Радио "Стори FM"
Искандер и его окрестности

Искандер и его окрестности

Автор: Игорь Зотов

«Талант сам тебя найдёт…»однажды сказал Фазиль Искандер дочери Марине, когда та переживала жизненный кризис. О том, как складывались отношения писателя и с его талантом, и с его семьёй, рассказывает Марина Искандер

Марина, вы часто говорите с отцом о литературе?

- Нет-нет, у нас вообще никогда не было никакого общения! Я только подслушивала. С матерью мы общаемся, а с ним нет.

Почему?

- Мой отец – человек, очень погружённый в себя, и он всю жизнь выходит из этого своего изменённого творческого состояния только ради каких-то своих конкретных целей. Я в эти цели входила крайне редко. Конечно, человек его эмоционального заряда не может не быть чувствительным. Он запросто мог «отодвинуть» какого-то человека в общении просто за бестактное слово в адрес кого-то третьего, но при этом отец никогда не выяснял с ним отношений.

И даже когда вы ездили в Коктебель и в Абхазию, вы не становились ближе?

- Нет-нет, он человек интровертный на сто два процента. Посредником между нами всегда была мать, которая может ладить и с ним, и со мной, и со всем миром. Именно её-то он и выбрал своим посредником в отношениях с миром, и она эту функцию очень удачно выполняет. Иногда ей что-то не нравилось в этой роли, и она начинала возмущаться, как все женщины, которым, как известно, всегда уделяют мало внимания. Я же ничего другого в жизни не видела и не знала, а потому всегда молчала и не брала ничью сторону.

0005.jpg
С дочерью. Начало 60-х годов

А вы с детства понимали, что ваш отец уникальный, большой писатель?

- Он с раннего детства рассказывал мне сочинённые им самим истории и сказки и поэтому был для меня человеком, который умеет сочинять. Но это было настолько естественно, что я тогда считала, что тоже так смогу. Папины истории были абсолютные импровизации. Он их никогда не записывал, и однажды в Доме творчества Григорий Горин услышал, как папа рассказывает мне очередную историю, восхитился и сказал: «О, я бы с удовольствием взял эту историю себе!» Помню, действие там почти всегда происходило на скотном дворе, главным героем был утёнок и каждый раз повествование начиналось такой преамбулой: «Однажды Утя, сам того не желая…»

Конечно же, я была в восторге, мне это было интересно, папа всегда рассказывал эти истории очень живо, энергично, а не так, как обычно взрослые читают детям сказку на ночь… Помню, там была и свинья Хавронья, и ещё кто-то… Но всего, к сожалению, теперь уже вспомнить не смогу.

Отец не хотел это записать и издать?

– Нет, он тогда фонтанировал совсем другими историями. Такого добра у него было много – это же были конец 60-х и начало 70-х. Самые плодотворные годы.

«Москва, увиденная впервые, оказалась очень похожей на свои бесчисленные снимки и киножурналы. Окрестности города я нашёл красивыми, только полное отсутствие гор создавало порой ощущение беззащитности. От обилия плоского пространства почему-то уставала спина. Иногда хотелось прислониться к какой-нибудь горе или даже спрятаться за неё.

Москвичи обрадовали меня своей добротой и наивностью. Как потом выяснилось, я им тоже показался наивным. Поэтому мы легко и быстро сошлись характерами. Людям нравятся наивные люди. Наивные люди дают нам возможность перенести оборонительные сооружения, направленные против них, на более опасные участки. За это мы испытываем к ним фортификационную благодарность».

Фазиль Искандер. «Начало»

Вы родились и всё время жили в Москве?

– Да, с 1961 года, с самой женитьбы, отец живёт в Москве постоянно. Хотя познакомились родители в Сухуми. Совершенно случайно, на набережной. Мама отдыхала там со своими родителями. Папа стал ей читать стихи, свои и своих любимых поэтов, и мама на это среагировала – она ведь очень любила и хорошо знает литературу. Ну, и они стали вместе гулять, а мамины родители шли сзади.

Как они отнеслись к вашему отцу? Он ведь уже давно закончил институт и работал журналистом?

–Да, и уже издал первую книжку стихов. Мне её недавно подарил один человек, который чудом сохранил такой раритет. Мамины родители отнеслись к нему в общем-то нормально, ну, богема и богема… Но курортным знакомством дело не кончилось, и папа приехал в Москву. Мама постепенно приучила родителей к мысли, что её муж будет поэтом, хотя они же совершенно не хотели ей такой судьбы. Но к нему относились хорошо. Он же был достаточно обаятелен, красив и обходителен, как это бывает в патриархальном обществе. К тому же он отлично и без акцента говорил по-русски. Родители же очень любили мою мать и не препятствовали ей.

С папой они поженились через год после знакомства. И надо же, так вроде бы случайно всё произошло и так удачно!

В отличие от других писателей, которые приехали в столицу, уже получив признание у себя на родине, отец всего добился здесь. Но тогда, ещё безо всякого признания, они с мамой были молодожёнами и прозябали в полной нищете… Потом, уже в 1966 году, появилась в «Новом мире» повесть «Созвездие Козлотура», пришёл первый успех, и всё резко изменилось. Они сразу смогли купить кооперативную квартиру, забрать меня от дедушки с бабушкой. Отец получил признание, и началась другая жизнь.

Но ведь этого могло и не произойти, и он бы мог долгое время оставаться писателем, который пишет в стол. Отец – человек одержимый и в жизни ничем, кроме творчества, заниматься бы не смог, но, если бы его не публиковали, это бы наложило на его творчество печать безысходности и мрачности.

Слава, признание к отцу пришли на ваших глазах, вы помните это?

– Нет, этого я не помню, потому что жила у бабушки с дедушкой. Мне было тогда около шести лет. Зато очень хорошо помню, как мы въехали в трёхкомнатную квартиру, в которой у меня была своя комната!

И у вашего брата тоже?

– Мой брат родился через двадцать лет после меня! У нас огромная разница в возрасте. Но как я была единственным ребёнком в семье, так и он потом был единственным ребёнком… Моим родителям удалось воспитать двух единственных, исключительных детей. Всё для них! (Смеётся.)

Наконец-то в шесть лет вы узнали, чем занимается ваш отец…

– Я поняла, что у него есть свой кабинет, где он печатает на машинке. Кроме того, писатели же − это богема, у них принято неформальное общение на профессиональные темы, и все эти разговоры я всё своё детство слышала из-за стены. Они обсуждали литературу, жизнь, своё окружение, других писателей и поэтов. И тогда я начала понимать, в каком мире живёт мой отец, я почувствовала, что он в этой среде как рыба в воде. И ещё я тогда думала, что тоже хотела бы так жить. Но, увы, теперь это невозможно, очень изменилось время. Вся культура общения теперь стала, так сказать, корпоративной: ты куда-то ходишь на работу, что-то производишь и именно там ты и дружишь. Правда, мы с моими друзьями-филологами пытаемся что-то изменить и жить как прежде, но это очень трудно…

А почему вы жили с рождения у бабушки с дедушкой?

– Сначала мы все вместе жили в коммуналке на Тверском бульваре. Я родилась в роддоме на Арбате, а уже через год мой дед получил отдельную двухкомнатную квартиру, но очень далеко, в Химках-Ховрине. А у родителей была комната в коммуналке. Вот меня и отправили к деду с бабушкой – так было удобнее всем. Родители, конечно же, меня навещали. Помню прекрасно, что я всегда их ждала, особенно приезда отца. Чтобы вместе с ним поиграть, он ведь кроме рассказывания сказок подкидывал меня, бегал со мной в салочки… Он любил во мне маленького ребёнка. И точно так же было и с моим братом. Отец любит и воспринимает ребёнка, пока тот ещё божественное создание. А уже потом, когда ребёнок становится унылым, мрачным подростком с проблемами, у отца это чувство к нам исчезало…

Происходило отчуждение?

– Да, но не только. Появлялась ещё и требовательность, которой не было раньше. И вот это для ребёнка было уже открытием: оказывается, он не просто живёт, а ещё кому-то что-то должен! Причём должен много всего.

 

«...Я с детства привык к нашему маленькому Вавилону. Я привык слышать в воздухе родины абхазскую речь, русскую речь, грузинскую речь, мингрельскую речь, армянскую речь, турецкую речь, эндурскую речь (да- да, дядя Сандро, эндурскую тоже!), и теперь, когда из этого сладостного многоголосия, из брызжущего свежестью щебета народов выброшены привычные голоса, нет радости слуху моему, нет упоения воздухом родины!»

Фазиль Искандер. «Харлампо и Деспина»

А папина мама принимала участие в вашей жизни? (Отец Фазиля Искандера, иранец по происхождению, был депортирован в Иран, когда сыну не было ещё и десяти лет. Искандера воспитывала мать-абхазка. – Прим. ред.)

– Однажды она приезжала к нам в Москву, а мы навещали её летом, отец почти каждый год, мы с мамой − реже.

Она жила в Чегеме?

– Нет, в Сухуми, родные отца Искандеры были коренными сухумцами. Чегем во времена его детства был исчезающей деревней и потом исчез совсем. И мир Чегема, описанный отцом, – это мир во многом вымышленный, такой художественный феномен. Да и не только Чегем, а и вообще вся его Абхазия…

Сильно ли ощущали вы в детстве разницу между Москвой и Сухуми?

– Да, это был абсолютно другой мир, совершенно как заграница.

Вы любили этот мир?

– Не очень.

Почему же?

– Для меня там было слишком жарко. Море, конечно, это хорошо, отец иногда брал в море меня на рыбалку, мы делали грандиозные заплывы брассом, он учил меня не бояться глубины. Но море есть и в других местах. Я больше любила Коктебель, там я выросла, там я бывала с шести лет, даже помню Марью Степановну Волошину. Родители тоже очень любили это место и пользовались любой возможностью получить путёвку в Дом творчества писателей, чтобы туда поехать. Вот это было действительно моё!

На Фазиле Абдуловиче как-то сказалась история с высылкой его отца?

– У него есть рассказ об отце, где это описано. В молодости он пытался его разыскать через соответствующие инстанции, но безрезультатно.

Искандер – это по-персидски Александр. Имя пришло в Персию вместе с войском Александра Македонского… Интересно, а носители этого имени случайно не любят утверждать, что они потомки великого завоевателя?

– Не знаю, но было бы забавно.

И не возникло никаких мифов вокруг Персии, вокруг такой фамилии?

– Нет. Его дед был купцом, он приехал в Абхазию из Ирана, построил кирпичный завод в Сухуми. Разумеется, он был мусульманином, вот и старинный, с золотым тиснением Коран от него остался у кого-то из родственников. Но дети его выросли уже не такими правильными, и революция, советская власть сыграли здесь сокрушительную роль.

Бабушка тянула троих детей сама. При этом она была безграмотная и могла только торговать в лавке. Ей пришлось очень несладко, но, слава богу, родственники помогли ей вырастить детей, особенно двоих старших. А вот на моего отца, он был младшим, ресурсов у них не осталось… Он рос как трава, никакого догляду за ним не было, рос самостоятельным и свободным. Единственной, как я понимаю, его обязанностью было летом помогать родным матери в деревне. В поле он не работал, а в основном пас скотину да бегал по всяким поручениям…

А потом с Персией никаких отношений у отца не сложилось?

– Дипломаты из иранского посольства пришли на открытие «Центра Искандера», протокол соблюли, и всё прошло хорошо, даже пафосно. Мы им, конечно, сказали, что хотели бы найти родственников деда, ведь он же был депортирован в Иран ещё не старым. Мы знаем, что он через некоторое время умер, но ведь может успел завести новую семью. И может, живут сейчас в Иране наши родственники, и, возможно, им было бы интересно узнать, что в России есть такой известный писатель Фазиль Искандер… Хотя, скорее всего, они люди не такого уровня культуры, что им важно узнать про существование родственника – писателя. Может быть, они совсем простые люди, мы же видим, насколько Ближний Восток сейчас далёк от литературы… А вот лет через сто они, возможно, и спохватятся! (Смеётся.)

 

«Вероятно, думал Зенон, каждый, кто всерьёз берётся за перо, осознанно или неосознанно обещает сделать людей счастливыми. И вот человек пишет и пишет, проходят годы, он приезжает в родные места и тут-то спохватывается, что никого не осчастливил. В родных местах это хорошо видно. И хотя люди, которых он хотел осчастливить своим творчеством, ничего такого и не ожидали от него, но, глядя на его лицо, с явными следами смущённой неплатежеспособности, смутно догадываются, что им чего-то было обещано, но обещание оказалось шарлатански несбыточным».

Фазиль Искандер. «Утраты»

В прозе вашего отца заметно сочетание европейского стиля и восточной притчевости…

­– Абхазское или персидское это влияние – сказать трудно. Зато точно могу сказать, что персидского кроме фамилии у моего отца – любовь к шахматам. Он очень любил играть. При том что в его доме и книг-то не было, не то что шахмат… Ни в деревне, ни в сухумском доме. Были какие-то книги у его тётушки, которая была богатой и бездетной аристократкой. Кажется, она романы Стендаля всегда читала. А он и читать, и играть в шахматы научился сам. Я помню, как к наш дом приходил кто-то из друзей, обычно критик Бенедикт Сарнов, и они играли. Для меня это было совершенно непонятное занудство, но теперь я понимаю, что это лучше, чем если бы они смотрели футбол.

Сидели, играли, в том числе разыгрывали блицпартии с часами. И, видимо, они были равными соперниками, потому что я чувствовала, когда отец расстраивался, если проигрывал… Я думаю, что его любовь к шахматам – это персидский ген…

Пытался ли отец воспитывать в вас любовь к слову? Почему вы решили поступать на филфак МГУ?

– Я пошла туда, потому что мечтала узнать получше какой-то другой мир, другую культуру… У меня, как я теперь понимаю, не было особых способностей к филологии, я просто была способна к языкам, а филология − это немножко другое. Я ведь сама никогда не писала, а когда я туда пришла, оказалось, что все мои однокурсники пишут, все глубоко понимают философию… Честно скажу, я хоть и очень хорошо училась, но брала всё исключительно усердием, работоспособностью, абсолютной преданностью и некритическим отношением ко всему, что мне дают педагоги.

Моё поступление было значимо и для семьи. Для подготовки мне наняли репетиторов, а это были бешеные деньги по тем временам. Но поступила в первый же год и очень старалась. А вот там как раз меня за фамилию и выделяли! И очень сильно. Меня грузили как никого – я проклинала всё на свете, меня спрашивали на каждом семинаре. Даже внутренне я не могла отвлечься никогда и ни на что, я все эти пять лет была человеком узкого пути, и потом, когда уже закончила университет, то немного провисла… Выяснилось, что жизнь-то совсем другая, и это открытие стало для меня сильным ударом: работать оказалось совсем и не интересно. И люди, которые окружают тебя на работе, тоже совсем не интересные, да и сам ты никому не нужен и не интересен.

Тогда-то я и поняла своего отца: как хорошо, что он идёт путём творчества и что учится всю свою жизнь. Я больше нигде и никогда такого не видела, чтобы человек буквально всю жизнь не закрывал русскую классику, изучал её досконально – на письменном столе, на тумбочке в спальне всегда лежали книги, причём часто какие-то очень серьёзные произведения. Например, «Опыты» Монтеня. Он никогда об этом не говорил, не давал своих оценок, но я понимаю, что он внутренне учился Европе, если можно так выразиться. А как ещё можно её понять? Только через слово, поскольку ментальностью мы очень сильно от европейцев отличаемся.

Но ведь он же и Толстого, и Достоевского читает…

– Да-да, и постоянно! Хотя всё же он фанат Толстого. Для него Толстой – кумир. Но и Достоевский тоже читан-перечитан.

 

«Чем прекрасно вино? Только тем, что оно гасит наши личные заботы, когда мы пьём со своими друзьями, и усиливает то общее, что нас связывает. И если даже нас связывает общая забота или неприятность, вино, как искусство, преображающее горе, примиряет и даёт силы жить и надеяться. Мы испытываем обновлённую радость узнавания друг друга, мы чувствуем: мы люди, мы вместе.

Пить с любой другой целью просто-напросто малограмотно. А одиночные возлияния я бы сравнил с государственной контрабандой или с каким-нибудь извращением. Кто пьёт один, тот чокается с дьяволом».

Фазиль Искандер. «Время счастливых находок»

Ваш дом был гостеприимным по-кавказски?

– Да, инициатором всегда был отец: в каком формате встречаются, как и кто… Бывало, что приходил в гости человек такого же склада, как и он, и они могли сидеть у отца в кабинете в полной тишине, попивая коньяк… К отцу часто приходили и приятели из писательской среды, и графоманы, и любители, и культурологи, и критики. У него всегда была такая насыщенная жизнь, что я, наоборот, искала себе подруг или уединения, потому что не могла жить этой взрослой жизнью всё время. Тогда ведь люди не ходили в кафе, и все встречи, все приёмы происходили дома. Мы готовились к гостям, которых собиралось и по десять и по пятнадцать человек. А если по одному или по два, то почти каждый день... Вообще же, его окружение, разумеется, составляли «шестидесятники». Это было как семья: с кем-то он учился в Литинституте, это были друзья его молодости. Потом появились другие, уже моложе, а потом был журнал «Метрополь», в котором они всей компанией как бы и соединились. Пока они его составляли, то кутили и гуляли чуть ли не год. Всё это происходило очень весело и духоподъёмно… Только, к сожалению, именно в тот год, когда вышел «Метрополь», и начался грандиозный скандал, я поступала на филфак…

Но вам это не помешало!

– Да. Вообще же, отец не раз проявлял своё свободомыслие. Такое впечатление, что над последствиями своих поступков он не задумывался. Как-то он написал телеграмму Косыгину (председатель Совета Министров СССР в 60−70-е годы. – Прим. ред.), протестуя по поводу снятия Твардовского с должности главного редактора журнала «Новый мир». Телеграмма начиналась словами «Я взбешён!». Друзья всё-таки уговорили его изменить текст телеграммы на «Я возмущён», иначе, убеждали они его со смехом, ему грозила смирительная рубашка…

jvanezkiy.jpg
С Робертом Рождественским и Михаилом Жванецким. 1996 год
К отцу часто обращались начинающие писатели с просьбой почитать их опусы?

– Очень часто, и обычно он просматривал. Забавно, что ему часто давали посмотреть свои тексты не только писатели, но и философы – это очень интересный парадокс. Оказалось, что он в русской литературе ближе других работает с философскими смыслами. Давали отцу читать и поэзию. Но учеников у него не было, да он и сам никогда этого не хотел. Он ведь немного преподавал в Литинституте – раз в неделю вёл семинар в абхазской группе (его уговорили). Два года выдержал и ушёл. Помню, мать недоумевала: ведь целую ставку платят человеку, и практически ни за что! (Смеётся.) Но для него это было не совсем так, он, видимо, претерпевал внутри что-то особенное, какой-то скрежет. Он ведь человек абсолютной свободы. А тут либо ты берёшь на себя ответственность и действительно ведёшь этих ребят… И тогда это совершенно другая профессия, ты становишься как бы гуру, у тебя появляется школа… Либо ты должен хвалить, говорить: ну, так тоже можно… Видимо, отец попытался так и сделать, но не смог и ушёл.

Как-то раз, уже взрослой, я дала ему свой перевод одного рассказа Апдайка. Мне он так понравился, что я его перевела и принесла отцу… Первый раз в жизни я перевела художественный текст, не зная, как это вообще делается. А он взял и переписал мне его целиком – не принял ни одного моего предложения! И ничего не объяснил при этом! И тогда я окончательно поняла, что переводом заниматься не буду, что в этом деле я бездарна.

Он вам вообще не сказал ни слова?

– Ни одного! Только в одном месте я спросила: а почему так? Тогда он мне буркнул: для ритма… И всё. Какой ритм, подумала я, что за ритм, ведь это же проза…

Из нашей беседы можно сделать вывод, что с отцом вы общались только по каким-то бытовым проблемам…

– Да не общались мы! И какой у него быт! Он никогда не заботился о том, кто наполняет холодильник, как заплатить за свет… Он и до сих пор этого не знает! Мама взяла всё это на себя, после работы она и гостей обслуживала всегда. Как могла, конечно, и не всегда «по полной программе», иной раз нарежет сыра да лимоны, и всё. А отец занимался спиртными напитками и своими любимыми апельсинами.

Как на него действовал алкоголь?

Эйфоризирующе, но на другой день бывало и похмелье … Но, как я понимаю, он пьяницей не был, тем более сейчас он вообще не пьёт алкоголя. Зато он до сих пор кофеино- и никотинозависимый человек. И кофе пьёт, и курит очень много, хотя при этом вроде бы пока без особых, к счастью, последствий.

А другие «вредные привычки»?

− Галантным кавалером и дамским угодником папа точно никогда не был. А женщины творческие, к примеру Белла Ахмадулина и Тамара Жирмунская или Анаида Беставашвили и Ирина Уварова, любили его за талант. Помню, Ахмадулина называла отца «большим ребёнком» и Чиком...

Да и про девушек, к вашему, наверное, сожалению, отец почти не писал...

– Про девушек у него только «Тали – чудо Чегема», «Чегемская Кармен» и «Софичка», одно из последних его крупных произведений. Сейчас мы в Центре Искандера проводим семинары и «круглые столы» как раз по «Софичке». Было уже прочитано много докладов, и всё время происходят какие-то открытия. Там ведь копать и копать − столько открывается разных смыслов. Возникают параллели и с Флобером, и с Мериме, и прочими. Эта таинственная и в чём-то пророческая повесть мне очень нравится.

«И, как это бывает в таких случаях, именно то, что она заблудилась рядом с домом в местах, которые она сотни раз исходила с самого детства, вселяло в неё дополнительный суеверный страх. То ей казалось, что она сошла с ума от волнения и ничего не узнает вокруг, то ей казалось, что какие-то силы заколдовали это взгорье, чтобы она, не узнавая дороги, не смогла встретиться со своим возлюбленным.
Ужас позорного возвращения домой, разоблачения, расстройства свадьбы охватил её с такой силой, что она готова была броситься на землю и зарыдать»
.

Фазиль Искандер. «Софичка»

Стало быть, никаких претензий быть писателем или поэтом у вас так и не возникло?

– Нет, на творчество я не претендовала никогда. Я видела, насколько это мучительный процесс, видела, что нужно быть очень сильным человеком, и поэтому даже сунуться туда не решалась. Я не ощущала себя таким человеком, от природы у меня не было на это силёнок, и прежде всего душевных…

А родители хотели бы этого?

– Нет, они тоже никогда не хотели, чтобы я поступала в Литинститут – туда ведь шли обычно писательские дети. Правда, там тоже был переводческий факультет, и факультет критики, и эссеистики – такие, можно сказать, полуфилологические отделения. Но родители считали, что это несерьёзно. Отец воспитывал меня, – если воспитывал, – очень противоречиво, в его воспитании соседствовали прямо противоположные вещи. С одной стороны, он считал (какой-то герой его об этом говорил), что девочке нужно давать образование только в случае её выдающихся способностей. А «если нет – пусть кончает местный пед». Но с другой стороны, родители очень много сил вложили в моё поступление, и для них было очень важно, чтобы я получила хорошее, трудное, элитное, изысканное образование. Это же всё-таки довольно специфическая вещь – учить готский, древнеанглийский язык. Но для них это было важно.

Но ещё отец считал, что в жизни девочки должна существовать только кухня, чтобы она подавала еду и не усаживалась бы вместе с мужчинами за стол. Ну или желательно, чтобы не усаживалась… Он, конечно, мне замечаний не делал, но установка была именно такая. Это была даже не восточная, а патриархальная черта его характера. Тенденции были противоречивые, но я в результате получилась не такая, как он хотел, я получилась такая… эмансипе, что папе, конечно, в страшном сне бы не приснилось.

Ведь мама моя совсем не эмансипе, она, что называется, прирученная. И психически, и физически она была зависима от отца всю жизнь, и даже до сих пор, когда он уже сам от неё зависит, она все равно зависит от него… Меня это умиляет: надо же быть настолько несамостоятельным человеком!.. И при этом сил-то у неё – громадьё!

Отец стал за мной послеживать, только когда я стала юной девой. Он боялся, чтобы я его не опозорила. Это, наверное, было бы для него самым страшным. Но я всегда была такая идеальная! И именно из-за этого мне пришлось очень рано выйти замуж, именно потому, что я не имела права, не могла жить свободной жизнью. Пришлось сказать моему мальчику: если так, то нам надо жениться… Он же был безумно в меня влюблён, и для него мои слова не стали проблемой: мы расписались. Зато потом это стало для него очень сильным испытанием… Он оказался к нему не готов, ведь и семья у меня такая специфическая. Отец, естественно, сразу стал с ним общаться, ведь я привела в семью мужчину. Мой муж оказался недостаточно интеллектуально подготовленным для моей семьи.

Так получилось, что мы жили у меня. Можно было, конечно, наоборот, у родителей мужа, но в этом случае я уже не готова была бы уйти из своей семьи, чтобы оказаться в девятнадцать лет с мужчиной, с его рубашками…

Когда мы разводились, отец за меня не переживал: для него главное было то, что всё-таки я вышла замуж. Это теперь я понимаю, что в современном мире такие условности ничего не значат, но тогда и для него они значили очень много. Главным для него было сыграть свадьбу, чтобы все родственники знали, что я вышла замуж. А то, что я потом развелась и стала разведёнкой, – это совсем другая история.

На вашей свадьбе он был тамадой?

– Нет-нет, тамадой он там не был, произнёс один тост, и всё. Всё происходило в одном очень пафосном в то время ресторане, и я, как всегда, переволновалась. Зато свои застолья отец вёл с удовольствием, он ведь прекрасный и остроумный рассказчик, когда это нужно. И это было всегда очень весело. Хотя сам папа и не считал себя хорошим тамадой. Он ведь создал своего Сандро, лучшего тамаду всех времён и народов, как он говорил, потому что этого качества у него самого нет. Он не любил явно дирижировать гостями, а скорее умел подыграть им умелой репликой, шуткой и созданием настроения.

Кроме того, наши любимые друзья часто приходили в гости с гитарами. Это и Юлий Ким, и супруги Никитины, и Александр Галич – они часто музицировали, а иногда остальные им подпевали хором. Например, Галич впервые, наверное, в СССР для нас исполнил «Москву златоглавую», а когда Никитины пели «Али-Бабу», то на словах «Персия, Персия, мой папа – перс!» все дружно смеялись, показывая на хозяина. Жена Галича Нюша взывала: «Звёздоглазый наш хозяин, рассмейся нам, хоть над нами, у тебя самый лучший смех из нас!».

Именно для гостей папа раскрывался безусловно, а вот когда те же самые люди приходили к нам по одному, формат общения был совсем другой, куда более спокойный.

Остались ли у отца какие-то друзья?

– Нет, к сожалению, почти все умерли. Он, наверное, довольно поздно созрел, и, видимо, детство и молодость в нём продлились чуть дольше, чем у его друзей…

Андрей Битов, соратник вашего отца по «Метрополю», недавно получил премию «Ясная Поляна». Они с отцом ещё дружат?

– С Битовым он встречался часто, но это было ещё в 90-е, у них дачи рядом в Переделкине. А сейчас Битов чаще в Питере. Но когда они совпадают, то общаются, конечно. Отец сейчас вообще ни с кем не общается, он полностью погрузился в свой мир, теперь уже точно никому не понятный, потому что наружу, как это было прежде, он уже не выносит ничего…

Да, возраст и болезни дают о себе знать. Когда я бываю у родителей, мы с мамой очень активно решаем разные проблемы. К тому же у нас с ней общий проект «Центр И.», и этакое деловое общение. (Смеётся.) И отец знает, что, если я пришла, значит, на кухне будет шумно. Зато брата моего он воспринимает живее, всё-таки это последнее из его приобретений в круг самых близких людей. Брат иногда и бреет его, и стрижёт, и ухаживает за ним.

 

«На следующий день после сороковин в квартире оставались: муж умершей, его сын, его старенькая мать, родственница Зенона, приехавшая из деревни и помогавшая по дому, и сам Зенон, брат умершей.

Большое число людей, пришедших и приехавших на сороковины и как бы временно самим своим огромным числом и любовью к сестре заполнивших дом, теперь, отхлынув, ещё сильнее подчеркнули зияние невосполнимой пустоты.

Сестры нет, и никогда её больше не будет. С такой поразительной трезвостью Зенон до сих пор не осознавал эту мысль. Похороны прошли в каком-то почти нереальном полусне...»

Фазиль Искандер. «Утраты»

Получается, что вы об отце знаете больше из его книг, чем из жизни?

– Да, особого общения у нас с ним никогда не было, но я очень хорошо его знаю и без книг. Всё-таки я была не отстранённым, а увлечённым и вовлечённым наблюдателем его жизни.

Да, разумеется, в быту, в повседневной жизни папа человек особенный, тяжёлый, но это тоже неотъемлемая часть его самобытности. Но, с другой стороны, я иногда видела его выходящим из кабинета со слезами на глазах, полностью погружённого в перипетии своих героев.

И вот ещё что: после смерти своей матери и любимой сестры внешне отец не проявил особой удручённости, но в результате написал очень пронзительный рассказ «Утраты».

Какие из историй, связанные у вас с ним, вспоминаются ярче всего?

– Во-первых, история, которую я сама знаю только по рассказам. Как-то в очень раннем детстве отцу поручили погулять со мной на санках по Тверскому бульвару. Он, как обычно, погрузился в свои миры и незаметно для себя вывалил меня в сугроб. Пошёл дальше и не подозревая, что потерял собственного ребёнка! Я, скорее всего, даже и не заплакала, и меня обнаружили через какое-то время…

А второй случай я помню: мама после работы не могла забрать меня вовремя из детского сада и отца попросили это сделать. Садик находился буквально в двух шагах от нашего дома на «Аэропорте». Я ждала-ждала-ждала, уже всех детей разобрали, уже погасили свет во всём саду, а мы с воспитательницей сидим в раздевалке, и она очень нервничает. Я чувствую, что вот-вот она меня бросит, и чуть не плачу, но упорно сижу и жду. Отец всё-таки пришёл, забрал меня. Оказалось, что он играл с кем-то в шахматы и они никак не могли закончить партию. Понятно, больше к нему с такой просьбой никогда не обращались.

Вы в себе что-то ощущаете от отца? Какую-то черту характера или его влияние?

– Отец как-то сказал мне одну вещь, когда я после филфака не очень понимала, чем мне заниматься в жизни и уже подумывала, что моя судьба – сидеть дома и рожать детей. Он сказал: если у тебя есть талант, он тебя позовёт… Такая вот таинственная фраза. Это было единственное напутствие, которое он мне дал за всю жизнь. Потому что в принципе всё, что от меня требовалось, – это хорошо учиться, не приходить поздно домой… Ну и все пожалуй…

А тут про талант… Очень странно было это услышать, и я всю жизнь об этом думаю: как это – чтобы талант тебя позвал? Это ведь на самом деле призыв к жертве. Кажется, что, когда талант тебя зовёт, это любовь, но это не так.

Разве то, что вы сейчас занимаетесь в библиотеке, которая носит имя вашего отца, пропагандой его творчества, – это не ваше призвание? Не талант ли организаторский вас позвал?

– Я занимаюсь этим потому, что если не я, то кто? Если я не привлеку к слушаниям, к семинарам своих друзей-филологов, то там вообще всё остановится, а этого очень бы не хотелось. Но всё же это не главное дело моей жизни. Я человек ищущий, я много всего перепробовала, в том числе и вальдорфскую педагогику, я увлекаюсь антропософией, рисую. Я начала рисовать после филфака, был тогда очень сильный импульс. Потом забросила, когда пыталась эмигрировать в Германию и прожила там три года. Когда вернулась, нужно было растить сына, это заняло много времени и сил. Но тем не менее я продолжила рисовать. Я прекрасно отдаю себе отчёт в том, что мои способности и перспективы очень скромные, но чувствую, что замены этому не будет. Это лично моё творчество, а не какой-то коллективный продукт. Всё остальное – это просто дружеские связи. Преподавала какое-то время английский по вальдорфскому методу, зарабатывала этим на жизнь. Занималась эвритмией, это вид хореографии.

Как отец к этому отнёсся? Он знал о вашем увлечении?

– Да, знал и поначалу был очень испуган, как бы я не отдала туда своего сына. Но думаю, что это было с подачи матери, которая всегда всего боялась. Она не рэволюционэр, у неё никогда ни в чём не было особой смелости, а я человек отважный. Отважный в вещах духовных, а не чтобы ночью пройти по тёмной улице. Я не боюсь пробовать. После филфака МГУ я поняла, что нет таких вещей, которые я бы не сумела попытаться осмыслить! Их просто нет в природе. И поэтому я не боюсь ощущать себя круглой дурой на заседании философского кружка, потому что мне там всё страшно нравится!

Значит, всё-таки какую-то философскую чёрточку от отца вы унаследовали. Мы начали беседу со знакомства ваших родителей, это было очень давно. Как всё это время жилось вашей матери с вашим отцом?

– Моя мама абсолютно жена-жена-жена. И только жена. Мне это давало много свободы. К примеру, в своей комнате в детстве я могла делать всё, что угодно. Мама, конечно, ругалась, но ни в какой другой семье мне бы никогда не позволили, к примеру, все обои оклеить фотографиями лошадей. Я обожала лошадей, постоянно бегала на ипподром, выписывала из словаря Даля описания всех мастей…

Мама нас с отцом называла Искандерами. Искандеры, опять засорили ванну! Я у вас что, за уборщицу, что ли? Или, когда мы закрывались с отцом по комнатам: Искандеры у нас сегодня молчат? Мама – женщина экстравертная. Ей после работы хотелось поговорить, а мы двери закрывали…

Но в общении она человек очень пластичный, умеет подыграть, и эмоционально она очень активно позитивный человек. Своего мужа она чувствовала и чувствует очень хорошо, чувствовала и всех наших гостей, они были и её друзьями тоже, и она очень любила эти сборища. Есть очень много хороших писательских жён, которые в лучшем случае звали к себе гостей один раз в год на день рождения. И больше никогда. А мама очень любила гостей и всегда с удовольствием их принимала.

И конечно же, она очень честно предана ценностям моего отца, его творчеству, она с самого начала считала его очень талантливым, и это, что очень важно, было лично её мнение.

Хотя иногда и критиковала, когда у отца получались не очень удачные произведения, – она честно ему об этом говорила. К тому же мама сама одарённый человек, пишет стихи и замечательно чувствует слово. И очень начитанна, а иначе бы они и не познакомились, как вы уже знаете...

Мама очень хорошо понимает и чувствует творчество, но у неё, увы, нет такой отчаянной смелости, чтобы заниматься им самой целиком. Впрочем, так вопрос и не стоял: отец бы никогда не приветствовал этого. Ему нужна была определённая женщина, и он бы не хотел столкнуться с другой. Теперь я понимаю, насколько это серьёзно: с творческими женщинами мало кто может ужиться. (Смеётся.)

Они же вместе издали сборник своих стихов к золотой свадьбе?

– Да-да! Мать всегда тайно писала в стол и потом всё это разыскала. Нашла и у отца любовные стихи, ей посвящённые. Они это соединили, и получился сборник.

По-моему, лучший подарок…     

фото: Архив фотобанка/FOTODOM; ЛИЧНЫЙ АРХИВ А.М. ИСКАНДЕР; МИХАИЛ ЛАЗИЙ /PHOTOXPRESS; ВЛАДИМИР БОГДАНОВ/FOTOSOYUZ

Похожие публикации

  • Много желтых ботинок
    Много желтых ботинок
    Мы снимали финальный эпизод фильма «1001 рецепт влюблённого повара», смерть героя. Пока ставили осветительные приборы, Пьер Ришар веселил всех очередной смешной историей, мы хохотали... И тут раздалась команда: «Внимание! Мотор! Камера!» Непонятно, как ему это удаётся?! Пьер стал играть смерть героя, плакали все, даже шофёр «Лихтвагена», даже гримёрша Эльза, которая постоянно сбегала к возлюбленному... и где-то рядом выла совсем по другому поводу
  • Орлиное гнездо
    Орлиное гнездо

    Писатель Владимир Орлов – автор знаменитого мистического романа «Альтист Данилов». Фактически это он заново открыл в 70-е жанр городского фэнтези. Почему он? Потому что всегда был убеждён: всем нужна сказка, утешение, не может без этого человек существовать. И, как часто бывает со сказочниками, написанные им истории нередко плавно перетекали в реальную жизнь

  • "Не меняются только идиоты"

    В двадцать пять лет он мечтал стать великим режиссёром, оставить свой рубец в истории человечества. К восьмидесяти пришёл к убеждению: все рубцы заживают, от многих и следа не остаётся. «Раньше меня волновала карьера, а теперь вижу: жизнь гораздо интереснее», – признаётся Андрей Кончаловский