Автор: Илья Носырев
Одни из самых радикальных диссидентов в русской истории не имели родного угла, переходя с места на место. Но, блуждая по многим дорогам, они в итоге вышли на любимую тропу всех бескомпромиссных борцов
Мы редко задумываемся, что потребности наших предков – русских крестьян – были теми же, что и у нас. А вот возможности их восполнять – совсем не такими: там, где перед нами прямая дорога, перед ними были тернии.
Взять, например, туризм. Проработав полгода в душном офисе, мы берём билет на свободу и летим в далёкие жаркие страны – жарить тела под ярким солнцем, слушать плеск волн, смотреть тадж-махалы и боробудуры. А вот как ту же потребность реализовывала русская крестьянка XIX века. Когда у неё возникал действительно серьёзный повод отдохнуть – например, умирал любимый младший ребёнок, – она бросалась в ноги мужу: отпусти на богомолье в Киев. Тот вздыхал и прикидывал в голове – кому сидеть с оставшимся выводком, пока он будет в поле со старшими. В итоге отпускал – и вот женщина, радуясь освобождению от ежедневных забот, с наступлением первого тепла примыкала к отряду таких же идущих в неизвестные земли соседок.
Шли они от родной Твери или Вологды, останавливаясь в попутных деревнях и городках, кормясь подаянием, отдыхая в монастырях, шли в зной и ливень, открывая для себя географию родной страны; видели богатые московские рынки, видели весёлых воронежцев и хлебосольных белгородцев. И вот в разгар лета оказывались в Киеве – бродили по зелёным улицам, разевали рты перед златыми куполами. Проведя в удивительном южном городе несколько недель и поставив свечку за упокой маленького Ванюши в какой-нибудь Вознесенской церкви, собирались обратно – и уже глухой осенью возвращались наконец домой.
По российским дорогам ежедневно шли толпы таких обездоленных – ищущая утешения мать встречала коробейников-офеней, нищих, цыган, бредущих под конвоем каторжников и много других странных людей. В этих толпах, движущихся по венам и артериям империи, было несложно затеряться. Удивительно, эти дороги стали пристанищем целой секты – своего рода распределённой сети подвижников, имевших название бегунов, или странников. Обетом, который брали на себя члены этой секты, было постоянное странствие – не иметь ни дома, ни угла, ни родного города, постоянно переходить с места на место. Остро ощущавшие несправедливость уклада в государстве, эти религиозные фанатики старались не связывать себя с жизнью государства. Последний великий толк старообрядчества, давший миру одних из самых радикальных диссидентов русской истории, сформулировал свои убеждения во фразе, которую можно было бы высечь на камне у развилки трёх дорог: «При Антихристе и во вся времена гонительные, святые отцы два токмо пути исповедают ко спасению: сильные да борются, немощные да укрываются, а третьи – поклонники антихристовы!» Большая часть бегунов выбрала второй путь. Парадокс: путь слабых потребовал огромной силы.
Бегущие без лезвия бритвы
При Екатерине Великой некий уроженец Переславля – то ли отданный в рекруты церковный певчий, то ли научившийся грамоте в солдатах крепостной крестьянин – сбежал с государевой службы. Подобно многим из первых христиан, отказывавшихся служить в римской армии, он предпочёл стать дезертиром, нежели кого-то убивать. Эта мысль была противна его душе. Повидав немало зла и несправедливости, он искал пути к спасению. Укрываясь от полиции под видом нищего странника, он дошёл до самой Москвы, где устроился к местным раскольникам-филипповцам переписывать книги. Он слушал их проповеди, в которых находил немало справедливого: мир-де ещё при царе Алексее Михайловиче захватил Антихрист, принявший сперва его облик, а после его смерти вселявшийся в каждого нового русского царя. По российским дорогам ходило столько всякого странного люда, что полиция беглеца схватила далеко не сразу, а когда всё-таки схватила и вновь определила в солдаты, он снова сбежал и вернулся к своим московским знакомым. Те, из опасений навлечь на себя гнев властей, отправили его на Север – к поморским старообрядцам. Чем, видимо, настроили отщепенца против себя.
Филипповцев другие «древлеправославные» считали радикалами: на короткое время им удалось разжечь заново огонь ослабевшей «древлей» веры – они принялись вновь устраивать хорошо подзабытые с середины XVIII века самосожжения. Однако те филипповцы, к которым пришёл потерянный странник, его разочаровали – они жили как самые обычные люди: торгуя, платили подати царю, которого истинному старообрядцу полагалось считать проклятым антихристом; получали у городских властей, с которыми верный и говорить бы не должен, вид на жительство. Что в них было подлинного, кроме разве что нежелания брить бороды? В котором, кстати, уже давно не было никакого героизма – уж никто не возбранял обычным купцам ходить с бородой.
Разозлённый беглец, сбытый недавними товарищами по вере с рук, сам покрестил себя в новый, изобретённый самим толк, приняв новое имя – Евфимий. Какой же путь спасительный избрать? – рассуждал Евфимий, гадая, какую жизнь ему вести дальше. «Пространный ли, еже о доме, о жене, о чадах, о торгах и стяжаниях попечение имети – или же тесный, нуждный и прискорбный, еже не имети града, ни села, ни дому?» И конечно же, выбрал второй.
Приходившим к нему ученикам Евфимий проповедовал: чтобы «отвратиться от Вавилона, надо удалитися и бегати». Это означало прервать всякую связь с властью, а значит, и с обществом – не только не платить податей, избегать военной службы, не иметь ни паспорта, ни какого-либо документа от полиции, но и не жить обычной жизнью – не работать у «замирщенных», не торговать с ними, не иметь ни семьи, ни имущества, ни даже постоянного жилища: переходить с места на место всю жизнь. Из всего, что признавало общество, Евфимий не запретил разве что деньги. Во-первых, давно уже жил подаянием и понимал, что без копеечки не протянуть. Во-вторых, хоть на деньгах и изображён двуглавый орёл, который, как писал некий старообрядец времён Петра Великого, «есть тоже диавольский, ибо человек, зверь и птица имеют по одной голове, а две головы – у одного диавола», деньги всё же переходят из рук в руки и, таким образом, не связывают своего владельца, который может избавиться от них по своему произволению.
Бегуны напомнили остальным старообрядческим толкам, что компромисс с царством победившего Антихриста невозможен. Евфимий укорял тех раскольников, которые пожимали плечами: а где ж Антихрист? что наши государи делают подлинно злодейского, такого, чтобы всякий увидел в их руках силу диавольскую? «Глаголеши, яко чудес антихристовых не видиши и не слышиши, яко же подобает ему горе носитися, горы преставляти, по морю ходити, от глаза его землия трястися, солнце и луну обращати», – ехидничал Евфимий над ждущим апокалиптических знамений старообрядцем. И оглушал его известием: Антихрист незрим и в конкретного человека воплощаться не будет. Взамен он уже сотворил в душах человеческих такой переворот, что даже заметавшиеся по небосклону солнце и луна показались бы в сравнении с ним цветочками.
Скрываясь в пошехонских лесах, Евфимий набрал себе учеников. Секта была мобильной. Сама суть учения состояла в постоянном перемещении, и очень скоро оно распространилось не только по Ярославской губернии, но и по нескольким другим – Костромской, Олонецкой и Владимирской. «В то время ходили слухи о секте «бегунов», которая переходила из деревни в деревню, взыскуя вышнего града и скрываясь от преследования властей в овинах и подпольях крестьянских домов. Помещики называли эту секту «пакостною», потому что одним из её догматов было непризнание господской власти», – писал в «Пошехонской старине» Салтыков-Щедрин о первых десятилетиях николаевского правления, когда бегуны стали досаждать полиции. Вели себя задержанные дерзко – в ответ на вопрос, откуда они родом, отвечали, как было заповедано верой: «Града нынешнего не имею, но града грядущего взыскую». Описывая на розыске свои маршруты, запутывали полицию, перечисляя наряду с реальными городами вымышленные – хоть Китеж, хоть Беловодье.
Семья старообрядцев на уборке урожая. Благовещенск. 1860 год
«Истина охрипла, совесть хромает, надежда в море утонула, а благодеяние посадили под арест»
Бегуны будоражили успевшее успокоиться старообрядчество, напоминая раскольникам, насколько далеко они ушли от некогда хранимых устоев. И на суд нечестивый ходят («Егда един с другим распрится, тогда идут к еретику к сыну диявольскому правого суда просить»), и церкви православным помогают строить («Егда строят никонияни капище, тут и поморцы помогают, брёвна дрова и кирпич возят»), и царю-антихристу клянутся в вечной верности («Егда бывает салдатство, и своих отдают детей в военную службу, браду бреют и власы стригут, и присягу принимают, верою и правдою служить Богу и великому государю»).
Тайные города Ярославской губернии
Знаменитому русскому славянофилу Ивану Аксакову ещё в молодости выпала редкая возможность узнать жизнь родной земли с неожиданной стороны. В конце 1840-х годов он, чиновник особых поручений при Министерстве внутренних дел, получил командировку в Ярославскую губернию. Формально Аксакова отправляли для ревизии хозяйства уездных городов. Но была у него и тайная миссия – изучить жизнь местных старообрядцев. «В Ярославской губернии, по моему расчёту, православных только четвёртая часть народонаселения», – писал удивлённый Аксаков по результатам своего исследования. Вскоре чиновник снова отправился в губернию – уже в составе специальной экспедиции, составлению которой предшествовала целая серия уголовных дел. Полиция арестовала лидера орудовавшей тут банды, некоего Пашку. Выяснилось, что разбойник принадлежит к малоизвестной секте, чьих приверженцев немало в местном селе Сопелки.
Паломники на пути в Свято-Успенский монастырь - Саровскую пустынь. 1904 год
Вместе с жандармами Аксаков поехал в Сопелки и открыл тут целый тайный город, настоящий подземный муравейник, в котором хоронились от властей беглые сектанты. «Муравейник» был устроен так: несколько изб, в которых жили соседи, срастались между собой под землёй – через шкафы, заставленные горшками, беглые уходили в свою Нарнию – по земляным коридорам собирались в просторную подземную залу. Кое-где странники жили на манер мышей – десятки спали на полатях, устроенных внутри двойной крыши, которую соорудил хитроумный хозяин избы: десятки тайных гостей тихонько хоронились, пока полиция ходила по дому. Блуждая по этому подземному городу, Аксаков, вероятно, чувствовал себя так же, как испанские конкистадоры, впервые увидевшие пирамиды майя. Только в роли представителей загадочной цивилизации были его собственные соотечественники – проложенный под землёй лабиринт отражал те лабиринты, которые они прежде соорудили у себя в голове.
И полиция, и сам публицист уже имели некое представление о странниках – тем удивительнее было для них узнать, что часть из этих беспокойных сектантов остепенились и стали оседлыми жителями. Открывший этот факт Аксаков писал: «Странничество было бы весьма невыгодно, если б не было странноприимцев. А потому догадливые раскольники допустили в свою секту людей, которые, оставаясь на месте, но в чаянии будущего странничества, занимаются пристанодержательством беглых раскольников. Сектатор, отправляясь бродить, сносит всё своё имущество, продаёт землю, берёт деньги – и всё это складывает у «христолюбцев», которые получают за это от «странных» большие выгоды. А как странники не очень охотно живут в лесах и пустынях, то «христолюбцы» устраивают свои дома с тёплыми и чистыми подпольями и удобными тайниками».
«Скучно жить в стране безбожной, без святого алтаря, где кумиры, бог подложный, власть надменного царя»
Как ни заклинал своих сторонников Евфимий от замирщения, часть его последователей со временем стали находить бегунскую жизнь совершенно невозможной и вернулись к обычным занятиям – торговле и землепашеству. Общины странников при этом всё же не покинули. Установился удивительный компромисс – некрепкие в своей решимости сектанты, снова начавшие вести оседлую жизнь в родном селе, стали так называемыми странноприимцами: бегуны признавали их своими единоверцами в обмен на согласие оказывать помощь всем приходящим к ним братьям по вере, при необходимости укрывая их и от полиции. В каждом странноприимческом доме были тайные клети и погреба, в которых таились порой десятки преследуемых полицейскими чиновниками бродяг. Если кто-то из них умирал, владелец дома закапывал его хоть в земляном полу того же погреба или тайком отвозил в соседний лес – хоронить бегунов на обычном православном кладбище ему запрещала его вера.
Странноприимцам не возбранялось якшаться со властями, ходить в «никонианскую» церковь, бывать у исповеди, держа кукиш в кармане, жениться и заниматься чем угодно. В конце своего земного существования грешный брат возвращался в общину на правах полноценного бегуна – почуяв приближение смерти, странноприимец должен был укрыться в одной из комнат своего дома или в каком-либо другом месте, отправив родных или прислугу в полицию с оповещением, что он якобы пропал без вести. Это условие было необходимым для того, чтобы умереть в правильной вере и предстать в её облачении перед Богом. Так, сами того не желая, радикалы-бегуны ступили на скользкую дорожку «обмирщения», против которого так рьяно боролись.
Подушка «красной смерти»
Несмотря на то что бегуны, казалось бы, существовали в давно известной на Руси и уважаемой традиции странничества, нищенствования и юродства, властям они вовсе не казались безобидными. Салтыков-Щедрин описывает парня по кличке Сатир, который смущал умы дворни рассуждениями о царившей в государстве несвободе. А сибирский бегун-радикал Василий Москвин распространял свой труд «Разглагольствование тюменского странника», где призывал единоверцев к открытой брани с Антихристом. Скоро, писал Москвин, появится Спаситель на белом коне, сотворит брань с Антихристом и утвердит на месте Каспийского моря Новый Иерусалим. А другой бегун, Иван Петров, укрылся в пошехонских лесах с общиной из 50 человек, где ввёл «апостольский обычай» – общность имуществ. Всё это попахивало уже социализмом. Николай I бегунов не любил – при нём они угодили в число «вредных сект», с которыми полиции предписывалось бороться любыми способами.
Молва, впрочем, окружила бегунов ещё более ужасными россказнями. Православные рассказывали, будто у бездушных сектантов принято душить заболевших собратьев, которые могли бы превратиться в обузу для странноприимца. Рассказы об этих леденящих кровь убийствах обставляли повествование декорациями в духе детских страшилок про чёрную руку и жёлтое пятно: странноприимец-де непременно вылезает из погреба в красной рубахе и душит несчастного красной же подушкой. Оттого и странный этот обряд крестьяне называли «красной смертью». Одно такое убийство, случившееся в некоем селе Владимирской губернии в самом конце XIX века, суд присяжных даже счёл доказанным.
Что из рассказов о грехах бегунов правда? Увы, очень много. Сам себя Евфимий нарёк иноком и от своих учеников тоже требовал жить в чине иноческом – жизнь вести безбрачную и целомудренную, питаться только постным. Ученики его твёрдо усвоили, что брак – грех больший, нежели даже блуд. Совершить таинство брака по закону может только нечестивый «никонианский» священник, а значит, признавая брак, ты примыкаешь к антихристовой церкви. А блуд – что блуд? Известное даже многим праотцам искушение.
Старообрядческая (да что там греха таить – зачастую и обычная, «никонианская») молодёжь видела в бегунстве своеобразную отдушину, спасение от строгости родительских обычаев. Нередки были случаи, когда девушки после нескольких месяцев или лет жизни с умыкнувшими их парнями-бегунами возвращались в родные деревни, выпадая из общины. Молва приписывала бегунам убийство детей, рождённых в сожительстве, которое, судя по всему, действительно имело широкое распространение. Разврат, изнасилования, умерщвление младенцев – всё это было в среде странников тем более частым, что к их общине мог на время прибиться кто угодно, хоть беглый каторжник, хоть молодой деревенский повеса. «Странники, особенно молодые, помещаясь в одних тайниках, мужской пол и женский, при обязательном у них безбрачии, ведут жизнь безнравственную. Равным образом не было ни одного страннического наставника, который не имел бы нескольких наложниц», – писал богослов Сергей Булгаков. Неподалёку от одного из бегунских подземных «городов» в Пензенской губернии при чистке местного пруда было найдено около 30 младенческих тел в разной степени разложения. Описывавший это чудовищное открытие священник ужаснулся при внезапно посетившей его мысли: странники ведь настолько поднаторели в тайных абортах, что из 50 беременных женщин у них рождают только пять – сколько же грехов тут совершалось!
Не можешь победить – возглавь
Секта бегунов никогда не была многочисленной, но в силу своей необыкновенной мобильности и противостояния государству обладала огромным авторитетом не только среди простого народа, но и среди заграничных путешественников. Уроженец украинского города Львова, в эпоху австро-венгерского владычества называвшегося Лембергом, Леопольд фон Захер-Мазох о бегунах был самого высокого мнения. В новелле «Странник» он описывает беседу своего героя с одним из них – суровым аскетом, открывшим ему глаза на бессмысленность законного брака и предпочтительность свободных отношений. «Любовь – это война полов, в которой каждый борется за то, чтобы подчинить другого, сделать его своим рабом, своим вьючным животным, – вещал премудрый старец развесившему уши немецкому аристократу, которому тема межполовых отношений была интересней любых тайн бытия. – Мужчина и женщина – враги от природы. Как все живущие, они, благодаря вожделению и инстинкту размножения, на короткое время соединяются в сладком наслаждении в единое существо, чтобы потом проникнуться ещё большей враждебностью. Случалось ли тебе наблюдать когда-нибудь более сильную ненависть, чем та, которая возникает между людьми, которых однажды связывала любовь? Встречал ли ты где-нибудь больше свирепости и менее сострадания, нежели между мужчиной и женщиной?»
Церковный нищий с коробкой для сбора пожертвований
Пока поклонник садическо-мазохических удовольствий восхищался глубиной гендерных воззрений неизвестного старца, бегуны продолжали идти по тропе, на которую так уверенно ступили. Мало того что часть из них допустили браки (главное, чтобы таинство признали не «никонианские» попы, а наши, верные старцы), теперь у них появилась даже собственная церковь. Страннический собор, состоявшийся в 1860 году, одобрил «Статьи для управления братством», написанные крупнейшим из живших в то время бегунских авторитетов – Никитой Семёновым. Согласно статьям, бегунская «церковь» была поделена на «пределы» – своеобразные епархии. «Старейший брат» предела играл роль епископа, ему помогали два старца. Два-три предела образовывали «страну», которой управлял «старший», игравший роль митрополита. Наконец, бегунская церковь получила и своего патриарха – роль старшего над «старшими» играл до самой своей смерти сам Никита Семёнов, отошедший в лучший мир в один год с императором Александром III. Он прославился своей изворотливостью – качеством, которое бегуны ценили всё сильнее. Ещё до учреждения собственной «церкви» он попал в руки полиции, был уличён во вредном сектантстве, но спасся тем, что согласился покаяться и вернуться в православие. После чего снова сбежал – и уже не попадался. Отступничество, которое братья по вере ранее сочли бы постыдным, теперь придавало ему авторитета. Каков Кирджали! Сухим из воды вышел.
Странничество было уже не то, что раньше. Продолжавший отыскивать и изобличать бегунов Аксаков не уставал поражаться переменам, его постигшим: «Мы поймали, может быть, более 50 странников и ни одного – в нищенском рубище: все одеты хорошо, даже богато и щеголевато. У них большие деньги, которые раздают по братии наставники». Секта, начавшая бескомпромиссной борьбой с государством и официальной церковью, на глазах срасталась с ним в престранном симбиозе. Например, православное духовенство проникалось к бегунам настоящей любовью, зиждившейся на выгоде. «Священники охотнее выбирают те приходы, где много раскольников, ибо раскольники платят щедро за то, чтоб они не преследовали их и записывали православными», – досадовал Аксаков.
Многие православные священники даже не слишком понимали, в чём состоит разница в вере между ними и сектантами: ну нравится им не жить в своей избе, а бродить по свету – и пусть себе бродят, добрые люди. «Не говоря уже о том, что всякий начитанный раскольник загоняет в споре любого сельского священника, часто невежество последнего (относительно истории и оттенков различных сект) лишает его возможности следить и изучать раскол на месте», – сетовал публицист. Грустный Аксаков не мог не признать, что в диссидентство крестьянина толкает и само государство, лишающее его культуры и образования: «Крестьяне, одарённые духовными талантами и жаждущие приложить свои силы к трудам умственным, при недоверии к обществу, правительству и духовенству большею частью обращаются в раскол, представляющий им обширное поле для деятельности». Здесь лежало и объяснение, почему в Западной Европе появление множества сектантских толков пришлось на отдалённые и не слишком просвещённые времена, а в России оно продолжалось и в XIX веке.
Люди нового века
К началу ХХ века «церковь» бегунов заметно посолиднела – среди странноприимцев появилось немало богатых купцов, а четвёртый по счёту патриарх Арсений, Рябинин Павел Николаевич оказался не только владельцем бакалейной лавки и слесарной мастерской, но и продвинутым инноватором, построившим на свои деньги паровую мельницу. То, что их лидеры ударились в накопление презренного металла, вызвало ярое возмущение у многих сектантов – и вот в 1913 году собравшиеся бегуны предали Рябинина анафеме, а затем и вовсе сдали его полиции. Как узнали удивлённые власти, преславный патриарх оказался беглым каторжником, за соучастие в убийстве осуждённым на вечное поселение в Сибири. Советская власть, впрочем, все богатства секты реквизировала, насильно вернув их в апостольские времена.
Сама секта бегунов, впрочем, оставалась на сцене ещё долго. По некоторым свидетельствам, она существовала ещё после Великой Отечественной. Советский писатель, автор детективов про майора Пронина Лев Овалов опубликовал роман «Помни обо мне», очень правдоподобно описав, как хитрые сектанты втянули в свои ряды простую советскую студентку. «Им было не по нутру всё, что принёс людям советский строй: человеческое достоинство, школы и книги. Они считали, что христиане не должны служить в армии, не должны защищать Родину, пожалуй, даже само понятие Родины было им чуждо. Они даже пионеров считали своими врагами. Они называли слугами сатаны коммунистов, комсомольцев, учителей, врачей, милиционеров – короче, всех, кто заботился об общественном благе, кто поддерживал общественный порядок в стране», – живописал взгляды бегунов Овалов, выпустивший свой роман на пике хрущёвской кампании против религии.
Словом, бегуны дожили до времён, когда в СССР расцветало другое подполье – хиппи и политические диссиденты. И удивительно, оказались во многом созвучны и тем и другим. Ну чем не братья бегуны «детям-цветам», не желавшим служить в армии, избегавшим взрослой жизни с её материальными заботами и предпочитавшим свободную любовь унылому браку? И чем не друг и коллега им начитавшийся «самиздата» физик, променявший сытую жизнь в институте на метлу диссидента – лишь бы по минимуму якшаться с неправедным государством? И в том и в другом случае речь идёт о маргиналах, отвергающих авторитет государства, воспринимающих оседлый образ жизни как подчинение системе, а дорогу и улицу – как возможность духовного роста. И, что дополняет сходство, система ценностей и хиппи, и диссидентов в итоге не избежала того же налёта тоталитаризма, что у бегунов. У бегунов была своя «церковь». У хиппи – собственные «учителя», зачастую ломавшие судьбы приходившей к ним молодёжи. У диссидентов – собственный «ядерный щит», закрывавший их мировоззрение от критики, и странная для образованных людей слепая вера в собственных кумиров и священных коров.
В «Бесах» Достоевского есть персонаж, почти не занимающий места в сюжете, но важный для понимания мыслей автора, – теоретик-социалист Шигалев, исписавший целую тетрадку идеями, на которых должно строиться общество будущего. Беззлобнейший интеллигент, поборник всяческих свобод во время тайного собрания доморощенных революционеров вдруг вскакивает – и принимается жаловаться: «Я запутался в собственных данных, и моё заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом». Идеи об освобождении от тирании государства привели Шигалева к совершенной убеждённости в том, что нужна собственная тирания, которая бы эти свободы обеспечила. Шигалева часто поминают в связи с историей большевизма, видят в нём зловещее предзнаменование фигур Ленина и Сталина, однако на самом деле его феномен куда более распространён и не сводится только к истории политических движений. Взыскующие небесного града бегуны, исходив лабиринт неведомых троп, в итоге вырулили на ту же дорожу – создали собственное государство в государстве. Пороки, с которыми боролись, заменили собственными, подчас более ужасающими: отказавшись стрелять во взрослых людей – топили в прудах младенцев, борясь с преступлениями власти – принимали в свои ряды откровенных разбойников, стремясь к правде – всю жизнь готовы были притворяться ради короткой минуты предсмертного торжества над своими «гонителями», с которыми всю жизнь прекрасно находили общий язык. И вновь, как уже должно быть тысячу раз в истории человечества, повторилась всё та же история: «Оставшиеся снаружи переводили взгляды от свиней к людям, от людей к свиньям, снова и снова всматривались они в лица тех и других, но уже было невозможно определить, кто есть кто».
фото: VOSTOCK PHOTO; ALAMY/ТАСС: TOPFOTO/ТАСС
