Несколько лет тому назад, то есть в те времена, которые сегодня кажутся беззаботной идиллией, я набрел на такую городскую новость:
«В Москве открылось заведение «Stalin Doner» с шаурмой навынос. Посетителей здесь обслуживают сотрудники, одетые в форму НКВД.
В меню «Stalin Doner» пять видов шаурмы: «ГОСТ. Стандарт», «Сталинская с двойным мясом», «От Берии с соусом ткемали», «Хрущевская в сырном лаваше» и «Ассорти».
Этот, извините, бизнес-проект, это заведение общественного питания имени, как было аккуратно, хотя и историко-политически безграмотно, указано в тексте новости, «генсека СССР» стало, конечно, горячо обсуждаться. Как же без этого!
Некоторые, и даже многие, были возмущены.
Я же, помнится, написал на своей страничке в одной из социальных сетей:
«По-моему, вместо того, чтобы бурно возмущаться по поводу человеческой глупости и этим самым публичным возмущением своими собственными руками создавать этой самой глупости незаслуженную рекламу, лучше бы понапридумывать что-нибудь еще в подобном роде.
Мне вот, например, только что пришло в голову, что кто-нибудь может открыть одноименную бургерную, где фирменным блюдом мог бы стать двойной чизбургер «Молотов-Риббентроп». Молочный коктейль «Молотов» тоже, конечно, неплохо, но слишком уж близко лежит».
Надо ли говорить, какой силы взрыв массовой народной изобретательности последовал за этой моей скромной инициативой. Это было неизбежно, и я знал, на что шел.
Возмущаться тут, я повторяю, особенно нечем. И даже довольно зловещая метафора, сама собой невольно возникающая при упоминании о ряженых «чекистах», крутящих на вертеле куски неизвестно чьего мяса, если и подразумевалась устроителями этого праздника брюха, то, как говорится, без всякой задней мысли, с веселым придурковатым благодушием и, можно даже сказать, с «доброй лукавинкой».
Никакой политики тут не стояло. Так что ни политическая, ни даже коммерческая стороны этого разухабистого креатива не стоят обсуждения.
Остается лишь его художественно-стилистический аспект. Лишь на нем и имеет смысл слегка задержаться.
Откуда растут ноги, более или менее понятно. Это история давняя, и вряд ли она даже в самых общих чертах известна этим веселым и находчивым шаурмейкерам.
История эта восходит к поздним советским годам, а именно к возникновению в среде художественного андеграунда тех лет такого ставшего впоследствии влиятельным и вошедшего в международный художественный контекст движения, как соц-арт.
По отношению ко всем сторонам окружавшей нас жизни, сторонам, которые маркировались нами как «советское», все частные или коллективные стратегии художественного андеграунда при всем своем цветущем разнообразии условно и очень приблизительно сводились к двум.
Первая – опять же условно и приблизительно – заключалась в том, что художник искал и находил возможность просто-напросто не замечать, не видеть и не слышать всего этого, жить и творить так, как будто этого ничего вообще не было. Некоторым это удавалось.
Вторая стратегия заключалась в том, что надо именно что замечать, надо именно что использовать, надо именно подвергать дезинфицирующей деконструкции, надо именно предельно и наглядно обнажать мертвую природу всего того, что было объявлено не просто живым, а даже «вечно живым».
Так возник соц-арт как яркая разновидность Московского концептуализма, который возник тогда, когда у некоторых художников или поэтов появилось отчетливое ощущение, что из знаков, особенно из знаков, обслуживавших идеологическую сферу жизни, стали стремительно выветриваться остатки не только сущностного наполнения, но и какого бы то ни было живого чувства, хоть позитивно окрашенного, хоть негативно.
Вот в эти-то семиотические пустышки искусство и стало «вкачивать» иное наполнение, иной смысл - а именно смысл художественный.
И это была, между прочим, эффективная самотерапия. Потому что человеку, для которого насущно необходимо извлекать смыслы и значения из всего, что его окружает, жить в окружении полых, ничего не означающих знаков совершенно невыносимо.
Художники соц-артисты широко и, надо сказать, по тем временам довольно смело использовали официальную советскую символику и эмблематику, штампы и клише официозного советского дискурса, а также образы и имена, принадлежавшие к коммунистическому пантеону.
Произведения соц-артистов, где в самых неожиданных контекстах и ракурсах возникали привычные, как дырявый забор вечной строительной площадки за окном, гербы, лозунги, портреты и, главное, стилистические приметы официоза, создавали неизбежный комический эффект и вызывали у зрителя соответствующую и вполне естественную смеховую реакцию.
Но это не было сатирическое искусство – оно никого и ничего не «бичевало» и не «обличало». Это было скорее санитарно-гигиеническое искусство, потому что оно само по себе служило противоядием, призванным нейтрализовать, сделать забавным, безобидным и даже веселым постылый и токсичный агитпроп.
Шли, как говорится, годы, и наступила Перестройка, когда левиафан стал медленно, но неуклонно разжимать свои утомленные челюсти…
Помнит ли кто-нибудь, кто постарше, короткую, но бурную и яркую молодежную моду тех двух-трех лет, моду на аутентичные советские значки с Лениным, Сталиным, Крупской, Дзержинским, значки «Ударник социалистического труда», «ГТО», «Ворошиловский стрелок», комсомольские, пионерские, октябрятские. Особо ценными считались такие редкие регалии, как, например, «Знатный животновод» или «Делегат Всесоюзного совещания работников кожевенного производства».
Этими значками густо, как грудь еще не вполне забытого Брежнева, покрывались джинсовые куртки, рюкзачки и шапки.
Эти значки, эмблемки, флажки и гербы не были, мягко говоря, признаками особого почтения к той эпохе и к той власти, что их породили на свет. Скорее – наоборот.
Это был низовой, народный соц-арт, при том, что большинство обвешанных значками с ног до головы юных модников и модниц такого слова даже и не слышали. Это был вполне стихийный акт попытки нейтрализации того идеологического и семиотического насилия, которым всех этих мальчиков и девочек успели основательно достать школа, детский сад, пионерлагерь, все красные уголки и пионерские комнаты, все «ленинские уроки» и программы «Время», ну а кого-то – и собственные родители.
Так значки стали знаками. Так значки как бы советского содержания и советской формы перекодировались в знаки идейной и стилистической эмансипации.
Так значки, бывшие когда-то возвышенно-торжественными, потом ставшие невыносимо надоедливыми и вообще отстойными, стали вдруг веселыми и «прикольными».
В те же времена, кстати, в молодежной среде возникли такие словечки, как «стёб» или «прикол». Да и слово «совок» из тех лет и из той среды.
Эта мода оказалась недолгой, но ироническая игра в «советскую ностальгию» пустила корни. И в середине 90-х стали возникать клубы и рестораны, поначалу немногочисленные, декорированные предметами и символами советского быта и даже политико-идеологического дизайна.
И названия блюд в меню стали слегка, хотя все-таки и не настолько по-идиотски, напоминать названия блюд в новоявленной «сталинской» кебабной.
Постепенно эта милая тенденция стала размножаться и тиражироваться в промышленных масштабах, и стала уже не вполне смешной. А в самом словосочетании «ироническая ностальгия», которое более или менее адекватно описывало тогдашнее состояние умов, слово «ироническая» стало постепенно бледнеть вплоть до полного исчезновения.
К нашим дням все это выродилось в полную - безвкусную, стилистически бездарную и громоздкую тупоту вроде «Stalin Doner».
И никакого Сталина там, разумеется, нет. Там есть Stalin, а это совсем другое. Тоже малоприятное, но нет, не «Сталин».
Сталин совсем не там. Он там, в тех речах, поступках, репликах и умолчаниях, во взвинченных интонациях спецпропагандистов и депутатов, в выражении тусклых лиц и оловянных глаз. Он там, где его имя как правило не произносится, где его портрет не выставляется наружу и где его именем не завлекают любителей «двойного мяса».
