Автор: Леся Орлова
Галя Моррелл – фотограф, писатель, путешественница. На маленькой открытой моторной лодке преодолела 4000 километров по Северному Ледовитому океану. Зимовала на Северном полюсе – долгую полярную ночь пережила в крошечном иглу. А ей, на минуточку, уже под шестьдесят. Тот самый возраст, когда начинается закат, силы отнимаются, а не даются. Откуда же у неё и интерес, и силы – танцевать на айсбергах босиком при температуре минус 35 градусов или ставить балет с эскимосскими детьми на дрейфующем льду Гренландии?
Меня часто спрашивают: в твоей жизни было столько событий, что хватило бы на несколько судеб, ты столько раз всё начинала с нуля – откуда в тебе это? И первое, что в ответ приходит на ум, – это слова Тимура Гайдара, которые, в сущности, определили мою жизнь. Гайдар был мне как второй отец. Он когда-то пригласил меня на работу в газету «Правда»: услышал мой репортаж на радио «Юность» (я там подрабатывала с тринадцати лет), сделал меня военным корреспондентом, дал рекомендацию в МГИМО и сформировал многие мои взгляды…
Так вот, однажды Тимур Аркадьевич сказал мне, тогда шестнадцатилетней: «Человек живёт периодами в семь лет. И когда очередной цикл подходит к концу, неважно – пусть твой поезд замечательно бежит в горку и все пассажиры довольны, – тебе нужно спрыгнуть». То есть начинать всё заново, с нуля. В шестнадцать я этого никак не могла понять. Когда поезд остановился и никуда не движется, надо слезать, это понятно. А зачем на полном ходу, то есть на волне успеха?.. Сегодня мне пятьдесят cемь лет, и недавно попробовала подсчитать, сколько жизней, по этой теории, прожила. Сбилась примерно на седьмой. Каждый раз, когда судьба выводила меня на вполне логичную, ровную, понятную и богатую событиями дорогу, я доезжала до какой-то развилки и спрыгивала с поезда на полном ходу. Что получила взамен? Попробую объяснить…
Иногда про меня говорят: советская «золотая молодёжь». Но дело не в родословной, поверьте, а в образе жизни. Мой отец, Борис Терентьевич Бацанов, был руководителем аппарата председателя Совета министров. В те времена это был Косыгин, а когда он ушёл в отставку – Тихонов, потом Рыжков, Павлов, Силаев. И вот мой отец руководил секретариатом на протяжении двадцати пяти лет у пяти разных премьеров. В каком-то смысле это рекорд, потому что обычно новый премьер собирает свою команду. Разумеется, отец был человеком абсолютно несвободным. Права на собственное время и личное пространство у него не было вообще. Он должен был находиться рядом с премьер-министром постоянно – ни выходных, ни отпусков, ни праздников.
Отец был человеком крайне интересным, говорил на пяти языках абсолютно свободно, в том числе на финском. Благодаря этому он стал близким другом президента Финляндии Урхо Кекконена. Они познакомились во время больших государственных визитов, а потом выяснилось, что оба – заядлые лыжники. Тогда это была совершенно исключительная ситуация для Советского Союза: Кекконен каждый год приглашал моего отца в ледовую экспедицию, они уходили глубоко в тундру и жили там – без удобств, в крохотной палатке, с минимальным запасом еды… А ещё папа был потрясающим бегуном. Когда он умер, я долго думала, какой памятник ему будет самым правильным. Всё, что приходило на ум, было не то. И я решила создать ему памятник… своим бегом. Начала бегать марафоны – один за другим. Папа научил меня, я своих детей, и в этом мне, на самом деле, и видится связь поколений…
Дело только в том, что воспитывали-то меня не родители. В основном мною занимался дедушка, выходец из семьи поморов. Он был носителем невероятного фольклора, северных сказок и легенд, в которых животные ходили в гости к людям, а люди превращались в животных, и всё было живым – даже камни и капельки воды. Я упивалась этим миром, который так сильно отличался от московского. А ещё у дедушки была потрясающая карта СССР, не представляю даже, где он смог достать такую. В его маленькой квартирке она занимала всю стену на кухне. Я забиралась на стол, потом на поставленный на него стул и только тогда дотягивалась до маленького таинственного острова под названием Колгуев, откуда родом был дедушка моего дедушки, ненец. В моём воображении этот остров был очень красив, и я мечтала когда-нибудь жить там, на Севере. У меня даже куколка была любимая – маленький деревянный эскимос.
Я рисовала себе будущее дипломата – совершенно серьёзно мечтала, как построю идеальный мир без войн. И после четвёртого курса МГИМО получила такую возможность: меня направили в посольство в Испании, помощником пресс-атташе. Время было на редкость интересное: первые свободные выборы после Франко, неожиданно близкое знакомство с новым руководством страны, которое ещё вчера было в оппозиции, – и я как юный корреспондент «Правды» возила вип-гостей по кишлакам Туркменистана… Первый роман с одним из руководителей страны и острое понимание того, что я не могу оставаться в МИДе.
Было два выхода: остаться в Испании или вернуться. Я не хотела подвести отца и вернулась – в «Правду». После Испании это был первый прыжок с поезда. Колесила по стране, по военным гарнизонам, но, в конце концов, моей специализацией стал Крайний Север. Кочевала с оленеводами, прошла сотни километров на собачьих упряжках, а весну проводила на дрейфующих полярных станциях. Я была очень увлечена работой – полётами между полюсами, южными и северными пустынями и за всем этим как-то забыла, что надо выходить замуж.
Когда мне в двадцать четыре года об этой необходимости напомнили, я задумалась. Все друзья, которые в девятнадцать лет за мной ухаживали, были уже женаты. И тут-то, при невероятно странных обстоятельствах, я и встретила человека из сказки, настоящего Маленького принца. Мы оба увлекались энтомологией, и нашей страстью были светлячки. Но Серёжа Намёткин их ловил для науки – как аспирант, предзащитник химического факультета МГУ. А я светлячков рисовала, мне нравилось работать с микроскопом, разглядывать мельчайшие детали, из которых потом делать большие картины. Я знала достаточно о бабочках и жучках, но была совершенно потрясена тем, сколько о них знал и понимал Серёжа. Для меня его семья стала по-настоящему родной: я была человеком крайне одиноким, жила по-прежнему вдали от родителей, а они меня приняли в свои объятия.
У нас с Серёжей родились дети. Я продолжала летать – в Арктику, но теперь, благодаря перестройке, чаще на Аляску и в Нунавут. Однажды, когда я ждала второго ребёнка, пришлось задержаться в маленькой деревне в Нунавуте надолго. И вот, я сильно заболела, а доктора в селении не было. И меня лечил местный шаман – он посадил меня на диету из мха и оленьей крови. Кровь нужно было пить натощак. Через неделю я выздоровела.
Потом, в разгар перестройки, Серёжу пригласили работать во Францию. А я, подумав, не решилась ехать с ним… Испугалась, что больше никогда не увижу Северного полюса, и Южного тоже.
Мы прожили голодные месяцы конца 91-года, а в начале 92-го мой лучший друг, знаменитый путешественник Дмитрий Шпаро, попросил меня полететь на остров Средний в архипелаге Северная Земля и помочь норвежской экспедиции подготовиться к походу на Северный полюс. Оттуда я почти напрямую улетела во Владивосток, где Дмитрий начинал многокилометровую экспедицию для трёх ребят в инвалидных колясках. Все думали, что это безумие. Помочь никто не захотел, кроме пары людей. И вот именно тогда в кабине пилотов самолёта дальней авиации ВВС я познакомилась со Стивом Морреллом. Он был бывшим лётчиком-истребителем, а в то время крупным американским бизнесменом. Сначала мы просто подружились, а спустя несколько месяцев Стив признался мне в любви. Но он был женат, у него было четверо детей. А я была по-прежнему замужем.
Опять предстоял прыжок с поезда. Но в итоге не знаю, как у нас получилась фантастическая семья. Первый муж навсегда остался моим лучшим другом – мы с Серёжей общаемся минимум дважды в неделю, сыновья говорят с ним по телефону каждый день. Но при этом они очень ценят и любят Стива. Дети Cтива тоже жили с нами в Нью-Йорке – и считают друг друга братьями и сёстрами.
В Нью-Йорке у меня была счастливая жизнь, пока все дети ходили в школу и росли вместе со мной. Но вот cамого Стива мы видели мало – он очень много работал, перемещался по всему миру: офисы его компании находились в США, Великобритании, Норвегии, Японии, Канаде, Чили. Дети рано стали самостоятельными: мне физически трудно было бы развозить шестерых по школам. Они никогда не ходили в частные школы, только в публичные, но это были лучшие публичные школы США. Летом мы продолжали ездить в экспедиции. Например, под руководством Дмитрия Шпаро впервые в истории очистили Эльбрус от мусора – собрали около семи тонн и снесли на своих плечах в долину.
Сегодня меня часто спрашивают о том, как я воспитывала детей. Были разные ситуации. В какой-то момент мне предложили проект в Индии, и я взяла с собой младших мальчиков. В первый же день я поняла, что им будет трудно в поездке. И я, по совету друга, отдала их в детдом, который он создал в джунглях для детей убийц. Мы приехали. И первое же, что увидели во дворе, была огромная кобра – она грелась на солнышке. Мальчишки пришли в ужас: «Мама, мы здесь не останемся!» Но тут к ним подошли детдомовцы и сказали: «Идёмте, мы вас с ней познакомим. Не бойтесь, она тут сто лет живёт и ещё никого не тронула. Не надо её бояться, не надо её ненавидеть. Она ведь всё чувствует». Мальчики до сих пор называют жизнь в том детдоме своим лучшим университетом.
Сегодня мои мальчики, Серж и Кевин, – взрослые, успешные люди, оба работают на Уолл-стрит, финансисты. И при этом Серж пишет музыку для фильмов и спектаклей. Кевин, как профессиональный актёр и клоун, ставит спектакли в Гренландии для эскимосских детей.
Младший сын Гали Кевин, актер и клоун, вместе они создали первый в истории "Цирк на дрейфующем льду Северной Гренландии"
Оле получил образование адвоката в Дании, но, в точности по формуле Гайдара, спрыгнул с поезда успеха и стал работать в Гренландии с трудными детьми, которых даже в приюты брать отказывались. Разработал свою педагогическую методику: уезжал с ними во льды, учил охотиться и выживать. Результаты были фантастические, дети радикально менялись к лучшему. И вот Оле мне предложил совместный проект: когда-то я в канадской Арктике придумала детский театр на льду и он хотел, чтобы я это повторила с его подопечными. Мы разработали проект для трудных детей, склонных к суициду, – это была настоящая эпидемия в эскимосских поселениях. Детский оркестр, театр и цирк на льду на острове Уумманнак. А потом Оле предложил мне новую идею – путешествие в дальние поселения эскимосов, сохранивших традиционный уклад. Сначала была серия экспедиций на собачьих упряжках. Оле меня потряс своими знаниями и умениями – он чувствовал опасный подводный лёд, угадывал, когда начнётся снегопад, видел в темноте, умел подолгу голодать и ходить по тонкому льду.
Однажды, во время ночёвки в нартах под брезентом, он под утро в полусне меня поцеловал. И так сам испугался, что три дня не решался со мной заговорить. А потом началась трёхмесячная 4000-километровая экспедиция Avannaa (переводится как «север») в маленькой открытой лодке. Мы путешествовали по самым отдалённым поселениям, где живут исчезающие народы, разговаривали с людьми, записывали их воспоминания, фольклор – делали всё, чтобы эта культура не исчезла. В том путешествии нас заносило снегом, мы ночевали во время бурь на санках. Мы не имели возможности помыться, ели рыбу и тюленье мясо и за время путешествия настолько просолились и пропитались запахом океана, что животные уже не отличали нас от своих – однажды мы соседствовали с целой колонией нерп и они, крайне осторожные, без всяких опасений подпустили нас к себе.
Нам критически не повезло с погодой. В арктической пустыне раньше никогда не шёл дождь. Но климат поменялся. Три месяца нас заливало дождём и шторм не утихал ни на минуту. На протяжении недели мы не могли причалить к берегу, чтобы набрать из ручья воды: волны были слишком большими для нашей маленькой лодки. Мы пытались собирать дождевую воду, от жажды и голода началось что-то вроде галлюцинаций. Зато, в конце концов, совершенно ушло чувство страха.
Наша любовь родилась, по сути дела, в тот момент, когда нашу маленькую открытую лодку швыряли пятиметровые волны и мы не знали, выбросят они нас на скалы или продолжат носить в море. Какова бы ни была предыдущая жизнь, в такие минуты люди становятся единым организмом с единой волей, способной противостоять стихии, страху и отчаянию. За это время мы поняли, что должны быть вместе. В одной из заброшенных эскимосских деревень Оле сказал мне: «Будь моей женой. Но я хотел бы, чтобы мы жили либо в деревушке Сависсивик на севере Гренландии, либо в чукотских селах Сиреники или Лорино. И давай нас поженит священник или шаман на вершине Хаммекен-Пойнт».
Мне было пятьдесят. У меня было всё, но… Дети выросли и жили самостоятельно, муж почти не бывал дома, курсируя между филиалами компании, я, по сути, осталась совсем одна. Моё решение быть с Оле для Стива стало ударом, но он проявил поразительную мудрость, не просто отпустил меня, но ещё и предложил всевозможную помощь. И, как и первый муж, по сей день остаётся моим лучшим другом. А вот Оле пришлось много труднее.
Постановка Гали Моррелл "Снежная королева" в самом северном городе мира - Каанааке
Семья Хаммекенов в Гренландии – это как Кеннеди в Америке. Основополагающий клан страны, именем которого названы улицы и историю которой знает каждый ребёнок. Оле Йорген с его мягкими, аристократическими манерами был кирпичиком империи. И когда этот кирпичик вывалился, его датская подруга начала войну. Она приставила к Оле телохранителей. Он оказался в изоляции – не мог говорить со мной ни по телефону, ни по электронной почте. Посторонние люди, охранники, проверяли, что он делал в туалете – не дай бог взял с собой планшет или телефон. Вся наша переписка велась в зашифрованном режиме. Я думаю, если бы она не окружила его охраной, не кричала на него и не оскорбляла публично, всё могло бы получиться по-другому. Но так у него не оставалось выхода. Он взял билет в Нью-Йорк и, как Михаил Барышников, оторвался от своих преследователей прямо перед выходом на самолёт.
Когда Оле прилетел, мы стояли в аэропорту и плакали, как дети. Мы любили друг друга. Мы понимали друг друга. И нам хотелось делать всё вместе.
На Северном полюсе. Ледовая станция "Барнео"
Конечно, в Нью-Йорке были казусы. Оле, который так хорошо ориентировался на льду и на море, совсем растерялся на Манхэттене. Он смотрел на небоскрёб и говорил: «Эта гора вчера здесь не стояла». Он не знал, как пользоваться кредитной карточкой. Ему не нравилась магазинная еда – не было мяса кита и моржа. Он по сей день, бывая в Нью-Йорке, бережёт воду, как в Гренландии. Я после еды мою посуду, а Оле хочет, чтобы я пользовалась одной тарелкой и не мыла её в течение месяца, чтобы не тратить воду: он уверен, что это неправильно. Мытьё, уверен он, загрязняет наш мир, а нам надо думать о чистоте океана. Это шокирует моих детей и гостей, конечно, но Оле ест из одной тарелки. А я свою украдкой мою.
Он патологически бережлив – не в состоянии выбросить ни одного кусочка еды. Если осталось мясо – сушит его на верёвочках, запах стоит соответствующий (однажды за это на нас пожаловались соседи, а у нас кооператив в самом снобистском районе Манхэттена). А если кто-то что-то не доел, он собирает это в ведро для собак. И в итоге мы с ним идём на Ист-Ривер или на Гудзон и он там кормит чаек. А я всё время боюсь, что полиция нас заметёт за разбрасывание остатков еды в общественном месте. Его ужасают огромные горы мусора, которые каждый день вырастают возле домов и потом куда-то исчезают…
Было непросто, но всё как-то складывалось. Дети нас поддержали полностью. Друзья тоже. Но бывшая подруга Оле не унималась – она объявила на меня настоящую охоту, пообещала снять с меня шкуру, как с нерпы, и обить ею свой диван. Устав от ежедневных угроз, мы приняли радикальное решение – уехать в добровольную ссылку на Чукотку. Оттуда перебрались в Якутию. И после этого вернулись в Гренландию. Там нас ждала мама Оле – Марита. Она обласкала нас, и мы встали на ноги.
Галя и Оле Йорген в иглу
Теперь уже мне пришлось учиться быть женой эскимоса. Я осваивала подводный лов и охоту, училась строить дом из снега и разделывать нерпу (кстати, перед этим нерпу нужно поблагодарить – развернуть головой к солнцу, набрать в рот воды и перелить в её рот). А ещё нужно вставать на час раньше мужа и… жевать его сапоги. Лёгкие камики из шкуры нерпы за ночь на холоде застывают до деревянности, и примерно сорок минут эскимосские жёны зубами их размягчают. В конце концов, я сломала два зуба, и Оле купил специальную машинку для камиков. Я учила языки – калааллисут, инуктун и самый главный, язык мимики: здесь многое объясняют «лицом». А у меня с этим проблема – лоб малоподвижный, все вечно подозревают, что я колю ботокс. Так что пока тренируюсь.
Мне нравится арктическое общество – они сдержанны, спокойны, в них нет истеричности и «шараханья» из стороны в сторону, как у людей мегаполиса. При этом они очень открыты и не терпят лицемерия. Там нет понятия «разговора ни о чём», а молчание имеет особую ценность. А ещё мы на Севере едим китов, тюленей, моржей, нерп и белых медведей. Но мы никогда не убиваем больше, чем нужно для пропитания на данный конкретный момент, нет никаких «оставить на послезавтра». Этим возмущаются люди с материка, где продаются специально выращенные на убой курочки, индейки и свинки и их едят без всяких рефлексий. А у нас в магазине мало что есть, мы охотимся…
Живём мы сейчас в основном между Гренландией и Америкой. Зимой в Гренландии все много спят, а у меня есть возможность читать, рисовать, писать. А летом мы много путешествуем. В Нью-Йорке жизнь очень суетная, но я встаю в пять утра и бегаю в Центральном парке: бегу с телефоном и надиктовываю планы на день, планы статей, сюжеты картин… Ещё мы бываем в Сибири, на Аляске, на севере Канады. И стараемся приезжать в Осло, где живут мои дети, в Россию, Швейцарию, Монако и Скандинавию, где у нас с Оле проходят выставки.
Мы обмениваемся всем, что нам дорого. Оле, например, прочёл «Маленькие трагедии», читает «Братьев Карамазовых» – и поражается не русской специфике, а тому, как наши писатели точно угадывали будущее. А я открыла для себя литературу, связанную с освоением Арктики. Я всё больше и больше ощущаю своим домом именно Север. Мне теперь труднее приезжать в большой город, приспосабливаться к этим условностям, к этим правилам игры…
На Севере я научилась громко смеяться. Когда приехала туда впервые, обратила внимание на одну особенность. Вот, скажем, произошла с тобой какая-то неприятность: что-то сломал, провалился под лёд, промазал на охоте, разбежались собаки. А люди вокруг смеются. Но они смеются не над тобой. Они смеются, чтобы тебя подбодрить. Это хороший смех. Люди на Севере смеются гораздо больше, чем в Нью-Йорке. И это действительно потрясающее лекарство, которое может заменить любые антидепрессанты.
Сцена из балета Гали Aalibarti's Ride
Сегодня моя жизнь – это театр и цирк на дрейфующем льду. Мои актёры – это дети и старейшины самых отдалённых и недоступных арктических деревень. В наши экспедиции мы с Оле берём детей: они впервые покидают родные места и по дороге рисуют, лепят или пишут музыку. Жизнь моя cнова совершила круг. Пересаживаясь с поезда на поезд, я пришла к тому, о чём мечтала ещё с мадридских времён: к народной дипломатии. Сегодня люди объединяются в рамках наших проектов – Arctic Without Borders, Expedition Avannaa, Arctic Arts…
Кто знает, на какой поезд я вскоре сяду? Меня часто спрашивают, не страшно ли было столько раз круто менять свою жизнь? Страх есть всегда. Но это как у альпинистов. Можно бояться, заранее проигрывая в воображении вероятные опасные ситуации. Но в момент, когда ты отправляешься на вершину, страх должен уйти. Если он сохраняется, идти нельзя, это путь к быстрой смерти. Остановись, если боишься, если не готов. Можно испугаться потом, задним числом, оглядываясь. Но не в процессе, не во время своего путешествия.
Через пару лет мне будет шестьдесят. И я замечаю, что страха остаётся меньше, чем когда мне было двадцать или тридцать. Ты уже знаешь, что может случиться, ты готов к неудачам и знаешь, что нужно терпение. Ты также знаешь, что поезд, на который ты опоздал, всё равно придёт – просто часом позже. Нужно лишь расслабиться, глубоко вдохнуть тридцать раз и не поскользнуться на платформе в тот момент, когда придёт следующий поезд. А он придёт, сомнений в этом нет.
Можно ли остаться и никуда не прыгать? Конечно! Но просто жизнь окостенеет. Начнётся артроз, артрит и депрессия. Если ты начинаешь всё заново в шестьдесят, ты снова будешь ребёнком.
И ещё есть один секрет, который помогает мне идти вперёд. Как-то одна очень старая женщина-якутка, в то время ей было девяносто пять лет, а сейчас уже нет в живых, сказала мне одну фразу: «Будь выше своей судьбы». Она объяснила так: всем нам уготована какая-то линия жизни, случается разное, и трудное, и трагическое. Как пережить такое? Та женщина объяснила: «Можно упасть и не подняться. Упадёшь в грязь, в нашу тающую вечную мерзлоту, – и уже никогда не поднимешься. Что бы ни случилось – корми Свет и не корми Тьму».
фото: личный архив Г. Моррелл
