Среди русских поведенческих стереотипов есть один, который называется по-разному. Он имеет много имен, потому что это не один стереотип, а куст с ветвями, плодами и шелестящими листьями, как метафора у Олеши.
Иногда этот стереотип опознается как «полагаться на авось».
Иногда как разгильдяйство, асоциальность, неумение подчиняться правилам.
Все эти свойства как бы переливаются перламутром и, в основном, интерпретируются негативно, как недостатки. Но в этом семействе есть один отпрыск, который, сохраняя возможность для отрицательных коннотаций, обладает и определенной привлекательностью.
Вот, по поводу коронавируса со всего света несется критика русских, наиболее неохотно соблюдающих правила социальной дистанции и вообще не столь строго, как другие, предохраняющихся от пандемии.
Кстати, русскими за границами России называют всех выходцев из бывшей тюрьмы народов, называют, прежде всего, потому что они говорят на одном (в том числе) языке, но не только. Конечно, и поведенческие стереотипы тоже принимаются во внимание. Как и вообще весь комплекс жестов, подачи себя, осанки; здесь, безусловно, существует различие в поколенческих и культурных уточнениях, но все равно русский узнается практически сразу, как будто выстрелом разбужен.
Здесь и пытливое, исподлобья всматривание в глаза встречного, являющееся отголоском той опасности, которой на родине мог обернуться любой встречный-поперечный. И то особое неловкое владение телом, по которому в культовом фильме Кубрика «Космическая Одиссея» моментально опознается советский ученый: он так ворочает руками и ногами, будто был разрезан на части, а потом оживлен сначала мертвой водой, потом живой: и действительно, как от обморока ожил, но переломы и склейки непрерывно дают о себе знать. Будто сарделька, перевязанная веревочками.
И, однако, есть во всей этой семейной неловкости ряд проявлений, которые точно так же негативно опознаются как бесшабашность (безбашенность), фатализм и в определенном смысле бесстрашие.
Почему в определенном смысле? Потому что русский характер формировался и шлифуется крупной шкуркой атмосферы несвободы, которая, прежде всего, проявляется в ограничениях поведения в политической сфере. Отсюда эта физиологическая неловкость, зажатость, будто холод сковал члены, а теперь они вроде как отмерзли, отогрелись, но память о холоде - уже то, что неверно называют генетическим кодом.
Но именно эта ограниченность возможностей в официальном пространстве провоцирует на компенсацию ее в пространстве, интерпретируемом как приватное. Интерпретируемом очень часто ошибочно, потому что зона приватности естественным образом расширяется до всего, что не контролируется государством. То есть в зоне контроля – угрюмое послушание, а зоне отсутствия контроля – демонстративное поведение, чреватое вызовом и конфликтом со словесным фейерверком.
Более десяти лет назад я жил с женой в городке Олстон, графство Мидлсекс, попросту говоря, один из районов большого Бостона. В квартире впервые для нас не было стиральной машины, ее не было и в самом доме, и нам надо было носить одежду стирать в прачечную, ландромат, который был наискосок от нашего дома. Жена с содроганием восприняла эту необходимость стирать свое белье в общей с другими стиральной машине, привычке к подобной процедуре делегирования приватности у нас не было. Так или иначе я тоже оказывался в этом ландромате, где много стиральных и сушильных машин, автомат по обмену денег и какой-нибудь работник, периодически заглядывающий в общий зал и помогающий разобраться в премудростях публичной стирки.
Вот с этим работником я как-то разговорился, и он, узнав, что я русский, рассказал мне, что какое-то время назад эта прачечная принадлежала тоже русскому, пожилому человеку, кажется, из Средней Азии, скорее всего, бухарскому еврею, но в данном случае это неважно. Важно, что владелец прачечной погиб, что называется, на рабочем месте. Причем, не только он, но и его жена. Мол, сидел он на этом самом месте, где сижу сейчас я, а тут открывается дверь, в нее заскакивает какой-то взъерошенный парень с пистолетом в руке и кричит, что это ограбление, и требует денег. Имеет, наверное, смысл уточнить, что вероятность понимания гортанного английского у нашего героя была невелика, но и это несущественно. Он прекрасно понял, о чем речь, и что от него требуют. Важна его реакция: он встал из-за стола и с криком: «Пошел нах.., молокосос!» попытался огреть незадачливого грабителя (у дежурного в прачечной при себе максимум две-три десятки, не больше) стулом. И в этот же момент был застрелен, как и его жена, с громкими причитаниями бросившаяся на помощь мужу.
Понятно, что это русское бесстрашие - функция непонимания социальной ситуации. Русский готов отстаивать свое мужское (человеческое) достоинство теми средствами, которые оставило ему государство в зоне ослабленного контроля, то есть в общественном пространстве. Здесь все берут друг друга на понт, изображают из себя крутых, пытаются запугать и лезут на рожон, зная, что последствием может быть фингал под глазом или на худой случай сломанное ребро или нос.
То есть готовность к ответному выстрелу практически не входит в арсенал возможных концовок, но эта русская бесшабашность все равно остается.
Каждый может представить себя на месте хозяина ландромата - вот, вы приехали из своего Крыжополя, трудно работали (не в университете, конечно, не в Силиконовой долине, но все же), накопили денежку на свое дело (или дети подкинули недостающее), и тут какая-то шпана открывает пасть. Закрой пасть, ублюдок!
Я потому это рассказываю, что реакция владельца прачечной – стереотипна. Многие демонстративно отважны в приватной сфере именно потому, что это часть механизма компенсации от давления государства, когда на улице, на дороге, в магазине выстраивается нечто принципиально отличное от формулы послушного поведения в зоне государственного контроля.
Да, подчас это поведение претенциозное, вызывающее, чрезмерно яркое, с уголовным шиком и инфантильное. Возможно именно инфантильность, ранее не упомянутая, тоже есть попытка выстроить стратегию выживания в условиях давления со стороны взрослых (государства и его институтов). Это давление, одновременно, принимается как данность и не структурируется; это просто давление неба и обстоятельств, с которыми не совладать, как с плохой погодой.
Но как только ты вырвался из объятий взрослых ограничений, как возникает желание освободиться от гнета воспоминаний и унижений с помощью бунта непослушания. И принять героическую позу, как подчас ведут себя именно дети. Потому что дети и подростки – бессмертны, они еще на подъеме, на том изгибе кривой, где спад еще не виден и, значит, не осмыслен, а это тоже самое, что его нет.
В некотором смысле все мы подростки, вне зависимости от уровня образования, финансовой состоятельности и социальной устойчивости, подростки только потому, что в анамнезе у нас память об унижениях и гнете, и непреходящее желание избавиться от этого давления тем или иным способом. В том числе замахнуться стулом на взъерошенного паренька с пистолетом в руках и непонятными словами на устах. Какой там пистолет, может, он вообще игрушечный и из пластмассы, какой там коронавирус, какое у вас там, ребята, тысячелетие на дворе, ведь я только-только освободился от оков государственной опеки, еще даже не освободился, а только сделал вид, а раз так, мне море по колено.
Буря в стакане воды в исполнении представителя страны непуганых.
фото: личный архив автора
