Пришло, видимо, время, хотя бы слегка очистить свою беспокойную совесть, перегруженную за многие годы всякой мелкой и крупной фигней.
В общем, так.
Дорогие мои многочисленные интервьюеры и интервьюерки! Вспомните, что я отвечал на ваши неизбежные вопросы о том, не с самого ли детства я сочиняю стихи. Помните, что я вам отвечал? Правильно! Я всегда с некоторой не вполне адекватной горячностью, каковая, к слову сказать, не могла не вызвать у наиболее внимательных и бдительных из вас некоторых смутных подозрений, отвечал, что нет, мол, вы что, какие еще стихи! Марки собирал, это было, ногти грыз, хотя, к счастью, не долго, а чтобы стихи, да вы что! Лишь в студенческие годы настигла меня эта напасть. Да и то вспоминать свои ранние опыты мучительно не хочется.
Дорогие мои! Пришла пора признаться: я вам бессовестно врал. Писал я в детстве стихи, писал! Ну, не то чтобы регулярно, а скорее пытался.
Попытка, говорят, не пытка. Но не во всех случаях. Иногда - пытка. Пытка, насилие над памятью, не находящей в себе сил, чтобы вытряхнуть из себя всякую зловредную чушь, о которой вспоминать мучительно не хочется, а забыть невозможно.
Любопытно, что юношеские свои литературные упражнения мне почти удалось благополучно закопать, завалить барахлом и ветошью и в результате благополучно забыть. Хотя опять вру – не совсем.
А вот детские, вроде как застрявшие в теле осколки вражеских снарядов, время от времени напоминают о себе при резких изменениях погоды или при неловких телодвижениях. Вот как сейчас, например.
С чего началось? Кажется, с этого вот.
Однажды, когда мне было лет двенадцать, я зачем-то взял и сочинил стихотворение, заканчивавшееся словами «Африка, с добрым утром».
Да это и понятно. Газеты, радиоэфир и тематика многочисленных пионерских сборов были до краев наполненны пафосом освобождения угнетенных народов от колониальной зависимости.
Попутно похвастаюсь, что я единственный в классе умел с первого раза произнести слово «неоколониализм». Но не будем отвлекаться.
Я не просто сочинил это чудесное во всех отношениях стихотворение. Я немедленно переписал его на двух тетрадных страничках самым своим парадным почерком, на какой только я был способен, сложил эти листочки вчетверо, засунул их в конверт с маркой и отправил в «Пионерскую правду».
Через месяц я получил ответ в фирменном конверте, который потом долго хранил. В ответном письме было написано, что «твои стихи написаны искренне, но литературный уровень их еще пока не высок. Работай со словом, ищи свой неповторимый голос и так далее. Литсотрудник Коклюшев».
Я так был горд этим письмом, что меня даже не слишком огорчил отказ и не рассмешила фамилия литсотрудника.
Тогда же я твердо решил никогда больше не сочинять стихов.
Но не тут-то было. Примерно через пару лет меня вновь подстерегла и набросилась на меня буквально из-за угла эта непреодолимая постыдная похоть.
В этот раз туманная перспектива влиться в ряды политически грамотных и морально устойчивых стихотворцев была отвергнута мною раз и навсегда, но зато я с головой ухнул в самую окаянную двенадцатисортную лермонтовщину, втайне от самого себя понадеявшись пополнить галерею образов лишних людей или хотя бы постоять сбоку.
Запомнилось мне такое, например:
«Писать стихи приходит вдохновенье ко всем юнцам четырнадцати лет. Но тем, кого оставило сие стремленье, быть может, счастья в жизни больше нет». Дальше я не помню, но и без того все понятно.
Меня «сие стремление» не оставило в тот раз, и я некоторое время продолжал в этом стремлении вяло упорствовать.
Сочинял я в основном о грусти, печали, трагической непонятости и одиночестве. Такое, например:
«Нет, вам не понять моей тоски. Нет, вам не понять моей печали. В моем доме вы б картину повстречали: мать сидит и штопает носки…» И еще что-то про других своих близких родственников, составлявших общую «картину в моем доме», которые вроде бы никакой такой особой тоски и печали своим бытовым поведением не провоцировали. Но я в этой «картине» все равно был «один задумчив, как певец, что одним своим лишь мыслям внемлет». «Певец» рифмовался с «отцом».
Заканчивалось все это дело так: «Я гляжу в окно, и грустно мне. Предо мой неведомые дали. Нет почти причин моей печали. Грусть идет откуда-то извне».
Строчка «Нет почти причин моей печали» мне, кстати, нравится и до сих пор своей дерзкой, не без некоторого обаяния, неуклюжестью и не предусмотренным авторской волей обилием звука «Ч».
Не в ней ли, не в этой ли вдохновенной строчке робко притаилась не слишком заметная неискушенному взгляду нереализованная возможность обретения того самого «неповторимого голоса», о котором когда-то писал мне мой давний эфемерный наставник литсотрудник Коклюшев?
Что-то было, помнится, и любовное тоже – куда ж без этого. В адрес, например, какой-то одноклассницы, вообразив зачем-то, что она мне нравится, я сочинил что-то вроде того, что «Твои глаза – орбиты».
Вот только не надо бестактно спрашивать, что это такое и что это значит! Потому что никто - ни автор, ни самый проницательный исследователь моего непростого творческого пути, - ничего вам путного не ответят. Потому что дело тут не в каком-то унылом «смысле». Потому что это, во-первых, согласитесь, красиво. Во-вторых, очень по тем временам современно: наступившая эра космонавтики буквально сочилась специфической лексикой и особой фразеологией, которыми жадно питалась, как кашалот планктоном, тогдашняя словесность, особенно словесность того уровня, который … ну, понятно. А о том, что бывают также и глазные орбиты, я, кажется, или не знал тогда, или знал, но как-то не принял к сведению.
У меня есть текст, который называется: «Что хотелось бы забыть, но не получается». Этот текст написан в виде списка из тридцати семи пунктов.
Двадцать шестым пунктом значатся там «Первые литературные опыты», то есть те, которым посвящена эта вот моя маленькая покаянная исповедь.
Следующий, то есть двадцать седьмой пункт – это, соответственно, «Вторые литературные опыты». Но это уже, как было сказано в одном старом, но хорошем анекдоте, «на потом».
