Вот уже сколько лет много, охотно и, как практически всегда это бывает в нашем отечестве, с широким применением репрессивно-гуманитарных мероприятий говорят и пишут – кто спокойно, кто панически - о той неслыханной экспансии иноязычной лексики, какую претерпевает наш язык, - такой нежный, трепетный и доверчивый, - в последние годы. Он все претерпевает и претерпевает, но удивительным образом живет и здравствует, несмотря на убийственные усилия разнообразного начальства в погонах, судейских мантиях, рясах и темно-синих костюмах, надетых поверх все тех же невидимых миру погон.
Но ведь бывает в различные периоды истории и встречный процесс. Не частый, увы, и куда более скромный, чем пресловутая «иноязычная экспансия», угрожающая суверенности, территориальной целостности и высоким духовным традициям нашей родной речи.
В наши дни поверить в это довольно трудно, даже и мне. Но факт есть факт. Факт состоит в том, что я хорошо помню охватившую страны проклятого Запада вполне отчетливую моду на Россию вообще и на русский язык в частности. Это были годы так называемой Перестройки, то есть конец 80-х и начало 90-х годов прошлого (ох, все еще не могу привыкнуть) века.
Нельзя сказать, что русская лексика и фразеология вовсе не присутствовала в иноязычном мире. Присутствовала, конечно. Можно вспомнить хрестоматийное «бистро», а также весело попикивающий в ночном небе «sputnik». Но и куда менее веселый «pogrom» забыть никак не возможно.
На бывших окраинах бывшей империи, ставших независимыми государствами с собственной языковой политикой, стратегией и тактикой язык метрополии застревает в виде реликтовых осколков. О том, насколько богато некоторые, причем наиболее яркие и наиболее живучие, образцы русской лексики и фразеологии представлены в бытовом языке бывших братских народов, известно давно. Они, эти образцы, время от времени, а в последнее время, увы, все чаще, бывают обращены именно по адресу их, образцов, исторической родины. А совсем недавно мощный вектор всей этой неуправляемой стихии воплотился в мерцающем образе некоего военного корабля.
В конце восьмидесятых – начале девяностых, на волне восторженной горбимании русские слова и выражения потянулись косяком и в более дальние страны. Особенно - в Германию. Еще бы – рухнула проклятая Берлинская стена – самый, пожалуй, мрачный символ холодной войны.
В большую моду там вошла и кириллица. Мне запомнился рекламный плакат, где был изображен щекастый советский генерал, которому залихватского вида блондинка игриво протягивала пачку сигарет. И надпись по-русски: «Попробуй «Вест». West – это марка немецких сигарет. Но мне в этой простой рекламе почудился и еще один, каламбурно обозначенный смысл. Слова «Попробуй «Вест» могли также означать и призыв приблизиться к Западу, присмотреться, прислушаться, притронуться к нему, отнестись к нему с чуть большим доверием и доброжелательным любопытством.
Впрочем, вполне возможно, что я это всего лишь нафантазировал и что, наподобие того, как банан, приснившийся во сне, вполне может означать всего лишь банан, «Вест» это все лишь «West», сигареты.
Попутно заметим, что это было настолько давно, еще в те допотопные времена, когда существовало еще на карте мира такое государство, как Советский Союз, и когда во всех странах еще позволялось рекламировать сигареты, пусть даже и с набранным мелким кеглем жалким лепетом о том, что курить, вообще-то, не очень полезно.
В один из первых моих визитов в Германию одна немецкая дама говорила мне: «Ужасно у вас трудный язык. Такие непонятные буквы! Как возможно их запомнить!» Я уж не стал ее огорчать и не стал говорить ей о том, что непонятные буквы – это, увы, далеко не единственное и уж точно не главное препятствие к овладению русским языком. И тем более не стал я ей говорить, что далеко не все русские, (как правило, более или менее знакомые с буквами русского алфавита), одинаково хорошо изъясняются и пишут на родном языке. Я просто подтвердил: да, язык у нас и правда не из простых.
А уж от слова «Perestrojka» впору было куда-нибудь спрятаться. Впрочем, в силу известных исторических обстоятельств, слову этому не дано было долго гулять по европейским просторам. В городе Ганновере я как-то прошел мимо кафе с таким названием. Но зайти туда мне не удалось: двери кафе были заколочены какими-то не по-немецки, а, напротив, до боли знакомыми занозистыми досками, что я воспринял как многозначительную примету того, что Перестройке, кажется, наступает … ну, допустим, kaputt. Это было весной 1991-го года.
Кавалерийская атака русской языковой стихии на европейские просторы не могла не отозваться в сознании россиянина возникновением тех или иных химер. Когда я, например, впервые вошел в берлинское метро, когда около перрона остановился поезд, когда из кабины вышел машинист с микрофоном в руке и слегка, как мне показалось, сонным и мрачноватым голосом произнес что-то в этот самый микрофон, я отчетливо услышал: «Цурюк, бл…!» Оба слова, одно из которых было явно немецким, а второе более чем русским, были мне вполне понятны. Но что они совокупно означали именно в контексте функционирования городского транспорта, было совершенно не понятно. Всю дорогу (а я ехал в гости к своему немецкому другу, переводчику русской литературы) я мучительно гадал, что сей сон значит. Приехав к другу и торопливо поздоровавшись, я сразу же поведал ему о странном этно-лингвистическом приключении. Он задумался, но не надолго.
Очень скоро его глубокая задумчивость была прервана его же собственным хохотом. Отсмеявшись, он сказал: «Я все понял! Дело вот в чем. Есть у нас такая идиома: «Zurük bleiben, bitte». Что значит примерно то же, что у вас - «осторожно, двери закрываются». Но ты же понимаешь: машинист произносит эту фразу столько раз за день (а у нас, в отличие от вас, это делает почему-то живой машинист, а не автомат), что невольно ее редуцирует. Вот и получается то самое, что ты услышал. А немецкий пассажир понимает все как надо – не беспокойся». После этого я еще множество раз слышал этот духоподъемный призыв и при этом - по совету своего немецкого друга - совершенно не беспокоился.
А чего беспокоиться – все правильно: любая экспансия, даже если это экспансия великого, могучего и, что самое главное, бесконечно и повсеместно правдивого языка, во дни сомнений и во дни тягостных раздумий служащего нам поддержкой и подпоркой, должна все же иметь и свои разумные пределы.
