Максим Жегалин: Бездомье

Каждый день, по дороге в школу, я проходил мимо этого дома. Окна его были забиты тряпками, слежавшейся ватой, какими-то опилками, картонками, неразличимой помоечной трухой. Стены сгнили и поехали вправо, крыша покрылась мхом и поехала влево. Дверь всегда была открыта настежь и болталась на одной петле, забор упал, дым из трубы не шел, свет не горел. Ветер, казалось, продувал дом насквозь. С потолка, наверняка, капало, а зимой всё внутри промерзало, покрывалось коркой, на полу лежали сугробы. Жить здесь могли бы только мыши и тараканы, змеи или лягушки, плешивые псы и чумные лисицы - это было логово, нора, темный болотный угол - никак не человеческое жилище.

Каждый день я проходил мимо этого дома и думал о старухе, которая там прячется. Видел я её только один раз, зимой. Она стояла у дороги, на голое тело было надето пальто, на голых ногах калоши. Вся чуть ли не покрыта плесенью, серо-зеленая, с прилипшими к голове волосами, проводила меня взглядом, улыбнулась и, по колено в снегу, пошла к дому. Так я понял, что место это обитаемое.

Рассказали, что старуха живет так уже лет двадцать. Крыша съехала давно, никого у старухи нет, да и не человек она уже - почти мумия. Этот дом - единственное её имущество. Там и ведет она своё глухое улиточное существование. Я представлял её внутри: спит, наверное, на полу, в обнимку с приблудшей собакой, ест штукатурку, разговаривает с мокрицами и мышами. И эти дырявые стены, этот прогнувшийся потолок, открытую дверь и забитые гнилью окна считает своим домом, редко отсюда выходит, находит, видимо, здесь покой. Потому что даже у мумии, у кикиморы, у последней пиявки должен быть дом.

Недавно узнал, что человек, замерзая на улице окончательно, в какой-то момент, когда сознание уже отключилось, начинает зарываться в землю или в снег, или в собственную одежду. Многих так и находят - голыми, зарытыми в одежду. То есть, срабатывает инстинкт - вернуться в тепло, в собственную раковину, в утробу, в могилу, в дом.

С детства я мечтал заблудиться в лесу или попасть на необитаемый остров. Мечта эта крутилась вокруг одного и того же - вокруг строительства своего жилища. Я подробно придумывал, как всё это будет выглядеть: на таком-то расстоянии от земли, чтоб не достали звери, с таким-то хранилищем для орехов (в лесу я бы ел орехи, на острове, естественно, манго да бананы), с веревочной лестницей, конечно, пусть и не удобно. Кровать поставим сюда, стол сюда, костер разведем здесь. Думать об этом я мог часами. Любимым делом было - строить шалаш. Шалаши я строил лет до 15. Тоже, наверное, какой-то инстинкт.

Сейчас у меня в телефоне есть заметка, куда записываю коды подъездов, в которые заходил. Формально она для того, чтобы потом не переспрашивать или показать кому-нибудь красивый подъезд, но я знаю, что сохраняю это всё на случай полного краха и одновременной потери всего. И если мне негде будет ночевать - многие двери будут открыты.

Меня всегда удивляло то, что бездомные кучкуются вокруг вокзалов. Ночевать там давно нельзя, попрошайничать нельзя, повсюду заборы и охрана. Приехав один раз на Казанский вокзал за четыре часа до поезда, я понял, что это место, где бездомны все, где никто ни на секунду не останавливается, место, которое никто не любит, все чувствуют себя здесь в опасности и нервно озираются. Поэтому настоящим бездомным здесь комфортно - на вокзале все равны.

Одну декабрьскую ночь я провел на улице. Было у меня такое романтически-прибитое настроение, что домой возвращаться не хотелось. Я бродил по арбатским переулкам с десяти вечера до семи утра, было терпимо холодно, с крыш съезжали снежные глыбы, будто сверху рушился невидимый город. За ночь я встретил нескольких случайных прохожих, крысу, трех кошек и одного бомжа, который спал на Пречистенке под памятником Сурикову. Ужасный, вонючий, отвратительный бомж нежно храпел, иногда как-то подозрительно содрогаясь. Замерзнет, думаю. А что с ним делать? В ближайший подъезд тащить - да к нему приближаться страшно. Врачей вызывать? Да врачей тоже жалко, куда они его? Неужто они его в свою карету затащат? Да и не так холодно. Но что-то он подозрительно синий и подрагивает. Замерзнет, наверное. Но, может, ему не привыкать так ночевать. Что делать? Где твой дом, куда тебя деть, где твоё тепло, твоя утроба, твоя земля, в которую ты хотел бы зарыться? Просыпайся давай, эй, вонючка. Полтора часа вокруг него ходил, думал, рассчитывал. Сам уже замерз, как собака. Ушел было, потом вернулся. Спит и спит, спит и спит. Умер уже? Нет, дышит, дышит, дышит.
Что сделал, как решил - не скажу.

фото: личный архив автора