«Только вы можете резко обернуться на возглас «Николай Иванович!» - весело смеясь, сказала мне моя наблюдательная и насмешливая спутница, вместе с которой мы шли однажды по очень людной Тверской, где я действительно почему-то с готовностью оглянулся, услышав чей-то голос, окликнувший какого-то неведомого мне Николая Ивановича. Потом, впрочем, отсмеявшись, она деликатно поинтересовалась: «Вы не обиделись, надеюсь?»
Да чего ж тут обижаться, если это чистая правда! Если я действительно, – от бескорыстного ли любопытства, от общей ли нервозности, - имею обыкновение озираться на что-то такое или рефлекторно прислушиваться к чему-то такому, что заведомо не имеет ко мне никакого отношения.
Об этом, по-видимому, я вспомнил потому лишь, что только я в самый разгар лета мог ни с того ни с сего задуматься о таком, пусть и важном, пусть и несущем в себе черты определенной сакральности, но все же не слишком в эти дни актуальном явлении, как «отопительный сезон».
Да нет, конечно, не о грядущем сезоне думаю я, совсем не о нем. А думаю я совсем о другом. О чем-то таком, что тяжелым топором висит в нашем плотном информационном воздухе, заставляя постоянно вспоминать особую, специфическую поэтику газетных текстов и, соответственно, заголовков далекого уже советского времени.
Как о них не вспоминать, если они помимо нашей воли и наших жизненных устремлений много лет составляли столь же заметный, сколь и постылый до буквальной тошноты элемент общего семиотического ландшафта тех лет. Как не вспоминать о них, когда специфическая эта поэтика все чаще и чаще из каких-то хтонических глубин, - иногда и в самом буквальном, в самом своем первоначальном, не тронутом безжалостным временем обличии, - стала и в наши дни проступать на поверхности нашего социального грунта, автоматически выдергивая из памяти вечную шекспировскую цитату о «пузырях земли».
И это – теперь. А уж тогда…
Посреди целых сугробов из бодрых, взвинчено радостных, трескучих и шипяще-дымящих, как сырые щепки в непротопленной печке, заголовков, неопровержимо свидетельствовавших об «от победы к победе», там и сям застенчиво выглядывали и другие, безрассудные в своей гражданской отваге, заголовки, театральным шепотом напоминавшие нам о том, что есть еще, товарищи, и отдельные все же недостатки на кой-каких местах, что не все еще смежники подвезли вовремя трубы и радиаторы, что кое-кто еще прогуливает смену, что имеют еще место формализм и равнодушие (Ох, это равнодушие! «Бойтесь равнодушных!»), что есть еще где-то и узкие места, и вообще, товарищи, что греха таить.
Отдельным, звучавшим на одной ноте мотивом шел там как раз тот самый пресловутый «отопительный сезон» и какая-то труднопостижимая, буквально онтологическая неготовность к нему «иных коммунальных служб».
Газетные заметки такого рода начинались с какой-нибудь фенолого-метеорологической «зарисовки», приправленной стыдливо скрываемым лиризмом, свидетельствовавшим о том, что автор заметки когда-то, еще давно, еще задолго до того, как основательно спиться и оскотиниться на своем нелегком журналистском поприще, до того, как изо дня в день мучительно строчить, не выходя из прокуренного редакционного кабинета, трафаретные шедевры для рубрики «письмо позвало в дорогу», автор этот еще в нежные и романтические студенческие годы сочинял стихи, публиковал их в факультетской стенгазете и мечтал о тонкой книжке в бумажной обложке с давно выстраданным названием «Тропа к дому».
Когда этот автор время от времени нарезался как следует где-нибудь в пивбаре в компании друзей-коллег, он непременно в какой-то момент патетически восклицал: «На-до-ело! Изо дня в день одно и то же. Сплошной «отопительный сезон» и никаких перспектив! Бросить бы все это к такой-то матери! Купить домик в деревне. Засесть за повесть. Давно ведь вынашиваю. Ведь столько видел всего. Ведь сколько людей, впечатлений. Образов-то сколько! Судеб! Характеров!»
Какая деревня? Какая повесть? Какие образы с характерами? Никто, разумеется, никуда не уезжал и ни за какие повести не засаживался. И без того не самая безмятежная история отечественной словесности могла до поры до времени облегченно выдохнуть и ненадолго расслабиться.
А автор мог закончить наконец свою очередную смелую заметку про отопительный сезон. Заканчивались эти смелые заметки удручающе одинаково. Что-то вроде того, что «Иван кивает на Петра, Петр – на Ивана. А воз, как говорится…»
Безукоризненное чувство стиля, - видимо, то самое, которое время от времени коварно искушало автора «засеть за повесть», - не позволяло ему завершить и без того всем известную фразу про «воз» каноническим образом, поэтому текст заканчивался изысканнейшим многоточием: должен же и читатель, черт побери, не полениться, шевельнуть мозгами и порыться в своей мусорной памяти о школьных своих чудесных годах - с дружбою, с книжкою, с песнею, с баснею.
Сочинение заголовка автору, судя по всему, не доверялось. Что и правильно. А то знаем мы этих лириков – важное государственное дело так вам озаглавят, что потом хоть партбилет ложи на стол.
Нет! Заметка про отопительный сезон должна называться «Зима строго спросит с бесхозяйственников» и никак иначе. А вот материал про отчетную выставку художественной студии Дворца культуры им., допустим, Розалии Землячки будет как миленькая называться «Красоте быть» или - на худой конец – «Талантами прирастает родное Прихоперье». Поняли? И нечего умничать тут, нашлись тоже! Модернисты, понимаешь! Шутники! Ильфпетровы хреновы!
С той блаженной в своей эпической статуарности эпохи прошло уже довольно много времени. Но страна как была, так и остается страной вечно ожидаемого отопительного сезона, к которому она столь же вечно не готова.
Старые заголовки сменились новыми, новые – снова старыми, но «отопительный сезон» и фатальная неготовность к нему сохраняются как расширительно-универсальная метафора нашей вечной и бесконечной реальности, как унылый детсадовский праздник, который всегда с тобой, как тот самый скрипучий разболтанный ржавый воз, который, «как говорится…»
фото: личный архив Л. Рубинштейна
