Александр Давыдов: Если ты писатель, пиши

Автор: Диляра Тасбулатова

Александр Давыдов – писатель, переводчик, издатель, к тому же – оригинальный мыслитель, избегающий в своих рассуждениях общих мест, каковыми порой грешат даже «отпетые» интеллектуалы. Точно так же, впрочем, как избегает «беспроигрышных» приемов в своей прозе – безусловно, новаторской.

Детские вопросы

…Есть такой принцип интервью – задавать как бы «детские вопросы», наивные такие. Что-то вроде – в чем миссия писателя? И что такое быть писателем? Учит ли литература добру, отвлекая от зла и пр. Одна талантливая журналистка делала так, давно уже, в девяностые, задавая такие как бы наивные вопросы, зато ответы были полновесными. Понятно, что это большая работа, что она просто прикидывалась дурочкой (потом, по-моему, сама стала писательницей, если я не ошибаюсь). Так вот, что плохого в «детских» вопросах?

Александр Давыдов

- Ну что ж, давайте, пусть будут «детские». Вообще есть такое мнение, что вопросы, которые задают дети, самые сложные и глубокие, и взрослые потому от них отмахиваются, что не знают ответов. Именно поэтому я все же не решусь ответить на вопрос, в чем миссия писателя и что такое быть писателем. Да и про добро, которому, предположительно, должна учить литература, - тоже.

Ну, всё, провал, с работы выгонят.

- Да нет, не бойтесь. Просто на остальные ваши детские вопросы, будут отчасти и детские ответы.

Ох…

- Ну… Просто с некоторым упрощением труднорешаемых и даже трудновыразимых проблем. Как-то так.

Стиль родится сам

Хорошо, спасибо вам. Вот что я хотела спросить: известно, что начинающий писатель всегда находится под влиянием кого-нибудь великого – случаи полной оригинальности, как у Платонова, видимо, редки? Так вот, сложно ли найти свой собственный стиль? Или это неконтролируемо, не поддается анализу?

- Не уверен, что полная оригинальность вообще возможна. Самоучка Андрей Платонов был вполне начитан. Но кто из писателей на него повлиял и как повлиял - тема особая, сейчас я не рискну ее развивать.

И всё же?

…На мой глаз в его прозе угадывается влияние «низовой» литературы, вплоть до газетных агиток. Но ведь и Достоевский или Бальзак не чурались влияния современной им «попсы». Что касается лично меня, то начиная писать прозу, я стремился не к изобретению собственного стиля, думать о котором вообще считал недостойным писателя, а к точности выражения того, что считал необходимым выразить.

Разве форма, извините, не есть в том числе и содержание, они же неразделимы?

- Возможно. Потому я и считал, что стиль сам возникнет, притом адекватный содержанию.

Если ты писатель, пиши

Он и возник, насколько я понимаю.

…Причем неожиданный для меня самого. Я вообще-то с детства был уверен, что стану писателем. Начал, как и положено, со стихов, но лет в пятнадцать потерял к ним вкус, несмотря на одобрение старших. А взяться за прозу очень долго не решался. До тех пор, пока отец мне не напомнил: «Писатель ведь от слова «писать», а не «читать», «размышлять», «рассказывать». Если ты писатель, так и пиши». «А ведь верно», - подумал я и наконец сел за стол. К тому времени мне уже приближалось к тридцати.

Ваш отец, Давид Самойлов, давал такие простые советы? Интересно… Влиял ли он на вас? Понимал ли вас?   

- По-видимому, самые простые литературные советы и есть самые ценные. Как-то, еще в детстве, он мне, можно сказать, заповедал: «Если будешь писателем, пиши чистую правду. Мне можешь соврать, но не в литературе». Вот этому его совету я и стараюсь следовать…

Он подал мне еще один простейший полезный совет, когда я занялся стихотворным переводом: «Употребляй точную рифму, так краше». С тех пор я в переводах рифмую точно, и действительно - так краше. Отец повлиял на мою личность, видимо, больше, чем кто-либо другой, из чего и выросла моя литература.

Что он ценил больше – ваши собственные произведения или переводы?

- К моей прозе, в отличие от переводов, к которым он относился с полным одобрением (и даже, когда сам не успевал к сроку, просил перевести что-нибудь за него, публикуя потом под своим именем), - он относился с уважением, но и…

Со страхом?

- Ну, это громко сказано. Но с какой-то, кажется, опаской. Вряд ли она была ему близка.

Сходства у вас точно нет, мне по крайней мере так кажется.

- Действительно, очевидного нет. С его внешне простой, но сокровенной и мудрой поэзией моя проза имеет сходство разве что глубинное. Вообще писатели его поколения из «младших» принимали только тех, кто на них похож, забывая, что творчество ближе к другому творчеству чем самое прилежное эпигонство. Уверен, что и «старших» такое непонимание обедняло.

Наше всё

Вернемся к вопросу о влияниях.

- Ну да. Если бы тогда, когда я только еще примеривался к литературе, меня бы спросили, как я хотел бы писать, я назвал бы в качестве образца прозу Пушкина, простую, внятную, точную.

Ну да, тут не поспоришь. А кого еще? В качестве стилистов?

- Стилистов? Я бы назвал писателей вроде как ему не близких, но тоже с полной словесной точностью – Бабеля и Зощенко.

Вы не похожи ни на того, ни на другого.

- Да, начав писать, я обнаружил, что образовавшийся стиль не имеет с ними ничего общего, даже сам принцип письма оказался, можно сказать, противоположным.

Между тем, читая ваши книги, я поразилась лексическому богатству, что нынче редкость. Впрочем, есть и те, кто пишет как бы скупо. Довлатов, например. Зато он точен в эпитетах. Я задам технический вопрос - лексика, то бишь форма, бывает единственно верной для условного «содержания»?

- Расширять лексику я никогда не стремился. Уверен, что писать надо тем языком, на котором говоришь и думаешь, живым, куда вторгается как просторечье, так и научные термины. Эмигранты первой волны гордились чистотой своего русского, себя считали его хранителями. Но это был не живой язык, вода дистиллированная вместо натуральной. Это, конечно, не относится к Бунину и другим писателям, сформировавшимся еще в России. Но вот язык русскоязычных сочинений даже такого таланта, как Набоков, на мой вкус, недостаточен, пресен. Кроме «Приглашения на казнь», где это отчасти условный язык вымышленной страны, хотя понятно, с какими аллюзиями. А язык Довлатова мне нравится, хотя уж куда дальше от моего. Честно говоря, не обращал внимания на его эпитеты, но это естественный язык ленинградского люмпен-интеллигента, каков его герой-рассказчик, да и он сам в большой мере.

Сон про ангела

Ваши ранние вещи связаны с эзотерикой - не в гурджиевском или общеупотребительном смысле (это слово уже пугает). Я говорю о визионерстве, других мирах, видимых внутренним взором. «Сон про ангела» напоминает мне Густава Майринка. Испытали ли вы его влияние?

- Не знаю, точное ли тут слово «эзотерика». Увлечен каким-либо эзотерическим учением я никогда не был, но всегда чувствовал невероятную объемность и недостаточную познанность мира. Я читал многих христианских богословов - Библию, разумеется, Упанишады, Махабхарату, Танию, Дао дэ цзин и другие «духовные» книги, которые оказали на меня влияние, в том числе и как на писателя. Что же касается чисто литературных влияний, включая Майринка, я всегда старался от них увернуться, что, разумеется, трудно, поскольку все мы напичканы литературой. По крайней мере, сознательной учебы даже у писателей, которых сам считаю великими, - притом, что я не так щедр на превосходные степени, как нынче принято, - я тщательно избегал. Больше учился у других искусств: живописи, музыки, архитектуры, кинематографа. Близка мне и стилистика классиков психологии. Как известно, Бергсон даже получил Нобелевскую премию по литературе как выдающийся стилист. Однако в русских переводах его стилистика ушла, но у Фрейда, Юнга и не только у них я, кажется, кое-чему научился.

Соблазн переклички

Судя по всему, ваша манера письма и познания мира – довольно-таки новаторская. Понимают ли вас или читатель идет к упрощению? Да и понимает ли современный читатель хоть что-то, кроме сюжета?

- Степень своего новаторства я, разумеется, оценить не могу. Современную литературу, признаться, мало читаю. Только книги своих друзей и хороших знакомых – ну, почти так, - и то, что обязан, как издатель журнала «Комментарии». И это не из заносчивости или нехватки времени, просто избегая соблазна вступить в невольную перекличку с текущей литературой. Собственно, я уже сказал, что вообще переливание из литературы в литературу считаю непродуктивным, для себя, по крайней мере. Читатель - да, понимает, но это если не в собирательном, а в индивидуальном смысле: откликается в той или иной форме один, другой, третий… Сколько таких понимающих, кто знает? Не уверен, что они образуют какой-либо круг или сообщество. Да я и обращаюсь не к сообществам, а к индивидам. Лично вы вот понимаете?

Мне кажется, да. По крайней мере, ваши сочинения завораживают.

- Так вот, об упрощении: не только в наше трагическое время, но и в прежнее, просто суетливое, большинство читателей, конечно, ожидало и ожидает от литературы развлечения и отвлечения. Читать серьезную книгу - это работа, многие ли к ней готовы? Не уверен, что в наше время прозвучали бы Пруст и Джойс, да и Толстого с Достоевским читают разве что в рамках школьной программы.

Роман умер. Да здравствует роман

Значит, роман, вопреки утверждениям самих писателей, не умер? (Прямо как бог). Что вы называете романом – иные ведь думают, что это просто толстая рукопись, много знаков. Но, по-видимому, роман – все же сложная конструкция, как симфония примерно, где есть внутренняя тема, основная - и «подголоски»? Кроме того, роман, если я не ошибаюсь, должен быть либо новаторским, либо поднимать, извините за выражение, важные вопросы бытия?

- Вопрос, умер роман или нет, уже достаточно давний. Понятно, что речь не о «чтиве» – например, детективных романах, которые, впрочем, могут быть и талантливыми, и не о «женских» романах. А именно о том самом, классическом романе, который - не просто многостраничье, но и «сложная конструкция» со множеством персонажей и сюжетных линий… Ну, и да, где «поднимаются важные вопросы бытия». Когда-то он был самым насущным для серьезного читателя, и, так сказать, наиболее «престижным» литературным жанром. По сути, «форматом гениальности». В довоенные годы ХХ века Нобелевскую премию по литературе из прозаиков получали почти только романисты: Франс, Гамсун, Роллан, Сенкевич, Томас Манн и другие. В годы перестройки с интересом читались эпопеи Рыбакова, Гроссмана, Аксенова, но в основном как историко-политическая публицистика. Теперь они подзабыты. Да и вообще, я уже выразил сомнение, что нынешние читатели, за небольшим исключением, готовы осваивать серьезные, а в этом случае еще и объемные тексты.

Короче говоря, отвечу прямо: по моему мнению, роман в его традиционном виде умер. Новаторский роман? Но тогда это уже будет другой жанр. Однако само наименование «роман» сохранило свой престиж - по крайней мере для самих писателей, и уже хотя бы поэтому многостраничные книги с подзаголовком «роман» будут и впредь создаваться. Вот и я как-то подумал: «Что я за писатель, не сочинивший ни одного романа?» А у меня, надо признаться, короткое литературное дыхание, спринтерское, его хватает максимум на повесть. В результате свой единственный «роман», «Мечта о Французике», я сочинил в три приема, разделив его на три части. Я заключил это слово в кавычки, поскольку назвать «Французика» романом можно только из-за объема, а не конструкции.

Кстати, о Бетховене

Я знаю, что вы любите классическую музыку, не раз об этом писали и говорили. Вы уже сказали, что в том числе учились у нее. Как она повлияла на вас - ну, как на писателя?

- Еще в юности, читая Гессе, я пытался понять, в чем же завораживающая сила его мудро наивной прозы. И в конце концов ощутил, что он заложил в свое письмо музыку. И писал не звукописью, которая ушла бы в переводе, а самой организацией текста, его движением. То есть гораздо тоньше, чем в прозаических симфониях Андрея Белого, где это открытый литературный прием. С тех пор я стараюсь и в свои тексты закладывать музыку. Когда я писал свою первую книгу, «Ноль», у меня в ушах постоянно звучало попурри из Бетховена. Теперь, только иногда, тихо, намеком, звучат мелодии того же Бетховена, Моцарта, Баха, Генделя, Шуберта - бывает, что и Шостаковича, которые направляют пишущую руку. Рад, что внимательный читатель замечает «музыкальность» моей прозы.

Узок круг…