Кто-нибудь из тех, кто недавно закончил школу или, скажем, имеет детей школьного возраста, скажите мне, пожалуйста, вот что. Скажите, в школьных курсах литературы существуют ли до сих пор эти самые, будь они неладны, «образы»? Скажите, интересно же!
Образы Татьяны, образы Наташи, Пьера и Андрея, образы помещиков, образы лишних людей, образы Ниловны и Павла Власова, образы молодогвардейцев, все прочие образы, которые мне снятся до сих пор, потому что повторяются тягостные сны о тягостных школьных сочинениях.
Недавно я почему-то задумался об «Образе Мальчика в отечественной истории».
Именно Мальчика – с заглавной буквы, Мальчика, трагический и всегда поучительный образ которого, меняя обличия, эпохи своего бытования, имена и роды заняий, витает над нашими головами, помахивая ангельскими крылами.
В годы моего детства в годовщины Октября в телевизоре показывали одни и те же «документальные» кадры штурма Зимнего дворца с одними и теми же толпами революционного народа, штурмующими фотогеничные чугунные ворота, с одним и тем же, – не менее фотогеничным, - мальчиком, лихо взбирающимся по этим воротам. Он, этот мальчик, этот канонический «парнишка с Нарвской заставы», взбирался на ворота, чего-то там отпирал, после чего ворота эффектно распахивались, и ликующая революционная толпа, опрокидывая на своем пути царские цацки, а также путавшихся под ногами юнкеров, устремлялась внутрь дворца, а на самом деле – в светлое социалистическое будущее.
Я был удивлен, узнав какое-то время спустя, что этой «хроникой» были кадры, – действительно, очень выразительные, - снятые Сергеем Эйзенштейном для игрового кинофильма «Октябрь», выпущенного к 10-летию исторического события. Фильм, - уже не помню, по каким причинам, - был довольно быстро снят с проката, а отдельные кадры из него стали впоследствии использовать как документальные.
Ну, и прочие реальные или выдуманные мальчики не давали нам заскучать.
Сначала - убиенный цесаревич Димитрий и, соответственно, «мальчики кровавые» в глазах умирающего царя Бориса.
На образах некоторых «кровавых мальчиков» воспитывали мальчиков реальных, живых.
Незабвенный образ мальчика Павлика Морозова, настучавшего на своих родителей, стал на многие годы образцом для подражания для подрастающего поколения 30-х, 40-х, 40-х годов.
Типологическое сходство со всемирно известным евангельским персонажем, предавшим Учителя, никого особенно не смущало. Всесилие сугубо классового подхода к поступкам и высказываниям советских и всех прочих людей казалось в те годы незыблемым, и поколебать его не могли никакие параллели, очевидные для всего христианского мира, но абсолютно ничтожные для носителей «пролетарского самосознания».
Затем – юный барабанщик из коммунистической немецкой песенки.
«Погиб наш юный барабанщик, но песня о нем не умрет».
Эта песенка довоенная.
Но узнал я и, не задумываясь об ее исторических реалиях и корнях, пел эту песенку в школьном хоре уже тогда, в те годы, когда прямо сквозь наше детство с барабаном и горном шествовала бесконечная череда пионеров-героев.
Нас, послевоенных детей, воспитывали, точнее, пытались воспитывать на примере сверстников … нет, все-таки не наших , но наших старших братьев и сестер, чьи трагедийные судьбы были назначены нам как образцы для подражания.
Я до сих пор помню эти обложки, тонкие обложки книжек про юных героев. Про пионеров-героев, про комсомольцев-героев, про всех прочих героев и героинь. Геройство тогда было непредставимо без «полной гибели всерьез».
Их было немало. И про каждого были книжки. И книжки эти надо было не только читать, но и писать по ним сочинения, но и делать по ним доклады.
Но, скажу честно, мы и помимо всякой школьной обязаловки читали эти книжки, наполненные избыточными садистскими ужасами, явочным путем выползшими из мутного подсознания их авторов.
Мне тоже, как многим мальчикам и девочкам моего поколения, снились по ночам пытки и расстрелы. Я тоже, как и многие сверстники и сверстницы, вскрикивал во сне.
А в мальчишеской нашей среде шли бесконечные разговоры и дискуссии на тему «вот если вдруг что, то какие пытки сможет выдержать каждый из нас и не рассказать врагу, где закопан флаг пионерской дружины и где спрятан классный журнал с нашими двойками».
Мы были окружены со всех сторон этими агиографическими, то есть житийными сюжетами или, как сказали бы в наши дни, нарративами.
Позже, примерно к середине 60-х, специфическая поэтика этих книжек и михалковоподобных стишков легла в основу черноватого фольклора, получившего в народе название «садистские стишки».
«Дети в подвале играли в Гестапо…» - помните?
Все понятно, и все логично. Передозировка военно-патриотической продукцией не могла не отозваться чем-то в таком роде. И некоторые из этих стишков-пародий, - надо отдать им должное, - радуют нас известным изяществом формы и достоверностью интонации.
А в ранние школьные годы я тоже как угорелый читал и даже иногда перечитывал эти поучительные книжки, побуждавшие взрывать вражеские составы, терпеть пытки и с гордо поднятой, как у Олега Кошевого в кинофильме «Молодая гвардия», головой идти на финальный расстрел.
И я, и мои дружки не то чтобы мечтали о такой участи, но постоянно пытались ее в своем воображении нацепить на себя. До поры до времени, разумеется.
Но шло время, и мы, - в отличие от удручающе значительного числа сограждан, - все же повзрослели.
С наступлением «лихих» девяностых, «образ Мальчика» слегка потускнел, слившись с окружающей средой.
А уже позже, поближе к нашим дням «мальчики» снова стали выскакивать, как чертики из табакерки, из новостных сюжетов.
Так, героем новостных лент стал на некоторое время мальчик, вполне, казалось бы, невинно поцелованный президентом в пупок. А чуть позже – заведомо фейковый, но от этого еще более выразительный «распятый мальчик» из Донбасса.
В этом окончательно уже халтурном сюжете инерция трагедийного «образа Мальчика» иссякает, и подобно катушке, на которой закончилась кинопленка, со страшным стуком и грохотом крутится вхолостую.
Однако с сопровождавшим всю нашу жизнь образом не хотелось бы попрощаться насовсем.
Пусть еще появляются в нашей жизни «мальчики». Только пусть не «кровавые», не лезущие на ворота дворцов, не замученные до смерти злыми дядями и тетями, не пишущие доносы на родных, близких да и вообще ни на кого, не мнимо «распятые». А другие – разумные, веселые, насмешливые, любопытные, наблюдательные. Вроде того самого Андерсеновского мальчика, который когда-то отчетливо и не стесняясь, сообщил всем окружавшим его взрослым дядям и тетям о том, что и без того для многих было очевидно, хотя до поры до времени и не сказано вслух, о том, что король-то – того-с.
