Хроники счастливых дней

Владимир Валентинович! Многие, разумеется, думают, что самый пик вашего счастья – это получение вами «Оскара». Заветной статуэтки. Вы это подтверждаете?

– Нет, нет! Ни одна из наград не вызывает такого чувства – счастья. Да и вообще, думаю, что эта награда на девяносто процентов накачана. Всё, что делают американцы, они очень умело раскручивают, раздувают. Ну, «Оскар». Вот у нас были всесоюзные кинофестивали. Где мы тоже получали призы. За режиссуру. Это был аналог «Оскара», если на то пошло.

Да, у американцев мощный кинематограф, который покрывает весь мир, и вокруг этого сделали рекламную кампанию. Люди заключают пари, сидят и ждут – получит или не получит статуэтку в этот раз, к примеру, Ди Каприо. Но это – внутреннее дело Америки. А половины этих награждённых картин мы не помним, не знаем и не можем сказать, за что их наградили. Всерьёз же можно говорить только о лучшем фильме на иностранном языке. Вот это – действительно как бы Нобелевская премия за кинематограф.

Так её вы и получили.

– Да. А Феллини получал её четыре или пять раз. Витторио Де Сика – раза четыре. Я называю рекордсменов. Ещё кто-то раза по три получал. 

Значит, вы в одном ряду с Феллини. Чего ж ещё желать!

– В одном ряду с Феллини можно оказаться, если получить пять «Оскаров». А так он – как генерал, а я – как лейтенант. Нет, он даже маршал!.. Да ну, статуэтка… А вот тем обстоятельством, что фильм «Москва слезам не верит» жив, – я очень польщён. Вот это имеет самое прямое отношение к счастью! То, что «Москва…» показывается по телевизору и вызывает всё время всплеск рейтингов и целый вал телефонных звонков. Люди говорят мне: «Ну что ты будешь делать! Наизусть знаю сюжет, но всё равно, случайно проходя мимо телевизора, начинал смотреть и не мог оторваться!» 

А «Любовь и голуби» стали даже популярнее.

– Да. Раньше следил за рейтингами, когда показывали по ТВ, за продажей видеокассет – эти два фильма занимали первые позиции. А сейчас ни одного критерия объективного нет.

А пираты?

– Уже и пиратов нет. Какие пираты! Всё в свободном доступе в интернете.

Так и в интернете пираты. Вон Машков расстроился, что Путин смотрел фильм, где у него главная роль, – с флешки. «Что, уже украли?» На встрече гаранта с доверенными лицами... 

– Мы – про счастье, а ты – про статуэтки, пиратов… Хватит!

А что тогда счастье? Любовь?

– Когда ты дал тему, я стал готовиться к этому разговору и думать: что такое счастье? И получается, что самое большое счастье связано с каким-то воплощением мечтаний. Причём между мечтой и воплощением бывают большие паузы. И как же часто всё случается не в тот момент, когда ты этого ждал, а позже, когда ты уже перестал ждать! И сбывшееся уже не так радует. Если на то пошло.

Понимаю, понимаю...

– Уже даже нет такого сожаления: «Ах, вот если бы всё случилось в тот момент, когда я этого так хотел!» Думаю, что для меня первым моментом такого счастья было вот что. Мне уже было двадцать два года, когда я увидел свою фамилию в списке принятых в Школу-студию МХАТ. А до этого четыре года я её там не видел. И даже не подходил к стене со списком, потому что знал, понимал, что я не прошёл. Но не отступал. Я понимал, что если не поступлю в театральное училище, то проживу не свою жизнь. Но чудо случилось… Я наконец увидел себя в списке! И это было настоящее, настоящее счастье! Я бродил по Москве… Было очень жаркое лето, это 61-й год. Асфальт плавился. Москва меня с ума сводила. Москва – это волшебная страна! Кинотеатры, театры… Я ходил по музеям. Я понимал, что это – перемена в моей жизни, причём счастливая перемена. С этого всё и началось, с этого поступления. Я окунулся в новую жизнь: новые друзья, педагоги, МХАТ, «Современник», который был порождение этой студии. Оказаться в этом мире – самое большое счастье. Я понял, что это мир, в котором я должен жить. Всё вместе – Москва, театр, обучение в студии МХАТа. 

Мне был дан этот шанс… Я знаю множество ребят, настырных и небесталанных, которым просто не повезло. Они бились головой о стену, но судьба не давала им шанса. А другим – давала. Например, у Серёжи Шакурова вообще никаких надежд быть не могло. Не хотел заканчивать десятилетку, выучился на слесаря, работал на заводе и поигрывал в самодеятельном театре. И надо же было, чтобы в этот театр пришёл Виктор Сергеевич Розов, увидел Серёжу и отвёл его в детский театр к Эфросу! Ну как после этого не поверить в какие-то высшие силы!

А у меня тогда, конечно, было великое счастье. Я позвонил в родную Астрахань, но не родителям, у них телефона не было, а своему другу. И говорю ему: «Пойди к моим родителям утром и скажи им новость!» А он в первый год ездил со мной поступать. И когда я ему объявил о своём поступлении, он почти с досадой сказал: «Я чувствовал, что ты добьёшься своего».

Я так и думал, что он будет вам завидовать.

– Да… И в нём опять взбрыкнули старые мысли. Он сказал, что вот доучится, через два года, и снова поедет поступать. Таких историй – миллион. Я их насмотрелся за те годы, что поступал. Люди уставали после трёх-четырёх или даже пяти попыток. Уезжали домой и начинали другую жизнь. А я – счастлив, что у меня это получилось.

Так это самая большая ваша победа в жизни?

– Да, это, наверное, самая большая победа. Правда, она потом для меня совсем не праздником обернулась. Я очень тяжело учился…

Вас не звали ни в театры, ни в кино… Скажите, а в чём смысл того, что вы поступили не с первого раза? Вы же оставались всё тем же человеком. Просто вам наконец повезло? Или что? Вы получили какое-то знание жизни за время неудачных поступлений?

– Конечно, я набирался опыта.

Жизненного?

– Нет. Опыта поступления: консультации, творческий конкурс, первый тур, второй, сдача экзаменов. Ну и вообще опыта. Который мне потом начал пригождаться, когда я стал режиссёром. Актёру жизненный опыт не слишком и нужен, откровенно говоря. Так вот, это был поворот, который определил всё дальнейшее течение моей жизни. По творческим параметрам и по личным. 

В студии я начал засматриваться на девушек, их там было много, и все красавицы. У меня были разные варианты, но, в конце концов, сердце успокоилось. Вера (Вера Алентова. – Прим. ред.) меня успокоила! Мы сначала дружили. Она почему-то слушала меня с удовольствием. Сочувствовала моим переживаниям. Мне это было дорого и приятно. Но я на неё даже не покушался, ведь она была очень красивая.

Вы думали: «Это не для меня!» Что ей нужен кто-то ого-го! Покруче красавец!

– Нет, я не думал, что нужен красавец. А нужен успешный, уже состоявшийся человек, скорее всего. Так часто и бывает с красавицами, московскими красавицами, – они себя не разменивают. Если они в курсе, что они красавицы, то используют это как капитал. Но Верка оказалась не из этой породы. Хотя это было и нелегко, я уговорил её выйти за меня замуж. И это – второе счастье моей жизни. Для мужчины счастье жизни всё-таки вот из этих двух половин состоит. Выбрать профессию, верно выбрать, дело, работу свою, найти себя в этом мире. Если ты найдёшь любимую работу, то ты уже не работаешь. А второе – это любовь найти. У женщин это иначе. Работа для них не так важна. Дети, семья, любовь – этого достаточно для женщины… Забегая вперёд, скажу, что мы с Верой прожили десять лет – и расстались. К счастью, мы не развелись, только разъехались. Инициатива была её… Но по моей вине. Вот эти три года, что мы жили врозь, у меня всё складывалось очень хорошо с профессией: я стал сниматься! Три или четыре главные роли. Но всё это было окрашено в мрачные цвета, пока мы снова с Верой не проявили мудрость – точнее, она проявила мудрость. Она сказала: «Возвращайся!» И жизнь заиграла… 

И очень скоро мы начали фильм «Москва слезам не верит». 

Да, это ярчайшие моменты жизни, я понимаю их как промысел Божий. Такие вот вещи, как встреча с Верой, поступление, – это меня вывело на мою дорогу. Иначе бы я… Сколько людей, особенно женщин, говорят с тоской, а то и с завистью, что-то вроде: «Вот, я тоже когда-то хотела быть артисткой, но не стала…» Она думает, что могла бы стать кем-то, а не стала из-за интриг или обстоятельств. И она уверена, что была бы очень хорошей актрисой, не хуже многих и многих.

Я свою судьбу в тот период жизни отыскал. Это было очень важно для меня...

Счастье, счастье… Вот Гёте за всю свою жизнь насчитал семь минут счастья. У него счёт шёл на минуты… У меня, наверно, секунды счастья – и первые были, когда я поступил. Ну, скажем, двадцать секунд. Минута – это женитьба. Тогда началась новая жизнь. Мы сначала снимали квартиру, а на четвёртом курсе нам дали комнату в общежитии… Это было счастье, безусловно. Несколько секунд было связано с картиной, она действительно неожиданным успехом пользовалась, – «Счастливый Кукушкин». Ну, рождение дочери – наверно, тоже. Правда, я тогда был безумно занят, я снимал… Меня не было в тот момент в Москве, но я приехал забирать Веру с Юлей из роддома. А снимал я тогда картину к пятидесятилетию ВГИКа… Страшно вымолвить – в этом году будет столетие.

Счастье… Мне нужно видеть, как замирает зал, как он обмирает, как смеётся, где он растроган, – мне это важно знать. Потому что я обращаюсь к залу, когда снимаю картину. Я тогда представляю один большой зал. Такой зал – в кинотеатре «Россия», туда вмещалось две с половиной тысячи человек. Вот это настоящее соборное чувство, которое охватывает людей в кинематографе настоящем. Так смотрели «Чапаева», так смотрели Чаплина. Фильм «Чапаев» завораживал потому, что это было попадание в менталитет, в генный материал русских людей. 

Вот вы можете словами объяснить, что это такое – попадание в генный материал?

– Не готов к этому разговору. Ну, могу только сказать, что там показан народный характер. Уже новый материал, который предоставила революция. И Гражданская война, когда родились новые герои, – это впервые было угадано братьями Васильевыми. Угадан новый герой с его вот этой русскостью громадной, с его бесшабашностью, с его смелостью, с отчаянной смелостью – и со смелым отчаянием. Поведение героя на протяжении всего фильма, как он себя держит. «Тихо, Чапай думать будет!» Это же всё мы повторяли. Для меня это на порядок выше, чем «Броненосец «Потёмкин», например. Я вижу все монтажные ухищрения Сергея Михайловича Эйзенштейна. И меня это не задевает. А Чапай – настоящий. Это ход – через актёров, через ситуации, для меня это всегда важнее. 

Вот вы говорите, что всем не удаётся раскрыться. Но пряников сладких всегда не хватает на всех. Никому не нужен миллион режиссёров, не нужны миллионы актрис.

– Это же рекламное опять ухищрение, что актёр – самая шикарная профессия, которая приносит деньги и славу. Несчастны люди, которые поверили в это…

Но в основном человечество состоит из лузеров, из неудачников. Не могут же все раскрыться.

– Я верю в возможность создания коммунистического общества, о котором говорили Маркс и Ленин. И в котором каждый человек будет востребован, каждый найдёт своё дело в жизни. Не обязательно в шоу-бизнесе, а может быть, в столярной мастерской или на заводе.

Или на шахте в Воркуте.

– Ну да. Хотя я не думаю, что на шахте можно найти своё призвание, – там можно было найти деньги. Но и там Стаханов сумел как-то пробиться и доказать, что человек может сто две нормы давать. 

Мой дед учился со Стахановым в Москве, в школе техников. И тот признавался, что его уговорили играть в рекорд. 

– Это неправда! Стаханов талантливо работал. Он делился этим опытом. Умением находить места в угольном пласте, умением направлять отбойный молоток. Да, на него работала ещё куча народу, они отгребали уголь. А если бы он сам отгребал, то дал бы не сто норм, а двадцать. 

Ну, вам виднее. Вы же работали на шахте в Воркуте. Откатчиком, кажется?

– Да, я был откатчиком. Сто две нормы мы не давали, но как-то раз мы пошли на рекорд – и перекрыли норму на несколько вагонеток. Это был рекорд шахты! И, кстати, про достоверность «Москвы…»: не раз слышал, мол, лимитчица не могла стать в советское время директором завода, это миф. Я только руками разводил на эти доводы. В 1960 году, за двадцать лет до получения «Оскара», я работал откатчиком главного ствола на шахте № 32 города Воркуты. И вы будете мне ещё про сказки рассказывать…

Счастье у меня в основном, конечно, связано с фильмами моими. Но это процесс, который растягивается. Не только результат, не только съёмки, а вот даже подход к фильму. Выбор сценария. Это тяжёлая работа, это громадные усилия мысли, сравнимые с усилием человека, разрывающего цепи. Это происходит, когда ты ищешь и перебираешь варианты. Это? Нет, это не интересно. Значит, ищешь дальше. 

Сначала у меня был фильм «Розыгрыш», но я его не особо жалую. Хотя он остался в памяти, люди с удовольствием вспоминают о нём. Для меня та картина была компромиссной. Я тогда был весь в борьбе с советской властью. К счастью, я на этот путь не вступил…

У меня были попытки каких-то сценариев… Секунды счастья были у меня в связи со сценарием, который назывался «Требуется доказать». Это по мотивам книги Ленина «Детская болезнь «левизны» в коммунизме».

Вот это да!

– Это был сценарий художественного фильма, который я придумал. Жанр – философский криминал, так скажем. Но я понял, что мне на этот сценарий рассчитывать не надо. 

А потом появилась «Москва…». Ещё у меня была пьеса, которую я писал ночами в общежитии театра. Сколько же там было выкурено сигарет! Дым столбом стоял. Называлась пьеса «Месс-Менд». Про Мариэтту Шагинян. Тогда такой потрясающий был театр – Ленинградский ТЮЗ. Они привезли в Москву мощные новые спектакли на основе студенческих наблюдений. И вот для них я написал пьесу. У меня там было накручено много чего, такое соединение драмы и цирка. Написал и послал им. В театр сценарий попал как раз в тот момент, когда там шёл расширенный худсовет. Главный режиссёр делал доклад о том, что у них драматургический кризис – нечего ставить! Тут как назло приближается пятидесятилетие Советского Союза, а у них ничего нет. В этот момент, как мне потом рассказывали, открывается дверь и в зал заглядывает драматург Радий Погодин, которому мой друг и передал этот сценарий. «Ой, извините, у вас тут заседание». – «А что у тебя?» – «Да вот мне передали пьесу, сам не читал, но, говорят что-то интересное». – «А ну, давай сюда!» 

Понятно, судьба таких самотёчных произведений – нулевая, на девяносто процентов. Я сам знаю: всё, что приходит самотёком, в лучшем случае кто-то лениво полистает, и всё. А тут взяли у него папочку, и от нечего делать, совещание же, завлит начинает листать. И вдруг: «Ха-ха-ха, ха-ха-ха, ха-ха-ха!» – «Что такое?» – «Извините». Потом опять хохочет. «Да что такое?» – «А вот новая пьеса». – «А ну, давай сюда!» Они сразу прочитали и на следующий день запустили в работу. Ну не бывает же такого вообще никогда! А тут всё раз – и сложилось. Где-то через полгода – премьера. Я приехал. Играли все звёзды этого театра, уже знаменитые, снимающиеся: Жора Тараторкин, Саша Хочинский. Эти серьёзные несколько секунд приплюсовываются к моментам абсолютного счастья… 

Ну а дальше начинается судьба фильма «Москва слезам не верит». Там много было разного… Я испытывал сомнения в выбранном материале. В общем, не было ощущения какой-то победы, откровенно говоря.

Проходной фильм – думали вы.

– Я не думал, что проходной. Я тогда ещё не определился с ним. Устраивал просмотры. Помню, позвал Серёжу Никитина и Диму Сухарева. А там уже много было снято, почти весь фильм. Надо было только песню придумать закадровую. «Как здорово, как хорошо!» – сказал Никитин. И чем больше собирался материал, тем сильнее росло это восхищение.

Восхищение ваше?

– Нет, восхищение людей. А я думал: «Ай, нехорошо». Я недоволен был всё время. Картина была, как сейчас говорят, не в тренде. Она противоречила парадигме, которая тогда царила в кинематографе. Тогда в тренде был Тарковский. Что похоже на Тарковского – за то гладили по голове, и критика, и друзья.

Как Бродского все стали имитировать. «Похоже на Бродского – значит, хорошо».

– Да, может быть. Картина была настолько далека от эстетики Тарковского, что вызвала полное неприятие кинематографистов. Недостатком любого произведения искусства считалась любовь к нему зрителей. Помню, я разговаривал с очень мной уважаемым создателем шедеврального фильма «Баллада о солдате» – Чухраем. По-моему, он в одном классе учился с Гайдаем. И он говорил про «Операцию «Ы»: «Ну посмотрите – что это? Люди смотрят, смеются – ну что ж в этом хорошего, когда смеются?» И вот теперь спроси молодых – кто сейчас знает «Балладу о солдате»? Никто не знает. А Гайдай – каждое воскресенье на телеэкране. Ну как можно было его не принимать? Как можно было считать его пошлым, гнусным, подлым, не знаю каким – чего только про него не говорили… Как можно было через губу с Гайдаем общаться? Свои его не любили.

То есть вы перешли на сторону народа...

– Я не переходил! Я оставался, к счастью, самим собой. Это было очень важно. А многие как раз сделали выбор – подражать Тарковскому. Как там надо? Чтоб был длинный кадр, и чтобы в нём никаких событий не происходило, чтобы капли воды стучали в течение получаса: кап… кап… кап… Вот это настоящее кино, казалось им. Кто-то себе этим жизнь испортил, притом что люди могли бы и другие картины снимать.

Вы переломили тренд.

– Я не переламывал. И, главное, не переломил. Я снял картину в сомнениях, наталкиваясь на презрительные взгляды… Даже люди из моей съёмочной группы говорили между собой: «Херню какую-то снимаем, а настоящее кино – вот, в соседнем павильоне делают! Там снимает сам Тарковский!» По-моему, «Сталкер» снимали в то время.

Да даже ваша жена Вера была недовольна фильмом.

– Не то что недовольна, но она не очень хотела в нём играть.

Но вы упросили её.

– Не надо было особо упрашивать. Возможно, это было кокетство. У неё ведь никакой биографии не было в кино – только в театре. 

И, наконец, моя картина была готова. На «Мосфильме» была такая традиция – приглашать начальников из райкома, с предприятий… И вот я вижу: люди выходят после просмотра из зала прямо просветлённые. А потом лента вышла на экраны. Через три дня после того, как её начали показывать, я приехал к Вере в театр. Выхожу на «Пушкинской» и вижу, что вся площадь запружена народом. Что за событие, демонстрация какая? Может, диссиденты собрались или что-то дают в каком-то магазине, дефицит выбросили? Оказалось, что это очередь в кассы кинотеатра «Россия». Мороз, дело в феврале было, а люди стояли часами, чтоб взять билет на послезавтра! И так длилось три месяца! Мне звонили, чтобы я помог достать билет в кино, – уважаемые люди звонили! Такого я не помню со времён своего детства, только когда шли на «Тарзана» или «Бродягу»… И это накладывалось на то, что ещё недавно я сам думал: ой, как это позорно, как это нехорошо и вообще всё плохо. И вдруг это начало складываться в другую амальгаму. Ты заходишь в кинозал посреди сеанса, садишься сбоку – если удастся сесть – и смотришь уже не на экран, а на зрителей. Поразительное ощущение огромного зала, который, как корабль океанский, плывёт в этот экран. И ты, как дирижёр, управляешь чувствами этих людей. И знаешь: «Сейчас вы засмеётесь. А здесь будет грохот смеха». И точно. «А здесь вы все напряжётесь…» 

Вы сами удивились этому успеху?

– Только один человек из нашей группы, второй режиссёр, верил в меня. Помню, прекрасный оператор Игорь Михалыч Слабневич, у которого за плечами была картина «Освобождение», говорил мне: «Ну что за фигню мы делаем?» Однажды мы сидели, выпивали по обыкновению, и меня взорвало, я стал орать: «Да что же это вы? Я – одинокий бегун на длинные дистанции! Никто меня не поддерживает, никто не радуется за картину, не болеет!» Кстати, как-то это подействовало. Предательство внутреннее ушло. Хотя Слабневич думал слинять, передать картину другому оператору. К счастью, это ему не удалось. И он за эту картину получил Госпремию СССР.

Ключ к счастью – серьёзные препятствия, которые надо преодолевать. А если получаешь всё и сразу, то и никакой радости нет.

– Есть такое… Насчёт самоедства – оно у меня всегда было. Ромм отметил у меня это.

Вот вы сказали про Госпремию. Деньги – они имеют отношение к счастью?

– Людей, выросших в Советском Союзе, учили, что не в деньгах счастье, что некрасиво говорить о деньгах… Но вот мы сейчас сидим в моей квартире, где мы сделали шикарный ремонт за огромные деньги, а ещё у меня есть дача, в дачу вложили очень большие деньги… 

Значит, деньги тоже имеют отношение к счастью?

– Да! Деньги тоже. К концу жизни хочется всё-таки не считать копейки. Как во времена моей юности. Помню, как-то прилетел я из Ставрополя, где работал одно время в театре, в Москву, к Вере. Старался каждый месяц прилетать хоть на пару дней. А утром мне опять на самолёт, в Ставрополь, вечером же спектакль. И вот мы с Верой открываем глаза – после, естественно, бурной ночи – и понимаем: проспали! Страшное дело! Надо брать такси, это ещё могло спасти. Последние деньги отдали таксисту. И вот в аэропорту, пора уже идти на посадку, и вдруг меня осеняет: «Вера, а как же ты доберёшься обратно? Ни у меня, ни у тебя же нет ни копейки! Даже пятака на метро! Не говоря про автобус». И тут меня снова осеняет: «Подожди, у меня в кармане пальто дырка была, и туда проваливалась какая-то мелочь». И точно, в подкладке пальто мы нащупали монеты… Вера зубами раздирает карман, лезет за подкладку и достаёт оттуда необходимые десять копеек. И становится понятно, что она доедет до Москвы и не опозорится. Конечно, в молодости такое сплошь и рядом, но в старости я бы такого не хотел. А очень многие люди в старости живут таким же макаром, высчитывая каждый рубль, каждую десятку и даже каждый полтинник. Я счастлив, что свободен от этих забот. 

Бунин говорил, что счастье – это работа, любовь и путешествия. Что скажете на это? Путешествия важны для вас? Или мудрый человек познаёт мир, не выходя со своего двора?.. Вы задумались… Значит, это не очень важно.

– Нет, важно. Заграница была для нас светом в окошке. А уж Париж! О котором мы столько всего слышали! Америка – это вообще недоступно. И вот я попадаю в Париж. Вышел на Елисейские Поля… Гуляю там… Дохожу до чёртова колеса. Через арку прохожу…Ну вот это тоже мне подарило секунды счастья! Полминуты счастья абсолютного, чистого: я – в Париже! А это 1977 год, турпоездка. Париж не то чтобы сам по себе меня оглушил… С ним столько связано – столько книг, столько имён, особенно в 20-е годы он был популярен. Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой», Фицджеральд. Через Париж надо было пройти. Италия – волшебная страна…

Почему у нас не волшебная?

– Нет, у нас волшебная тоже. У нас в стране столько точек, которые не обжиты, не окультурены, это просто бесконечный источник любования. Чего стоит одна Камчатка! Фантастическое место! А Приморье сколько даёт потрясающих впечатлений! А Байкал!

На Байкале мало кто был из русских.

– Я – был. Но из всего нашего многообразия самая любимая для меня – Москва. Притом что Москва пятидесятилетней давности – она была другая. Неподалёку от нашего общежития шла Октябрьская улица, которая соединяет Сущёвку с Театром Советской армии. Я туда забрёл однажды – и удивился: там можно снимать про девятнадцатый век. Деревянные дома – одноэтажные и двухэтажные. Вся улица состояла из них. В моей родной Астрахани тоже были такие островки, но и их давно снесли…

Академик Фёдоров говорил, что непременное условие счастья – это общение с природой. Для этого – охота, рыбалка. Дача... Некоторые сходят с ума от огородничества.

– Мы не огородничаем. У нас дом в лесу, Дмитровское шоссе, очень хорошее место. Мы там проводим в году месяца три. 

Дети, внуки. Тоже элемент счастья.

– Конечно. Это тоже радость, иногда – счастье.

Вы везде победили! Какая у вас идёт цепь побед, одна цепляется за другую! Столько уже сделали, что можете уйти от суеты и созерцать действительность.

– Но – не созерцаю. Потому что я занимаюсь с ребятами во ВГИКе. Уже второй выпуск у нас в этом году актёрский, а в следующем году – второй режиссёрский. Там у меня минут счастья не было. Пока не было.

Потом, я всё время пытаюсь что-то писать. Один сценарий, другой – и оба бросил. Я почувствовал, что это не то, что может представлять интерес сейчас. И вот пишу третий сценарий! И жду больших денег, которых он требует. 

Ожидаете там минуты счастья?

– Безусловно.

Но вы и так с полной уверенностью можете сказать: «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним…»