Была когда-то такая расхожая шутка как реакция на чей-нибудь громогласный грубый гогот по какому-нибудь не очень смешному поводу. Услышав такое гусиное гоготание, кто-нибудь саркстически произносил: «О! Веселый детский смех!»
Шутить в детстве ужасно хотелось. Хотелось буквально с того самого момента, как я себя помню.
Умение вызывать смех это - с одной стороны - проклятье. Когда смеются НАД ТОБОЙ, над твоим внешним видом, над деталями твоей одежды, над цветом рубашки, над смешными непривычными именем и фамилией, над очками, над тем, что ты потерял галошу, над тем, что ты прилюдно расплакался, узнав, что запущенная на орбиту собака Лайка, никогда не вернется на землю, над тем, что твоя бабушка разговаривает с каким-то странным акцентом, да мало ли над чем еще. Эти травмы медленно изживаются на протяжении всей последующей жизни, и не всегда и не все они изживаются.
Но бывает и совсем другое искусство вызывать смех – это умение смешно шутить. Умение вызывать смех в ответ на твою шутку – это безусловный и надежный признак символической власти, это эротическое в своей основе ощущение триумфа, победы.
С самого раннего детства я, раскрыв рот и разинув глаза, внимал взрослым анекдотам, смертельно завидуя рассказчику и смеясь громче всех, при том, что смысла этих анекдотов я в большинстве случаев не понимал. Смешным в моем представлении было само слово «анекдот», при самом даже произнесении или хотя бы упоминании которого было принято смеяться.
Так же точно я не понимал смысла «крокодильских» карикатур, которым тем не менее я тоже радовался со всем распахнутым настежь простодушием блаженного детства и со всей своей постоянной готовностью к веселью.
Вот лето примерно 52-го года - веранда, дача, гости, вино, чай, варенье, комары, патефон. На патефоне пластинка. На пластинке смешно разговаривают между собой два дяденьки. Один говорит: «А скажи-ка, Тарапунька, что бы ты сказал, если бы узнал, что собаки съели Тито?» «А я бы им сказав: «Приятного аппетита!», - отвечает человек со смешным именем Тарапунька.
Как же я радостно хохотал, представляя себе, как наша заполошная дворняжка Буян грызет нелепую тетку по имени Тита, и как смешно рифмуются слова «Тита» и «аппетита».
Эта парочка – Штепсель и Тарапунька – прошли, как говорится, красной нитью через все мое детство, задев даже и кусочек юности.
Комизм там сооружался из двух основных компонентов. Во-первых, один из них был длинный, а другой короткий, что само по себе есть испытанный веками прием народного низового юмора. Во-вторых, один из них (резонер Штепсель) разговаривал на обычном русском языке. А второй (комик Тарапунька) разговаривал тоже на русском языке, но при этом коверкая русские слова таким образом, чтобы возникало ощущение, будто он разговаривает по-украински. Отчасти благодаря этим штатным шутникам несколько поколений россиян были уверены, а некоторые уверены и по сей день, что вот это примерно и есть украинский язык. И вот это якобы разноязычие двух участников диалога само по себе считалась уморительно смешным.
Вот и мне хотелось шутить. Очень, очень хотелось. Ужасно хотелось чего-то такого, чтобы я что-нибудь такое сказал, а все бы кругом благодарно смеялись.
Я приблизительно знал, как следует шутить. Надо просто осознанно нарушить все привычные логические связи. Или, допустим, поставить игрушечный грузовик вверх ногами. Или какое-нибудь очевидное знание перевернуть задом наперед или, еще лучше, вывернуть его наизнанку. Или что-нибудь с чем-нибудь перепутать, но перепутать сознательно, а не так, как в стихотворении Маршака про человека рассеянного.
Вот зима, детская поликлиника, очередь к «ухогорлоносу», я стою в окружении двух девочек-сверстниц и одного мальчика, чуть моложе. Мне три с половиной года. Мы все знакомимся, называем свои имена. В целях углубления и расширения зоны нашего знакомства мы называем также и имена наших родителей.
Девочка говорит: «Мою маму зовут Зоя, а папу Володя». Другая девочка тоже называет какие-то женские и мужские имена. Потом мальчик, забавно грассируя, произносит имена своих родителей, имена, в каждом из которых как нарочно присутствуют звуки «Р». «Маму зовут Рая, а папу Аркадий», - с важным видом сообщает он.
Когда доходит очередь до меня, я, внезапно осознав, что вот он, наконец, мой звездный час, и как-то настроив мимику лица на то, что «внимание, сейчас будет смешное», сам давясь от сдерживаемого смеха, говорю: «А мою маму зовут Сеня, а папу зовут Лена!»
В ответ на эту не слишком хитрую, но безотказно работающую гендерную инверсию отзывчивая публика радостно и от души хохочет.
Таков был «мой первый гонорар», который я помню до сих пор как неопровержимое свидетельство моего безусловного остроумия.
И, несмотря на то, что по мере взросления мои представления о юморе с тех пор все же кое-как утончились и усложнились, я бесконечно дорожу памятью о своем первом триумфе и храню в сердце искреннюю благодарность моей самой первой аудитории.
И, конечно же, я храню благодарность судьбе за то, что публика, по достоинству оценившая мой исторический дебют, оказалась такой тонкой и такой подготовленной, а не сборищем каких-нибудь скучных взрослых людей, которым вообще понимание смешного дается ох как туго.
фото: личный архив автора
