Радио "Стори FM"
Живи, умри, воскресни

Живи, умри, воскресни

Автор: Анна Родионова

Маленькая Лизочка любила лечить кукол, и её папа однажды из школьного ластика смастерил печать и на ней округло выдавил "ДОКТОР ЛИЗА", но это было очень задолго до того, как она и вправду стала носить это имя...

Во Внукове, на писательских дачах, в послевоенные годы было очень много детей – они бегали с дачи на дачу, загорелые, весёлые, собирали грибы и ели ягоды всюду, где попадались кусты смородины, крыжовника, малины. Беленькая девочка была звездой ватаги – её звали Ира Глинка. Мне об этом рассказывал мой первый муж Марк Кушниров, он был её сверстник. После войны у многих не было отцов – погибли на фронте, и у Иры тоже – имя её отца поэта Глеба Глинки было выбито золотыми буквами на стене Дома литераторов как погибшего в боях за освобождение Родины. Жили все скромно, но пионерлагерь писательских детей и некое финансовое благополучие Ире и её маме было гарантировано.

И вдруг в одночасье всё изменилось. Сначала было непонятно, что произошло. Иру выгнали из пионерлагеря, из стены яростно выковыряли имя Глинки, и жить стало не на что. Это было страшным шоком, когда узнали правду. Выяснилось, что отец не погиб за Родину, а попал в плен, оказался в Бельгии, при живой жене родил ребёнка от немки и назвал его тоже Глеб. 

Уже в перестройку Глеб-младший, живший к тому времени в Америке, узнав, что у него есть сестра в Москве, приехал познакомиться. Закрутилась весёлая компания, среди которой была бойкая девушка из медицинского Лиза. Увидев Глеба, она сказала своей подруге Ире: «Я его женю на себе». Что и сделала, приобретя мужа и потеряв подругу. И уехала в Америку. И там мы с ней познакомились. А Ира вскоре уехала в Лондон и стала хорошим скульптором, но это другая история. Сейчас её уже нет.

1990 год. Мы с мужем (Сергей Коковкин, актёр, драматург. – Прим. ред.) начали работать в летней русской школе в штате Вермонт, а дом Глеба был близко, и мы стали встречаться то на наших университетских тусовках, то у Глеба дома, где очень скоро кроме Костюши (сына Лизы от первого брака) появился ангел Алёша с глазами невероятно небесными – такое сочетание Глеба и Лизы, что на него всё время хотелось смотреть и угадывать: это Лиза, а это Глеб. Кроме того, он был гений. Лет  в восемь, запросто освоив компьютерные азы, записался в несколько американских университетов, легко сдал тесты и всюду был принят, Лизе с Глебом пришлось извиняться и объяснять, что мальчику надо немного подождать.

Лиза закончила специальные курсы по уходу за умирающими больными – хосписное движение только начиналось. Лиза использовала любую возможность пересылать в Россию то партии одноразовых шприцев, то специальные обезболивающие лекарства, и никто не отказывал, все брали и везли. И мы тоже.

Характер у неё был весёлый и невероятный дар смешно рассказывать, что редко встречается. Помню, как мы ухахатывались от её наблюдений за прихожанами местной русской церкви. Одна дамочка с типично советскими навыками поведения во время службы, когда надо стоять с благостным видом, внимая священнику и крестясь,  пожелала сидеть, села на какой-то стул и провалилась вглубь вместе с сиденьем, а в это время хор как раз взмыл в небеса, и скрип тонущей в стуле прихожанки отвлёк от молитвы. А она погружалась всё ниже и ниже – пришлось прервать службу и общими усилиями тащить прихожанку и стул в разные стороны. При этом несчастная не молчала, а крыла последними словами всех, кто ей помогал. Лиза рассказывала это в лицах.

«У Лизаветы был божий дар лечения, облегчения, утешения. Она такой родилась» 

Глеб Глинка


И ещё Лиза писала, и писала здорово. Ей знакомые ребята сделали сайт, и она начала вести «ЖЖ» – «Живой журнал». У неё был несомненный литературный дар.

Дети росли, Лизе помогали родители – мама Галина Ивановна была искусной кулинаркой и издала несколько кулинарных книг на русском языке, в частности рецепты постной пищи, до сих пор их можно найди в вермонтских антикварных магазинах, но уж больно они дорогие, каждая больше ста долларов. А Пётр Константинович, военный в отставке, занялся на досуге мелким строительством на необозримом участке Глеба – то дощатый дачный сортир построит, то оранжерейку, то сараюшку, а то небольшой домик, в котором тут же надолго поселился писатель Саша Соколов. Впрочем, позже домик Пётр Константинович начал переделывать в часовню, и долго на дворе валялся купол с шишаком как символ долгостроя. Лизу это раздражало, потому что каждое сооружение, будь то курятник или собачья будка, по законам Америки требует официального разрешения. А Глеб, будучи законником, одним из самых уважаемых адвокатов в Америке, был совершенно спокоен – пусть тесть делает что ему нравится, благо в Америке купить можно любой строительный материал.

Угодья и вправду были богатые, Глеб даже не помнил, сколько у него земли, – когда-то его отец купил домик, который что-то стоил, и к нему прилагалась земля, которая ничего не стоила…

Когда в 90-м году мы в первый раз появились в этом доме, Лиза уже существовала в жизни Глеба, но в то лето мы её не увидели, она была в Москве. Маленький домик в горном Вермонте нас поразил – жена Искандера Тоня сказала жене Окуджавы Оле: «Какая же счастливая неизвестная нам Лиза, она получает такого милого мужа и такое жильё – с электричеством, телефоном и стиральной машиной».

Норвичский университет, в котором мы все встретились, был обычной военной академией, которая каждое лето сдавала свои помещения русской школе. Школа не в нашем привычном понимании, а в американском – место, где можно выучить русский язык всем, у кого уже есть среднее образование. Работали в школе в основном эмигранты, и гости последнего времени были в новинку: Искандер, Окуджава, Аксёнов, Каледин, Толя Найман, Виктор Ерофеев. Коржавин был поэт-резидент, это означало, что он вёл кружок поэзии и в любое время был доступен для студента, которому может захотеться поговорить с русским поэтом на русском языке. Таких было мало, а вот нас, гостей, которые хотели общаться с Коржавиным и друг с другом, – много. 

Атмосфера в школе была уникальная, конференции замечательные, а кроме того, всякого рода карнавалы и маскарады. На одном таком мероприятии Лиза Глинка появилась в костюме «новая русская» – в обглоданной секонд-хенд-горжетке из меха тушканчика, бусах вокруг шеи и шляпке фик-фок на один бок, а сопровождал её сын Костя в не менее экстравагантном костюме и, главное, с причёской ирокеза. 

Однажды, в ожидании важных документов, я провела месяц в доме Глеба и Лизы. Стояла осень. Открылся сезон охоты, и на их огромном участке начали постреливать. Я решила пройтись по первому снегу, и неожиданно на меня выскочил олень – он был чёрный, с белым пушком вокруг шеи, не очень большой, – посмотрел на меня и прыгнул в сторону. Исчез. А потом раздался выстрел. Я быстро пошла обратно. И увидела, что охотники куда-то тащат этого оленя. В доме была Лиза, она спокойно выслушала мой нервный рассказ и подвела к зеркалу. «Смотри, – сказала она, – внимательно!» Я посмотрела – в зеркале отражалась испуганная фигура в чёрной шубке и белом шарфе. «Ты следующая, – заявила Лизавета, – если будешь шататься по нашим лесам».

«Чужое счастье было её личной радостью. И в несчастии никто ей не был чужд» 

Глеб Глинка


Наконец пришли документы, и мне надо было за ними поехать в ближайший райцентр – город Берлингтон. Транспорта никакого нет. Глеб занят, у него приём населения в том же домике, но вход с другой стороны, там табличка «Адвокат Глинка». Выбора не было, Лиза тогда ещё не водила, но согласилась со мной поехать, а вести должна была я, у меня права уже были. Глеб дал нам свою машину, и мы отправились в путь по очень крутому серпантину. Выпал снежок, похолодало. Я, взмокнув от страха, будучи неопытной абсолютно, вела машину. До Берлингтона мы доехали кое-как, взяли что надо, забежали в «Молл», где Лиза в качестве утешения купила мне бархатную шляпку, в которой я стала ещё больше похожа на покойного оленя. Заплатила карточкой Глеба и сказала: «Глинка не заметит, а тебе идёт!» И мы тронулись в обратный путь по тому же серпантину. Очень скоро я заметила, что машина виляет и не слушается руля. Я сказала это Лизе, но та отнеслась легкомысленно. «Старая, вот и виляет», – сказала она. Поехали дальше, дорога уже превращалась в каток. Движение – по одной полосе в каждую сторону. Неожиданно машину повело и завертело, нас понесло на встречную, на которой – о чудо – не было движения. Втоптав ногу в тормоз, я как-то вырулила обратно на свою полосу – и тут же по встречной пошли траки: гигантские грузовики с яркими лампочками по всему кузову. Лиза хладнокровно вела беседу, рассказывая о своих больных, как будто ничего не случилось. Я снизила скорость до минимума, образовав за собой гигантскую очередь, но американские водители люди терпеливые, это фермеры, привыкшие к любой погоде и уважающие чужие проблемы, никто даже звука не подал. Я ползла, как муравей, и доползла. Возле дома стоял сияющий Глеб. «Что вы так долго? – крикнул он. – Галина Ивановна с обедом ждёт!» Я вылезла из машины в состоянии летаргии. Лиза сказала: «У нас с машиной проблемы!» «Правда? – удивился Глеб. – То-то я уже неделю с ней мучаюсь. Наверное, шина спустила». Я опустила глаза на колесо и увидела то, что американцы называют «флэт» – плоскую тряпочку вместо шины. Лиза ахнула: «Ты знал и ничего нам не сказал! Мы же могли погибнуть!» «Я забыл, – легко признался Глеб, – но вы же живы, и всё хорошо, пошли обедать». 

Лиза хорошо материлась, и я в этом убедилась лишний раз. Вообще, в годы её взлёта ей часто говорили, что она святая, на это Лиза всегда отвечала: «Какая я святая, я пью, курю и матерюсь». 

Лиза тосковала без своего дела. И как только возникла возможность для Глеба поехать поработать в Киев, Лиза немедленно рванула с ним и активно занялась созданием первого украинского хосписа. Об этом хосписе и его обитателях появились её первые рассказы в «ЖЖ». Её звали там «Петривна», что ей безумно нравилось. В одном её рассказе нянька обращается к больному: «Василий Алексеич, ешьте, ради бога». Старик ни в какую. «Кушайте, больной, это полезно!» Старик отказывается. «Жри, диду, а то меня Петривна на фиг уволит». Старик, кряхтя, принимается за пищу.

Потом Глеба пригласили в Москву. Пришлось бросить и хоспис, и квартиру, которую купили и уже обустроили – хорошее место напротив оперного театра, – и броситься в новое пространство.

Практически всё с нуля. Москва в эти годы, напрочь лишённая столичного лоска, напоминала блошиный рынок. В подъездах ютились беженцы из горячих точек, измученные, голодные, озлобленные. В нашем доме бомжи занимали лестничные площадки, и по утрам приходилось переступать через них, чтобы дойти до лифта.

Лиза с Глебом купили квартиру на Сретенском бульваре и начали осваиваться в новом странном мире. Глеб зарабатывал неплохо как иностранный специалист и всячески помогал жене начать новое дело.

Сначала Лиза обратилась к Вере Миллионщиковой в первый московский хоспис, куда она уже пересылала помощь из Америки, но характер этой деятельности предполагал полное подчинение. Однажды волонтёр Галя Чаликова и Лиза столкнулись с одной проблемой у раковой больной. Мягкая, чуткая Галя со своим христианским отношением к страданию как к наказанию Господню за грешные помыслы, которое надо смиренно принять как данность, и неистовая Лиза, несмотря на воцерковлённость, готовая яростно сражаться за жизнь до последней её секунды, поняли, что им не сработаться, и Лиза отступила, тем более что именно в это время у её мамы Галины Ивановны произошёл удар и она впала в кому. Она пробыла в этом состоянии больше года, и каждый день к ней приходила Лизавета, приносила специально приготовленную еду, которой кормила её через трубочку, и долго и подробно ей рассказывала, как прошёл её день, с кем она встречалась. Глеб безропотно платил деньги за уход. А Лиза тщетно всматривалась в мамино лицо, тщетно старалась угадать по биению пульса, слышит ли она её, обманывала сама себя, что, кажется, слышит, кажется, подаёт сигнал, но… Вот ещё чуть-чуть – и мама откроет глаза, ещё чуть-чуть… Лиза продолжала сражаться. Когда Галина Ивановна умерла, прощаться с ней пришёл весь персонал больницы в знак уважения к Лизиному подвигу. Петра Константиновича привезли во двор больницы, но он не узнал своей Гали. Он уже сам был одной ногой там, жить ему оставалось всего ничего.

Похоронив родителей, Лиза по уши ушла в благотворительность. Она стала ездить на Павелецкий вокзал, где кучковались бомжи (она терпеть не могла этого слова, звала их бездомные). Возила им еду, простые лекарства, мазала им больные, опухшие руки, выслушивала их истории. Поначалу всё на свои деньги, потом у Лизы появились помощники, начал работать её фонд…

Однажды мы были у Глеба дома, когда вернулась Лиза, в спецодежде, с маской на лице, в бахилах. Мой муж подошёл к ней и обнял. «Видишь, Глинка, – сказала она, – Серёжа меня обнял, не брезгует, не то что ты». 

Глеб мне однажды сказал: «Знаешь, я живу как будто не с Лизаветой, а с мертвецами».

Лиза смерти не боялась. У неё с ней были интересные отношения, как бы паритетные – по принципу «я ж тебя понимаю».

Серёжа организовывал вечер в Доме актёра для врачей, приглашены были актёры, игравшие в фильмах медиков, и Лизу он тоже позвал – прочитать свои рассказы. Это было её первое выступление. Её ещё никто не знал, рассказы не оценили по достоинству. А ведь какие рассказы, они потом все вошли в книгу. Её слава была впереди. 

Как всегда, в этом преуспело телевидение. Андрей Малахов позвал её на передачу «Большая стирка». Лизу буквально полоскали по полной. Одутловатые депутатки с халами на головах стирали её с лица земли. Они орали: «Вы дискредитируете государственные органы! Вы лишаете нас нашей работы! Это какая-то самодеятельность! Вы покормите двух бомжей и дадите им таблетки, и будут говорить, что государство им ничего не даёт, а вы даёте! Как вам не стыдно так презирать нашу страну!»

Лиза, вся скрюченная от обиды, маленькая, сердитая, на это упорно отвечала одно: «Мне их жалко!»

А они продолжали её топтать. «Она просто пиарится на несчастьях других, она делает себе рекламу этими жалкими подачками! Зачем вам это?» – «Мне их жалко».

После этого Лиза проснулась знаменитой.

Когда возник её подвал на Пятницкой возле метро «Новокузнецкая», меня не было в Москве. Очень скоро это место стало широко известным. Лиза гордилась, что её подопечные носят одежду самых дорогих фирм, потому что обманутые мужьями-олигархами жёны тащили, негодуя от злости, весь скарб своих благоверных в Лизин подвал. «Гуччи», «Шанель», «Прада», «Версаче»… Вот что носили Лизины бездомные.

Как описать её характер, манеру поведения? Я бы сказала одним словом – «напролом». Она дозванивалась до самых верхов, она пробивала стены, она добывала всё, что нужно было больным, обездоленным, брошенным, забытым, никому не нужным.

Она обладала весёлым врачебным цинизмом, который служил ей защитой от душевного помешательства и, как ни странно, нравился им. Главными её лозунгами были: «Сегодня ты, а завтра я», «Все там будем». 

И действовало это фантастически, почему-то вытаскивало из таких глубин отчаяния, когда уже ничего не помогает. Она как бы ставила себя в очередь с номерком чернильным карандашом на ладони, и люди успокаивались, угадывая знакомую советскую систему ожидания.

Когда Галина Ивановна была в коме и Лиза навещала её каждый день, она увидела в коридоре больницы брошенного умирающего бездомного. Он хрипел и буквально отходил, пока «скорая» оформляла его в регистратуре. Лизка, как была, в пальто, с сумкой, бросилась к нему, легла рядом на пол, прижалась крепко-крепко и зашептала что-то в ухо. Он замер, улыбнулся беззубо и умер. Счастливым. Он умер счастливым.

Это была Лиза.

Пришёл к ней как-то в подвал обиженный человек – всё украли, документов нет, домой не добраться, другая республика, – Лиза с железной интонацией на понятном всем чиновникам языке русского мата добилась нужной справки.

Это была Лиза.

Нежнейший разговор со своими уже взрослыми сыновьями. Потом у её пустого гроба они будут стоять потерянными сиротами – у них была очень сильная связь.

Это была Лиза.

У меня паховая грыжа. А я тяну и тяну с операцией. Лиза смотрит, как я борюсь с тугой дверью, не хватает сил открыть, говорит: «У тебя в животе тикает часовой механизм. Взорвётся – помрёшь». И я покорно иду в больницу.

Это была Лиза.

Мой друг режиссёр Тофик Шахвердиев снял документальный фильм про то, как Лиза прыгает с парашютом. Безумная идея – сзади её страхует профессионал, а впереди бездна, которая её буквально затягивает и в которой она потом погибнет. А пока она, счастливая, пьёт шампанское и курит. «I did it!».

Это была Лиза.

Ей дают какой-то орден. Мы с Лией Ахеджаковой звоним ей, поздравляем, спрашиваем: «Правда дали?» Она: «Дали, дали, догонят, ещё дадут». Догнали. Ещё дали – Госпремию! За две недели до гибели. Смотрим хронику: Лиза стоит с букетом, злая, потом вдруг суёт букет президенту, поднимается на высокую трибуну, достаёт из кармана приготовленный текст, и… таких слов о войне и о погибающих детях я никогда не слышала.

«А ведь это не последствия стихийного бедствия, психических или физических заболеваний или социальной катастрофы… Это люди творили намеренно друг с другом – с инвалидами, сиротами, стариками, больными, беспомощными… Умышленно причиняли страдание детям». Это уже из её посмертной книги.

Это тоже была Лиза.

Последний раз я её видела примерно за год до её ухода. Как ни странно, живя буквально рядом, мы редко общались. Я понимала: они работают и нечего лезть со всякой ерундой. Хотя лезли порой, и Глеб всё брал на себя, берёг её.

А вот тут приехала Марина Адамович после очередного нью-йоркского фестиваля, который она возглавляла, и, как всегда, собрала нас всех в каком-то присутственном месте типа библиотеки. Мы с мужем опоздали. Когда вошли и сели, увидели, что в первом ряду сидят Лиза и Глеб. Я обрадовалась и подумала – вот сейчас будет перерыв, вот уж мы наобщаемся, вот уж наговоримся. И вдруг они встают и идут по проходу к выходу. Я говорю: «Ребята, вы что?» На это Глеб тихо говорит: «Лиза летит в Донецк, я её провожаю». 

А там уже была война.

Чем ближе Лиза поднималась к верхам, тем более страшно становилось за неё.

Когда ей предложили занять пост омбудсмена после Астахова, они с Глебом думали несколько дней, взвешивая «за» и «против», подсчитывая выгоду и убытки. Она отказалась. Она привыкла видеть живые, благодарные глаза тех, кому она помогала, а не бегающие, врущие зенки чиновников. И сама не хотела становиться врущей.

Точка невозврата, когда нельзя вернуться. 

Доктор Лиза
2014 год. Поезд Донецк - Москва. Глинка привезла 9 тысяч больных детей с востока Украины
Лиза была обречена – нельзя вернуться к нормальной жизни, когда видишь страдания детей. Их нельзя передать, где бы они ни жили – в Дебальцеве, в сирийской Латакии, на киевском Подоле…

Её вызвали ночью, прислали машину. Срочный вылет в Сирию с грузом медицинской помощи детям. Глеб спал, а утром, узнав страшную весть о крушении самолёта, тут же успокоился, увидев её загранпаспорт. Пронесло! Не она! Жива!

Потом ему сказали, что Лиза была такого уровня VIP, что ей не нужен был никакой документ.

Позже в Чёрном море был выловлен Лизкин ослик – эта игрушка всегда висела на её рюкзаке.

Сейчас снимают о Лизе художественный фильм – в роли Доктора Лизы Чулпан Хаматова, есть и актёр, играющий Глеба. Это всё очень важно – это называется воскресительная память.

Мы тоже приложили к этому свою скромную память – поставили с нашим актёрским курсом пьесу по Лизиным рассказам. Наши ребята донесли как смогли своё сочувствие и понимание, хотя никогда её не видели. Мы много играли нашу «Доктор Лизу» – в Москве, в Питере на студенческом фестивале, в Черноголовке, где услышали от отца Вячеслава Перевезенцева понятие «воскресительная память».

Используя теорию философа Николая Фёдорова о воскресении души, можно сохранить в наших сердцах облик, характер, манеру речи, голос, запах, для этого надо писать об этом человеке, рассказывать друг другу, рисовать, ставить спектакли, снимать фильмы, и делать это как можно лучше. Тогда, возможно, удастся  спасти самую суть ушедшего от нас, оставить его живым в наших душах. Мы же знаем Пушкина с самого детства, мы его всегда узнаем в толпе других – конечно, это своего рода мифологизация, но это работает.

Лизу канонизировали. Священник из хорватской церкви привёз в Москву Глебу икону, где Лиза написана как святая со стетоскопом в руках. Икона большого размера, он вёз её по Москве в автобусе, и все дивились новой святой.

Трудно говорить о причинах аварии – всё засекречено.

Время пройдёт, всё выяснится. Всем авариям находится своё объяснение. Но легче от этого не становится.

Среди обломков взорвавшегося в небе самолёта летела Лиза или уже её душа, взыскующая полёта, обретшая крылья, только летела не вверх, к солнцу, а вниз, к грешной земле – из земли вышли и в землю уйдём. 

фото: Рамиль Ситдиков/МИА "Россия сегодня"; Юлия Майорова, специально для snob.ru


Похожие публикации

  • Мечта поэта
    Мечта поэта
    «Она была из тех, кто увлажняет сны женатого человека. Кроме того венецианкой», так написал Иосиф Бродский об итальянке Мариолине Дориа Де Дзулиани, чьё очарование захватило московскую богему 70-х годов. И посвятил ей эссе «Набережная неисцелимых». Поэт полюбил мечту. А мечта полюбила Россию. Поэтому и не совпали?
  • Что сказал налетчик
    Что сказал налетчик
    Лёньку Пантелеева, чья мёртвая голова с выбитыми зубами хранится в сокровищнице МВД, до сих пор любят женщины и поэты вопреки тому, что это был убеждённый убийца, на чьей совести гроздьями висели отягчающие обстоятельства. Спрашивается, за что такого любить?
  • Феномен Таши Тудор
    Феномен Таши Тудор
    Жила-была талантливая художница, иллюстрировавшая детские книжки. Не стремясь к известности и славе, она создала вокруг себя удивительный гармоничный мир, сделавший её, может быть, самой счастливой женщиной человечества. Её жизнь – пример того, как вопреки всему можно стать счастливой