Где-то, не помню уже где, прочитал мысль о том, что в России правильнее говорить не сколько лет ты прожил, а сколько зим. Мол, лето не считается - его пережить легко, зима же другое дело: простудишься и умрешь, поскользнешься и умрешь, заснешь на улице пьяным и не проснешься. Мне 26 зим, 26 раз я видел, как выпадает снег, меня этим снегом не засыпало, я не пропал в пурге, дожил до лета - я молодец.
Лето похоже на обморок. Шёл себе человек, шёл, вдруг начал бледнеть, на лбу появилась испарина, в глазах потемнело и зашумело в ушах, закружилась голова - упал. И вот он лежит без сознания, и что-то ему мерещится - настолько прекрасное, что нельзя рассмотреть, - недостижимое, несказанное, лёгкое. Обморок быстро проходит, человек встаёт, отряхивается и, немного покачиваясь, идет дальше: не успел оклематься - опять ноябрь.
Особенно это видно в Москве: здесь лето наступает избыточно, будто бы всё выныривает из воды и начинает жадно дышать, раскрывать жабры и надувать животы, и никак не может надышаться. Мы с Варей пьём вино во дворике, потом идем на концерт, потом в сад Эрмитаж, где до утра сидим на траве, глядя на таких же, как мы, - пребывающих без сознания. Москва мучается простым первобытным счастьем - счастьем тепла и солнца, под которым всё растет, зеленеет и распускается, под которым все кажутся влюбленными. Но счастье, как известно, пытка. Потому что всегда заканчивается.
Южным этот обморок неведом, для них лето размазано тонким слоем, для нас же свалено в безобразную кучу, и каждый хочет из этой кучи урвать, забрать себе, съесть весь этот сахар, выпить залпом бутылку и долго быть пьяным. Упасть, уснуть под забором - и проснуться.
Лето в Москве трагично. Оно не плывет под Армстронга, а корчится под Дженис Джоплин, под её хрипящий, надрывный «Sommertime».
«Лето, дитя моё, жизнь легка и прекрасна, рыбы прыгают в воде, и хлопок высок, Боже, как высок». И в конце утешительное бесполезное «don’t you cry». Тебе померещилось, возвращайся, вставай, не плачь.
Ты потом вернешься в эту прекрасную страну, но с еще одной зимой за спиной, с отложившимися где-то внутри сугробами, с оставшимися в этих сугробах людьми. И однажды не сможешь просидеть на траве до утра, и, может быть, никуда уже не провалишься, не заметишь перемены, будто бы снег не падал и не таял, а всегда был размазан тонким слоем по земле.
В год школьного выпускного, в августе последнего «детского» лета, перед тем, как на следующий день разъехаться по разным городам, мы сидели с двумя моими тогдашними друзьями, с двумя Леночками, держались за руки и прощались со всем, что было до этого. Я очень хорошо помню этот момент: мы чувствовали, что закончилась не только школа, но и наша огромная, казалось, дружба и любовь, что, как ни старайся, ничего не вернется, все завянет, как трава к сентябрю, источится и окончательно рассыпется. Так вскоре и произошло. Но я помню их летними, в особенном августовском закатном свете, который будто бы желтее обычного, помню нашу общую тоску о том, что всё прошло, потому что зима всегда, всегда наступает.
Лето похоже на пропасть. Над этой пропастью хочется стоять и покачиваться, пугать самого себя, подходить к самому краю и смотреть в пустоту, которая хочет тебя проглотить, но не сделает этого, пока сам не захочешь. Мы там стояли - с Леночками, с Костей, с Аней, с Мишей - с людьми, которых я любил, но даже воспоминания о них теперь так далеко, что трудно выцепить что-то конкретное из желтого свечения и дыма. Мы постояли там, посмотрели друг на друга, потом отвернулись и разошлись, и никогда больше лето не будет общим для нас, а ведь было.
Я хочу лежать в траве недалеко от той пропасти и смотреть, как медленно и рано светает. Как небо в один миг становится почти белым, как восходит солнце, и кто-то рядом говорит: don’t you cry, don't you cry, don't you cry. И рыбки плещутся, и всего лишь июнь.
Но бьют по щекам. И обморок заканчивается.
фото: личный архив автора
