Радио "Стори FM"
Достоевский поверх стиля (Часть 2)

Достоевский поверх стиля (Часть 2)

Автор: Диляра Тасбулатова

Недавно вышла первая часть интервью с Денисом Драгунским, сделанного в честь значимой не только для России, но и для всего мира даты – 200-летия Достоевского. Мы поделили его на две части, чтобы не утомлять читателя. И начали с последнего абзаца первой части, со слов Драгунского, – для плавного перехода.

Всемирная отзывчивость?

– Но вот что поразительно – если Достоевский мне лично дорог как художник, как глубочайший психолог, философ человека, то как политический мыслитель – ни в коем случае. Политик он довольно злобный и неумный, до смешного. И для меня в этом есть какой-то неразгаданный парадокс. Как можно, говоря о всемирной отзывчивости русского человека, с такой обывательской злобой писать, например, о французах (в «Зимних заметках о летних впечатлениях»), изображать их какими-то пошляками и дураками? Загадка...

Да и как геополитик он, как ни странно, довольно пошлый. Даже порой смехотворный – славянофильский, привластный, обслуживающий интересы военно-бюрократической машины. Одна из его последних статей, которая называется «Что такое для нас Азия?», опубликована, когда Россия взяла крепость Геок-Тепе...

...Где особо своими зверствами отличился генерал Скобелев? Что, между прочим, вызвало у некоторых российских дворян протест...

– Ну да… А ведь, захватив весь Туркестанский край, мы тем самым подписали приговор Российской империи, а в будущем и Советскому Союзу, ибо России такой огромный кусок иной цивилизации оказалось не под силу прожевать. Ну и что мы получили в результате? Распад империи с массой человеческих трагедий... А он пишет, что Азия, оказывается, нам нужна, чтобы русскому человеку было где развернуться. Простора, мол, не хватает.

Ага, больше-то негде было развернуться, «тесновато».

– Да уж, сразу хочется ответить: а просторов от Волги до Урала – мало? А потом еще и громадной Сибири – это что, тоже мало? Да и сама коренная Русь, центральная Россия то есть? Там в то время тоже была довольно низкая плотность населения. В общем, Достоевский, конечно, интересен как знаток и первооткрыватель человеческой души, и есть у него несколько кусочков таких, которые делают его великим психологом – в точном научном смысле слова. Он ведь, что называется, обошел даже Фрейда на повороте; но как политик он, повторюсь, порол чушь несусветную.


Предтеча Фрейда

Но зато в остальном был велик. И он до Фрейда действительно многое понял – это же написано раньше, до изобретения психоанализа. Я вообще думаю, что его ненавидят за то, что он повернул глаза зрачками в душу, ибо человек хочет представать перед самим собой более благостным, культурным, без перверсий и пр. Да и кому приятно заглядывать в темные стороны своей души? Мне вот, к примеру сказать, бывает противно от самой себя. И любому человеку, думаю, кто не лицемерит с собой. А эта фраза Свидригайлова о том, что, возможно, ад – это не инфернальное пламя, а темная деревенская банька с пауками по углам... Брр... Мне было 15 лет, когда я прочла это, меня тут же затрясло. Физически, тремор начался прямо... Как, повзрослев, думала я, можно в одной фразе сказать о человеке всё, как он дошел до этого?

– Да... Сказал какую-то окончательную правду, потому что человек – это действительно агрессивное, алчное, завистливое и похотливое создание. И сказал это раньше Фрейда. Только, конечно, он не собирался объяснять эти тонкие механизмы, каким образом это получается, всю вот эту психодинамику страсти – и, может, именно поэтому и оказался более убедительным. Ибо всякий раз, когда начинаешь объяснять клинические механизмы, обязательно какая-нибудь запятая возникнет, и тебя непременно кто-нибудь опровергнет. А ему это даже и не нужно было, он такой общий взгляд дает. В этом аспекте мне нравится у него одна замечательная фраза, что люди не живут, а самосочиняются. В этом, понимаете, вся современная психология и состоит. В бесконечном сочинении самого себя для себя самого, эдакой вершине эгоцентризма. Это наше «Я», концепция человека, как человек борется с низкой самооценкой, с тем, что его другие недооценивают и пр.

Ага. Как границы поставить и прочее, чтобы стать стерильным и всех таковыми сделать – вы меня не трогайте, я самостийная личность. Друг по плечу похлопал – нарушил, сволочь, границы. Приобнял – харрасер.

– Границы того, сего и этого. Точно. Помните, как Аркадий Долгорукий из романа «Подросток» мечтал разбогатеть как Ротшильд, и при этом бегать по улице в драненьком пальтишке, выбегать из-под колес извозчика и с внутренней насмешкой думать – я вас всех могу купить и перепродать. Сколько же в этом морального садомазохизма: мечтая всех победить, ходить при этом в драном пальтишке и из-под вытертого воротничка улыбаться щербатой улыбочкой... В этом смысле Достоевский потрясающе велик, конечно.


Опять бесы

Касательно человеческого объема, сложности человека?

– Да. Скажем, «Бесы» – вернемся к ним на минутку. Чем он все-таки хорош, Достоевский? С одной стороны, как нам открыл Бахтин, хотя с этим тоже можно спорить, он полифоничен. Ну, как минимум двухголосен. Или – трехголосен. То есть у него всегда есть не один и не два, а целых три человека. Например, «Преступление и наказание» и «Идиот» написаны все-таки от лица автора: нам рассказывает историю Федор Михайлович Достоевский, тут нет «рассказчика» как отдельной фигуры. А в «Карамазовых» и в «Бесах» все сразу начинается с рассказчика, который не равен автору. И вот это и есть великое открытие в литературной технике. Может быть, конечно, кто-то раньше это пробовал делать, надо посмотреть. Но у Достоевского это так мощно получилось, убедительно и прекрасно, что все лавры – ему.

Насчет «Бесов»: где здесь Достоевский в тексте? Не в том смысле, что он, конечно, автор этого романа – а в смысле где он САМ в романе?

– А вот тут загадка. Конечно, он не в рассказчике, потому что рассказчик здесь – это просто хроникер, репортер. Кстати, когда я читал «Бесов», то потом еще с большим удовольствием прочитал следующий том в большом собрании сочинений. И вот там – самый полный комментарий к «Бесам». Со всеми газетными статьями по «Нечаевскому делу», которые Достоевский читал или мог читать – об убийстве студента Иванова, в романе – Шатова. Читая все эти материалы, я вдруг понял вот что. Если бы Достоевский просто хотел осудить этих «бесов», написать политический памфлет, пусть даже пророческий такой, показывающий, куда Россию может завести вся эта бесовщина – это, наверное, было бы очень хорошо и замечательно. Но...

Но что?

– А вот что. У Лескова тоже есть «антинигилистические», то есть «антиреволюционные» романы. Помните? «Некуда» и «На ножах». Хорошо, но – не то. Или еще более определенные в смысле авторской позиции романы – «Взбаламученное море» Крестовского и его же «Пуф», о польском восстании. Или роман Елизаветы Шабельской «Сатанисты ХХ века». Там уже авторское отношение видно из названий. И ведь это очень слабые вещи...

«Некуда» действительно слабый роман, что удивительно для такого выдающегося пера, как Лесков.

– А знаете, почему? При том, что Лесков действительно сильнейший писатель, почти великий, чудодей языка и все такое прочее. А потому что он описывает каких-то плохих людей, которые хотят погубить Россию. А Достоевский – вроде тех же самых, которые тоже хотят погубить все что ни на есть, то есть, ни много ни мало, российское государство – но на самом деле он описывает... себя. Отчуждаясь от рассказчика, вливается в героев.

Боже мой, неужели он – Верховенский? Младший в смысле?

– Нет, не Верховенский, и не Ставрогин в полноте их биографии. Он – их идейное наполнение. Национализм этот его, какие-то остатки революционные, заговорщические, петрашевские... Не станем унижаться до разговора о том, что он каких-то гимназисток развращал, и что история Ставрогина с соблазнением девочки означает педофильское раскаяние Достоевского – не будем этого касаться, потому что в конечном счете это, во-первых, не доказано, а во-вторых, не так уж и интересно. Интересно другое, что вся эта идея перевернуть все к едрене матери, все переиначить...

Идея в том, чтобы показать, что это чревато, русская революция то есть?

– Это вторая сознательная задача. А первая вот какая: когда он пишет, что сражаются дьявол и бог, а поле битвы – сердце человеческое, то это сказано и про себя тоже. Что в его сердце сражаются революционер и консерватор, или здравомыслящий человек и безумец, политический безумец.

Ах, боже мой... Я не думала об этом, мне казалось, он все давно решил для себя...

– Нет. Они сражаются в сердце одного и того же человека, Достоевского. Именно поэтому и Верховенский, и Ставрогин так убедительны. Помните, там глава есть такая, «У наших» называется: революционный кружок этого городка? Так вот, в описании этих их сходок чувствуется, как он побеждает в себе свой примитивный монархизм, реакционность свою... Я сейчас по ходу нашего с вами разговора это вдруг почувствовал. Что эта глава неслучайно появилась, от желания в себе что-то затоптать, победить, перевернуть.

Вам не кажется все же, что он разделил себя на Ставрогина и Верховенского?

– Не только... Но в общем, наверно, да. Может быть... И не только на Ставрогина и Верховенского, но всегда делил себя – идеологически – всегда, когда у него происходил диалог, столкновения между героями. Может, даже в каком-то другом случае на Ставрогина и, я не знаю, капитана Лебядкина.

Ха-ха.

– Нет, ну в самом деле. А в «Братьях Карамазовых» – на Митю и Ивана, да и на Алешу тоже... И это его раздвоение, «растроение» порой – свидетельство того, что он был титаном. В какой-то момент он начинает понимать, что у него есть один достойный соперник – это он сам, со всеми своими, так сказать, проблемами.


Страх и трепет

Как это сказать... Велик, потому что ставит себя на карту. Это мое любимое выражение – поставить себя на карту. Психологически и нравственно, всем своим существом и всем организмом вдруг понять, причем в процессе написания. Странно это все же – не перед строем же расстреливающих тебя, не раненым же и умирающим, не под пыткой, а всего-то за письменным столом. Сидит человек, пишет словами и вдруг понимает, как он раздваивается, видит в себе бездну. Как Кафка, который днем был закомплексованным клерком, говорил, что ночью его письменный стол для него – и плаха, и центр его всемогущества... Но я вот что хотела спросить: как его читать? В дни юбилея Достоевского меня будто по мордасам отхлестали все эти комментаторы с их благоглупостями. Да кто тебя спрашивал? Кто твоим убогим мнением интересовался? Ну не рассуждаю же я о комментариях к Данте. Не лезу. А полезу – так дай мне по мордасам, заслужила. Если ты сцепления букв прочел, сложил их в слова, это еще не значит, что ты можешь судить да рядить... Вот если человек наивно говорит, что он не понял, что ему страшно, это одно. Но высокомерно судить Достоевского, как это было целую неделю в Фейсбуке?! Так как тогда читать? Можно ведь и не любить, но, читая, вовлечься, иначе невозможно, таково его мастерство и прочее. А потом взять и сделать странные выводы: видимо, это просто сопротивление самому себе же. Мне так кажется...

– Безусловно, это и есть сопротивление себе. Именно поэтому, кстати говоря, такая ненависть всеобщая и к психоанализу, ибо это стыд перед самим собой.

Особенно страшно в первый визит.

– Когда ты увидел себя со стороны и застеснялся, застыдился, тебе показалось, что все тебя обидели. Но вы знаете, тут очень странный момент – с Достоевским. Человек, к примеру сказать, видит себя – в голом виде, в зеркале. Видит, что он далеко не Аполлон Бельведерский, и ему вроде как и наплевать на это, пижаму надел, прикрыл свои убогие телеса и пошел себе спать. А если он читает книгу о том, как Иван Петрович в голом виде подошел к зеркалу и посмотрел на свой дряблый живот и кривые ножки, покрытые редкими седыми волосиками, он испытывает дискомфорт, ему становится неприятно, потому что здесь есть некая магия тиража. Кажется, что про него теперь все это узнали, именно про него, ибо он сам себя таким видит. Когда это в книге, кажется, что все это про него – и все это теперь знают! И потому людям стыдно, потому они и ненавидят Достоевского – ведь им кажется, что любой читатель, будь то женщина или мужчина, тоже прочитавшие эту же книгу, завтра придут на работу, посмотрят на него и скажут: я про тебя все прочитал и теперь знаю, какое ты говно на самом-то деле. Я-то знаю, о чем ты мечтаешь. Я как-то видел чью-то рецензию, мужчины, что характерно, давно, когда у нас вышел роман «Пианистка». И вот он пишет, что...

Что хотел врезать Эльфриде Елинек ногой по животу?

– Ага. Как вы догадались?

Из контекста. Я сама недавно, готовясь к статье о фильме «Пианистка», прочла и пришла в ужас. Уже 20 лет, а то и больше, висит в Интернете.

– Так вот, я благодарен этому человеку, потому что он выразил совершенно искреннее чувство. Казалось бы, зачем женщину бить по животу? За что? Как можно? Значит, его потрясение от текста было настолько сильно, что возникла такая сильная реакция. Вот и с Достоевским тоже такой же фокус приключился – сильная реакция, узнавание, отвращение.

...Мне кажется, многие великие или просто хорошие писатели в каком-то смысле его наследники в части познания человека. Елинек прямо называет свою героиню даже не растением, а насекомым. Если у Достоевского еще все-таки есть признаки романтической литературы, ее остатки – Ставрогин ведь и ужасен, и романтичен одновременно, то Елинек, как представительница постмодернистской литературы и нового времени, просто раздавила человека. И правильно сделала. Она уже в печенки к нам залезла – и тут у меня личное прочтение. Я даже несколько горжусь, что хочу знать правду, не отворачиваясь от нее. Переиначивая Флобера, можно сказать: пианистка – это я. Любой может так сказать, если копнет поглубже в самом себе.

– Если у него хватит сил – во-первых, копнуть, а во-вторых, признаться. Хотя конечно, сейчас набегут люди и заголосят: «При чем тут я? Какое право вы имеете меня сравнивать с этой негодяйкой? Я хороший!»

Ну и Бог с ними. Вернемся к нашей теме. Можно ли сказать, что пианистка Эрика Кохут с этим ее внутренним фашизмом, ничем не окорачиваемым, страшнее Ставрогина? Как думаете? Хотя концлагеря у нее уже позади, а у Ставрогина – еще впереди? И зачинателем всего этого был, конечно, Достоевский. После него, мне кажется, нельзя иначе мыслить, условно романтически, хотя он-то берет еще и громадный мир, кроме сугубо психоанализа, которым слишком увлеклись в ХХ столетии.

– Может быть... Вы знаете, при всем при том можно сказать, что Достоевский даже романтичнее многих... Потому что у него еще есть Бог, например, которого он, простите за тавтологию, безусловно обожествляет... То есть он человек религиозный, верующий, в самом простом и хорошем смысле слова.


Царь, министры, армия

Он говорит, что если даже истина вне Христа – я все равно остаюсь с Христом.

– Он любит три вещи: если Христос есть истина, то я с Христом. Истина, правда, у него на втором месте. Помните, он сказал: правда выше всего, правда выше России. На третьем месте у него Россия. Но увы, Россия скорее в военно-политическом смысле, а не в лирическом или народном. Не березки и раздолье полей, не русский мужик, а российское государство – царь, министры, армия. Он все это очень ценит. Такая у него иерархия ценностей – Бог и его воплощения, его ипостась, Иисус Христос с его бесконечной проповедью добра, сострадания, дальше – Истина, которая тоже чрезвычайно важна и может быть побеждена только добротой. И – Россия, которая...

...противоречит первым двум.

– Противоречит, но при этом велика и прекрасна, и ее надо защищать изо всех сил... Но при этом помнить, что если Россия начинает лгать, то правда нам важнее, чем государство. Но давайте все же не будем выстраивать эти три его постулата, которые чрезвычайно важны для него, составляя суть его поисков, в иерархию. У него по крайней мере есть Бог, Родина и Истина. А для нынешних людей уже нет ни того, ни другого, ни третьего.

Если бы кто-то нас сейчас услышал и не знал бы, что это о Достоевском, то представился бы какой-то лампадный обскурант-балабол, лжегосударственник, которому что истина, что Бог, что родина – все едино. Такой сатирический образ. Если иметь в виду современное самосознание, действительно вообще уже ничего нет, пустота. Ничего страшнее быть не может.

– Да. Ничего нет. А есть только эгоизм, желание развлекаться и эти, как их там, «личные границы», что на самом деле означает примитивную жажду комфорта. Вы просто не трогайте меня, не грузите, и все. Но – все проходит, пройдет и это...


Два Достоевских

…А знаете, я тут нашел большую серьезную статью – Достоевский на Западе. И прочел там такую забавную вещь – оказывается, в XIX веке немецкие литературные критики на полном серьезе думали, что в России есть... два Достоевских.

?!

– Я и сам удивился – странная какая-то страна эта Россия, в которой живут целых два Федора Достоевских. Один из них – автор великого романа о Раскольникове, а другой – легкомысленных вещичек типа «Чужая жена и муж под кроватью». Так вот, они были убеждены, что это совсем разные писатели, просто тезки полные.

Наверно, им странно было, что такой мрачный тип еще может и с юмором писать.

...Достоевский при этом был, конечно, человеком очень непростым. И дело даже не в том, что он был заядлым игроком, проигрывая немалые суммы, причем это были деньги его жены, что был обвинен в связях с гимназистками – я повторяю и подчеркиваю: не замечен, а обвинен. Но разве это важно? По-моему, не имеет никакого значения, причем хоть для кого – того же Платона, скажем. Мы же тексты его разбираем, а не моральный облик.


Восстание масс

По-моему, тоже. Плевать на «моральный облик». Я вообще начинаю понимать, что демократическая масса считает себя мерилом всего сущего и меряет столь примитивно, что оторопь берет. Кто у кого взаймы взял, куда пошел: к проституткам, небось, не иначе; этот – мизогин, тот – антисемит; играл в карты, набил кому-то морду, выпил литр водки в один присест и пр. Постепенно это начинает дико действовать на нервы, потому что за всей этой шелухой ускользает главное.

– Даже не ускользает, а становится главным. Я уже давно это написал, это мое маленькое открытие: «Цифровая эпоха – это реванш неграмотных». С того момента, когда появилась письменная литература, для неграмотных наступила обидная дискриминация. Но зато теперь всё! Раньше образованные тебе слова не давали, а теперь ты его сам можешь взять. Зарегистрировался в соцсети – и взял.

Но... в этом смысле я настроен не то чтобы оптимистично, а даже несколько фаталистично, и по этому поводу вот что думаю. Великие писатели, так же как и великие философы, не только отражают действительность, но и формируют ее. И от того, что кто-то невзлюбил Достоевского или не читал его, мир, им созданный, не изменится: мы живем в мире, который он во многом создал.

То есть его хулители – персонаж его же пьесы, так получается? Ой, как интересно...

– Да! Он объяснил про бездны бессознательного, и люди, которые с ним борются, на самом деле повторяют аргументы и его героев, а может, даже и самого Достоевского. Понимаете, любой человек, который говорит про Достоевского, что он плохой писатель и как человек барахло, невольно играет на его поле. Будто повторяя за Раскольниковым: кто я, просто пользователь Фейсбука или право имею?

Ха-ха-ха. Вошь я или Ницше, ой, смешно. Но равны ли силы? Этих Раскольниковых – масса, а он один.

– Пока еще, может, и не равны, но со временем, возможно, муравьи одолеют слона. Вы знаете, что все вместе взятые муравьи на планете весят больше, чем все слоны и даже чем все люди?

Какое сравнение! Пользователи соцсетей по массе, эти муравьи, весят больше, но он пока, слава тебе, господи, одолевает.

– С одной стороны – да, он одолевает, но с другой стороны, они, конечно, все могут. Могут загрызть, затравить, но вот правил они создавать не умеют. В самом прямом смысле и в смысле мировоззренческом. Например, вот эти три ступени: Бог, Истина, Родина. Или – жалость как конечная инстанция анализа. Как ни выворачивает Достоевский своих героев наизнанку, как ни вытаскивает он наружу все самое гнусное, что есть в человеке, – все равно он их жалеет. Да и сами они тоже – если вчитаться – способны друг друга пожалеть. Вот еще одно правило: главный механизм социального взаимодействия – это не обмен по Марксу, а сочувствие по Достоевскому. Есть сочувствие – появятся и справедливые обмены. Нет сочувствия – никакие обмены товарами, деньгами, статусами не спасут общество от распада.


Вы попали, ребята

Денис, можно в связи со всем этим сказать, что Достоевский в этом смысле самый великий человек за последнее тысячелетие? Человек, задавший парадигму нашего существования? Которая и дальше будет его определять? Как когда-то Платон?

– Я не люблю иерархий. Не могу игнорировать Коперника, Фрейда и Эйнштейна. Но думаю, да – один из величайших. Дело в том, что в истории культуры существует такая закономерность – некоторые самые главные открытия никуда не деваются, не исчезают. Как та самая мысль Платона о том, что существует идея вещи и образ вещи.

Эйдосы?

– Ну да. Так называемый платоновский идеализм, который уже никуда не денется. Так же, как математик Перельман, скажем: он тоже уже никуда не денется, как и греческие математики, как представления о числе и о множестве и т.д. Так и здесь. Поскольку культура уже восприняла и начала воссоздавать, то уже он вошел в такой...

Мега-эйдос Достоевского.

– Да и этот мега-эйдос будет существовать еще очень долго. И вот тут такая интересная вещь. Когда люди борются с фигурами типа Платона и Достоевского (как интересно, что мы их уравняли), то начинается сказка про смоляное чучелко: чем больше прилипший медведь пытается отклеиться от него, тем сильнее вляпывается.

Всё, попали, ребята.

– Ага. Ты уже не можешь не иметь его в виду, но он есть, и чем больше ты сопротивляешься, тем больше усиливаешь его влияние. То есть чем больше мы спорим с Достоевским, тем сильнее мы усиливаем его позиции. Игнорировать его можно будет лишь тогда, когда появится какая-то радикально другая концепция. Например, когда появится... ну, я не знаю... я не знаю... какой-нибудь искусственный интеллект, которому будет в принципе чуждо различие сознания и бессознательного.


Открыл Америку

Я что-то читала об этом – это уже будет по сути не человек, а конструкт, управляемый извне. Вопрос только в том – кем управляемый? Человеком же? Не может же созданное обычным смертным, а не мировым разумом, быть Демиургом?

– Боюсь, что такое не наступит, потому что искусственный интеллект создает опять-таки человек, а человек закладывает в модель искусственного интеллекта такие вещи как сомнения, которые уже существуют. А если сомнения в искусственном интеллекте не будет – а кроме того, не будет злобы, страсти, несправедливости, предвзятости – то это будет не «интеллект», а просто очень большая счетная машина... Поэтому можно сказать, что Достоевский – с одной стороны – как бы создал мир, а с другой – просто открыл его. Уже существующий, но до него нам неведомый. Ведь если бы Колумб не открыл Америку, она бы все равно существовала. Ее бы могли открыть китайцы с востока или полинезийцы с юго-востока. Или африканцы с юго-запада.

Артикулировал то, что и так находилось в подсознании миллионов? Собрал воедино? Для того и явился человечеству?

– Верно. Собрал, выразил и, так сказать, описал и сделал доступным. Может, даже непонятным, но все же пригодным для дальнейшего осмысления.

Причем в формах вполне удобоваримых. Это же не постпостмодернизм и не минимализм какой-нибудь.

– И не математическая символика, да.


Поговорить о Достоевском

Даже странно – предтечи ведь почти не было, страна-то диковатая. Удивительно появление гения такого космического масштаба, аккумулирующего какие-то уже вселенские эйдосы.

– Не совсем так. К моменту его появления русская литература, а это сороковые, была довольно развита. Уже был Белинский (которого Достоевский потом, правда, ужасно невзлюбил). Была и современная той эпохе мировая литература. Диккенс, например. А к Диккенсу Достоевский имеет прямое отношение – как автор, описывающий всех этих бедных людей. «Оливер Твист» уже вышел в русском переводе, а вслед за ним «Бедные люди». То есть русская литература была значительной частью европейской, несмотря на некоторое отставание. Но во второй половине XIX века она, безусловно, уже была передовой частью мировой культуры. Это очень важно – учитывать время... Вот если бы в России где-нибудь в XVII веке появилось бы что-то сопоставимое с Дон Кихотом или с Гамлетом, вот это было бы удивительно.

Мне все равно такой охват, масштаб, такой космический размах, не знаю, как еще сказать, – кажется чем-то невиданным, странным...

– Почему странным? Этот космический охват всегда был свойствен европейской литературе, особенно в период романтизма и далее. Взять хотя бы Шиллера, Гете, Байрона, Стендаля, Бальзака. Там такой охват и захват – огромный. Но Достоевский и среди этих мировых гениев – особенно прекрасен.

Спасибо за беседу. Я уже говорила, что люблю (пусть это звучит смешно) читать Достоевского и говорить о нем. У меня была подруга, которая им занималась, даже писала диссертацию о нем, и мы с ней летом сидели у нее в заброшенной деревне, где среди аборигенов осталось три алкаша, на веранде, после дождя, ночью, жгли свечки и говорили о нем, без конца говорили... Эти цикады и разговоры – будто на тебя надвигается громадный мир, а за забором – шелестящее, влажное после дождя дерево: это было не «романтическое» чувство и даже не чувство, как любят привирать, «сопричастности», а что-то другое. Ну, вы понимаете...

– Понимаю.

Вы мне его вернули.

фото: Анна Артемьева

Похожие публикации

  • Достоевский поверх стиля
    Достоевский поверх стиля
    15 декабря у Дениса Драгунского, талантливого писателя, блогера, эрудита и просто хорошего человека день рождения. Уж кто-кто, а он пришел к своей зрелости во всеоружии - этическом и эстетическом. Мы решили поздравить Дениса Викторовича оригинальным способом, о котором чуть ниже. В превью к беседе с ним
  • Денис Драгунский vs Диляра Тасбулатова: Назад в будущее
    Денис Драгунский vs Диляра Тасбулатова: Назад в будущее
    Мы продолжаем и далее развивать нашу рубрику - бесед с писателем Денисом Драгунским, задуманную как свободные размышления о жизни и судьбе, искусстве и выживании, большой Истории и нашего в ней участия. Эта беседа посвящена воображаемому прошлому – что бы было с Россией, если бы не случился 1917 год
  • Денис Драгунский: Пишите быстрее
    Денис Драгунский: Пишите быстрее
    Денис Драгунский - известный писатель, при этом очень плодовитый: «Болдинская осень» у него не прекращается и летом, и зимой, и весной. Непонятно, как это возможно чисто технически, тем более что романы у него разножанровые. Новая книга Драгунского «Богач и его актер» чем-то похожа на сценарий, тем более что главный герой – актер