у нас огромная страна. Я в те годы объездила её всю вдоль и поперёк. Была в Кижах, на Соловках, во Владивостоке, на Курилах, в Средней Азии, на Украине, в Молдавии, в Прибалтике, в Крыму… Вся страна была моя. И надо сказать, сегодня, а я много езжу по миру, у меня то и дело вырывается в какой-нибудь стране: ну погляди, это же совершенно как в Крыму! Или: в Самарканде был такой же синий цвет изразцов! Потому что ещё в юности я получила ярчайшие впечатления во время путешествий по СССР. Надо сказать, я ужасно любила ездить.
О, прекрасная Средняя Азия! Мы жили в каких-то аулах, поднимались в горы, ночевали в юртах… Я столько картинок там написала, многое, кстати, сохранилось. Мне даже выпало участвовать в скачках «догони девушку». То есть я была той самой девушкой, которая верхом пыталась ускакать от преследующего её джигита. Наверное, он меня догнал, теперь уже подробностей не помню… И там текла какая-то совершенно другая жизнь. Настоящая! В Москве она была обыкновенная, а вот там – настоящая. Так я её ощущала. Где ещё могло случиться такое, что вот ты в майке и шортах идёшь в горы и вдруг выпадает снег и потом тебя с вертолёта обнаруживают в какой-то расщелине! И такое было. Я пошла в горы с ребятами справлять свой день рождения. А как в горах? Идёшь, идёшь, хочешь остановиться, а потом – нет, вон там ещё лучше местечко, пойдём туда, а вон там ещё лучше, видишь что-то зелёненькое, наверно, лесочек. И мы вот так, перепрыгивая с полянки на полянку, куда-то наконец дошли, и только расположились, как начался дождь. А что такое дождь в горах? Та тропа, по которой ты шёл, превращается в селевой поток, и ты уже обратно вниз идти не можешь, только вверх. И мы пошли вверх. Помню, нас догнали трое киргизов, они ехали верхом, и с ними журналист с лошадью, на которую была нагружена какая-то, наверное, съёмочная аппаратура. Киргизы сказали, что мы можем держаться за хвосты их коней. Вернее, мне как девушке предложили сесть верхом, но там был юноша, который так много ныл, мол, я их туда заманила со своими романтическими бреднями, что его посадили на коня, а я шла, держась за хвост. А дорога была опасной! Лошадь журналиста упала в пропасть вместе с аппаратурой. Помню, он сел на тропе и сказал, что никуда не пойдёт, потому что не знает, как ему расплатиться за погибшую технику. Еле уговорили его идти дальше. И вот так мы поднялись совсем высоко – и пошёл снег! А я в майке и шортах. Не знаю, чем бы всё закончилось, если бы мы не увидели юрту. Зашли в неё, а там огонь, тепло! А нас, оказывается, уже искали с вертолётом. Комсомольцы! Художники! Затерялись в приграничных горах Киргизии! Вертолёт нас обнаружил, но сесть там было нельзя, нас потом спустили вниз своим ходом, когда это стало возможно…
Где они теперь – те друзья? Одних уж нет, с другими пути разошлись. Взять моих товарищей, которые сидят в «Московском вечере». Я почему вернулась к картине спустя двадцать пять лет? Однажды встретила одного из прежних друзей и просто обмерла. Это был такой глубокий старик с провалившимися щеками, небритый, страшный. Таким я его и написала. Почти не изменился пейзаж за окном – разве что появились новые дома. Остались любимые картины, осталась гитара, но никто на ней уже не играет. Ушли знаковые люди…
Нет больше Люсеньки (Людмила Гурченко. – Прим. ред.). Вот не могу её по-другому называть! Однажды мы вместе с ней оказались в Париже – туда отправился целый коллектив, человек десять, наверное, «лучшие женщины России». Нас принимал у себя в гостях Жак Ширак, который тогда был ещё не президентом, а мэром Парижа. И вот мы втроём – «творческая» часть делегации, Люсенька и журналистка Лена Березовская – пошли на Монмартр, где встретили двух русских художников, которые были совершенно потрясены: один тем, что видит Гурченко, другой тем, что видит Таню Назаренко. (Смеётся.) Дело в том, что где-то за месяц до поездки я шла по Арбату и этот художник предложил сделать мой портрет, а я ему сказала: «Давайте лучше я сделаю ваш, я тоже художник». Он так нехотя и с иронией во взгляде дал мне свой альбом, и я быстро нарисовала его портрет. Он офигел: «Вы кто?» – «Я Таня Назаренко». И вот, представьте, этого парня я встречаю на Монмартре! Я, конечно, тоже была ошеломлена – как он там оказался? А он собрал всех находящихся там художников, тоже русских, криком: «Смотрите, Таня, Таня Назаренко! Ой, да здесь ещё Гурченко! С ума сойти!» Все сбежались, было очень весело. Мы ещё выпили с этими художниками какого-то вина. Потом ушли от них и стали по лестницам спускаться вниз, вышли на довольно широкую дорожку, идём втроём. И тут мимо нас проносятся бегом двое парней и выхватывают у Лены Березовской сумочку. В ней, надо сказать, ничего, кроме советского паспорта, не было, но он-то главная ценность! Лена: «Ах! Ох!» Я начинаю бежать за этими парнями с криком: «Стойте! Мерзавцы! Сволочи!» Ору на русском, совершенно забыв, что я в Париже. И всё бегу-бегу, и мне кажется, что вот-вот их поймаю. И вдруг понимаю, что бегу-то я одна и, если сейчас эти парни остановятся, развернутся, я буду, как в кино, лежать с пробитой головой! В общем, погоню я прекратила и вернулась назад. На месте преступления обнаружила только Лену, рыдающую по своей сумочке. Вдруг вижу: Люся спускается по лестнице, с которой мы только что сходили и за ней толпа художников – те двое и ещё какие-то. То есть она на своих высоченных каблуках взлетела на площадь Монмартра и сообщила нашим новым знакомым, что с нами произошла такая вот пренеприятная штука. Художники активно начали помогать, вызвали полицию… Самое ужасное, что на следующий день мы должны были улетать. А паспорта нет. Но к вылету паспорт принесли. Полиция. Воры просто выбросили сумочку, потому что поживиться там было нечем.
У нас с Люсей тогда был общий номер в отеле и одна на двоих большая супружеская кровать. (Смеётся.) И вот вечер накануне нашего отбытия на родину. Люся уже намазала кремом своё личико, накрутила бигуди и готовилась залечь спать. Тут стук в дверь, и меня вызывают в коридор. Наши товарки, члены делегации, которым было, между прочим, от пятидесяти до семидесяти лет, «лучшие женщины России», прислали свою представительницу, которая мне сказала: «Тань, мы вот собрались, у нас есть чем отметить отъезд, мы бы так хотели, чтобы ты и Людмила Марковна пришли». Я говорю: «Вообще-то она уже бигуди накрутила и кремом намазалась. Но сейчас спрошу». Возвращаюсь: «Люсь, там девушки спрашивают. У них стол накрыт, и они очень хотят, чтобы мы присоединились к ним». – «Конечно!» И она, не снимая этих бигуди, в халатике, отправилась к «девушкам». И получился дивный вечер. Люся замечательно рассказывала разные истории, все хохотали. Это был самый весёлый вечер из всех, проведённых тогда во Франции…
Целая эпоха ушла вместе с Беллочкой (Белла Ахмадулина. – Прим. ред.). Она была совершенно изумительна. Мы с ней часто пересекались. Я приезжала в Ферапонтово, в то время у них с Борей (Борис Мессерер. – Прим. ред.) был дом рядом с монастырём. Мы бродили с ней в совершенно прозрачной воде какого-то из тамошних озёр, из воды прыгали рыбы. Что-то, помню, мы ещё вылавливали, может, раков. Камушки я собрала, чтобы потом, как Дионисий, растереть их в крошку и сделать из них краску – развести водой и написать фреску. Эти камни у меня до сих пор лежат. Потом мы с Беллой были вместе в разных домах творчества. Опять же в Пахре. Зимой. Я приехала со своим сыном, и мы чудно катались на санках. У меня даже есть стихи Беллы, посвящённые моему сыну. «Помнишь ли, Санька, как мы катались – то вверх, то вниз, а мне казалось, что только вверх…» Там была такая дорога – горкой, накатанная машинами. С неё мы и съезжали, но это было поздно вечером, когда машин уже не было, но всякое могло случиться! И мы с Сашенькой и Беллой уносились в далёкую даль, не зная, вернёмся ли! (Смеётся.) Мы с ней ходили в какое-то местечко, Почаево, кажется, называлось, за всякими веселящими напитками. Потом встречались в Нью-Йорке и ходили там к моим друзьям-художникам, которых она тоже знала. Её-то знали все. Когда она приходила в «Русский самовар», это было событие! Все тут же сбегались. Белла читала свои стихи. С ней было очень-очень легко. Между нами сразу возникла взаимная симпатия. Мы говорили о каких-то самых обыкновенных вещах и столько хохотали!
Я часто приходила к ним с Борей в гости, и всегда это было очень-очень душевно. Это при том, что разница между нами была пять-шесть лет – это всё-таки существенно. Скажу о себе. Я считаю, что дружила с Борей Мессерером, с Савелием Ямщиковым, с Юрой Ростом… Мы действительно бывали в общих компаниях, часто сиживали вместе в Доме кино. Но вот эта разница в несколько лет… У них была ещё отдельная какая-то жизнь, к которой я не имела отношения. Поэтому вроде бы я всех знала достаточно близко, но всё же то был чуть-чуть другой круг. Мой же по возрасту – да, можно назвать нас «семидесятниками» – был менее интересный, менее значительный. В нём – парадокс! – не было очень ярких личностей.
И люди из моей компании как-то очень быстро постарели. Быстрее, чем те же «шестидесятники». Мессерер, например, бодр, работает, выступает. Ещё совсем недавно я могла ему сказать: «Боря, пошли выпьем!», сейчас не могу, но лишь потому, что теперь он не пьёт. (Смеётся.) А вот мои ровесники… Помню, я праздновала какой-то свой юбилей на даче, так туда семьдесят человек приехало! Сейчас никого не собрать – все стали тяжелы на подъём. Почему? Не такие уж мы старые. Может быть, дело в том, что творческая жизнь начала безумно быстро затухать?..
Причём это началось тогда, когда все мы были ещё относительно молоды и полны сил. Понимаете, в те «застойные» годы, о которых мы говорили, у всех художников были выставки. Сколько туда приходило людей! А что происходит последние лет двадцать? Если что-то и делается, то так скучно. Вот недавно была выставка: висят картины в огромных залах – никаких выгородок, никакого дизайна, полное ощущение тоски и пустоты. Я, слава богу, поездила по миру, походила по выставкам в разных странах, знаю, как можно с помощью дизайна превратить обыкновенный куб в чрезвычайно интересное выставочное пространство. А тут… Неинтересно выставляться. А для того, чтобы выставиться, скажем, на Кузнецком Мосту, надо заплатить какие-то бешеные деньги. Заплатишь – а разве кто-то что-то у тебя купит? Нет. Потому что для этого нужна реклама, а она тоже стоит больших денег. Поэтому люди не хотят выставляться. Это говорю я, которой в общем-то очень повезло.
Но речь не обо мне. Речь о моём поколении, которое рано потухло. Понимаете, пренебрежение к художникам, на самом деле, очень плохо сказывается на организме. Множество людей из моего поколения просто спились и закончили свою жизнь – именно потому, что были не удовлетворены тем, что негде выставиться, показаться, нечем заплатить. Произошла, в общем, катастрофа. Уничтожение людей искусства. И это ведь касается не только моих коллег, но всего нашего творческого поколения, не сумевшего приспособиться к изменившейся жизни.
фото: МИА "РОССИЯ СЕГОДНЯ"; личный архив Т. Назаренко
