О чем с самого раннего детства до глубокой старости думает городской человек, начиная с мрачноватой неприглядной осени, кончая слякотной, сырой и гриппозной весной? О чем думает он, гладя сквозь запотевшее окно на бесконечный безысходный снегопад? О чем вспоминает он в минуты нечастых просветлений?
Он думает о лете, которое, пока оно не наступит, всегда кажется почти недостижимым. Он вспоминает о таком важном феномене отечественной культуры, как дача.
Он вспоминает о дырявом гамаке, о волейболе на лужайке, о ворованных яблоках, о варенье из малины, о воскресных шумных гостях, о холодном щавелевом супе, о поносе, о сырых дровах, о протекающей крыше, о шаровой молнии, о пойманной в траве ящерице, чей хвост навечно остался в его руке. О крапиве и шиповнике. О сломанном велосипеде и ободранных коленках. О бочке с дождевой водой, куда торопливо окуналась вырванная с грядки морковка перед непосредственным ее употреблением. О бадминтонном воланчике, навечно застрявшем в колючих ветвях боярышника. Об обгоревших плечах и бесконечной дождливой скуке.
Почему беллетристы и киношники многих поколений так любят изображать дачу и дачную жизнь, объяснять не надо. Дача – это прежде всего детство. Многие поколения горожан учились ориентироваться в пространстве, блуждая среди исполинских георгинов и накрывавших их с головой лопухов.
Дача – бедная, но близкая родственница усадьбы. Той самой усадьбы, которой, как сливочным кремом или вишневым ликером, густо пропитаны страницы Пушкина, Тургенева, Толстого, Бунина, Набокова.
Но под стук топоров, вырубивших под корень чеховский Вишневый сад, закончилась усадебная эпоха, и наступил Великий Дачный сезон.
Бурный и трагедийный двадцатый век не располагал к вдумчивой усадебной безмятежности. Но тем сладостнее была иллюзия пусть временного, пусть ненадежного и тревожного, но все же маленького рая, полученного тобой как компенсация за твой непосильный труд, за жизнь в тесноте и крикливости коммунальных квартир, за нервные автомобильные гудки за окном, за тревогу и беспокойство, за фатальное ожидание мелких и крупных бедствий. Эту иллюзию олицетворяла собой загородная дача.
Дачи были беднее и роскошнее. Маленькие и большие. Дачи покупали. Дачи снимали на лето. Особенно «заслуженным» гражданам щедрое государство дарило дачные участки и дома. Существовали дачные поселки академиков, генералов, министров, партийных и профсоюзных начальников всех рангов. Дачные поселки писателей и артистов, певцов и танцоров, художников и космонавтов, архитекторов и сотрудников спецслужб. Эти дачи и эти поселки служили знаками отличия, как число звездочек на погонах. В этих домах теперь живут их потомки – дети и внуки. А чаще всего - совсем посторонние люди. Некоторые из писательских дач стали музеями.
Но всегда дача, любая дача, воспринималась как пространство приватности, спокойствия и добрососедского взаимного дружелюбия. Ощущение это было, разумеется, ложным, потому что из дач людей увозили по ночам с не меньшей интенсивностью, чем из городских квартир. Но оно, это ощущение, все равно было. Культурно-генетическая память о неприступном замке, о доме-крепости, видимо, давала о себе знать, несмотря ни на что.
Поездки на дачу были родом интеллигентского эскапизма. Это было бегство из бездушного города, средоточия агрессии и репрессивного идеологического давления. Не таким, конечно, это бегство было радикальным, как байдарочные походы с их кострами и гитарами. Но и там, на даче, можно было позволить себе не бриться несколько дней и не следить постоянно за «правильным» выражением лица.
В дачных домах доживали свой век устаревшая мебель, старая посуда, старое расстроенное пианино, старые игрушки, книги и журналы, которые жалко было выбросить. На стенах висели акварельные пейзажи кого-нибудь из соседей, художников-любителей.
На дачах заводились знакомства, иногда перераставшие в «дачные романы» или долгие дружбы.
На дачном быте, на дачном мифе замешивались иногда выдающиеся художественные достижения. Поздняя лирика Бориса Пастернака – это любовный гимн дачной жизни с ее повышенной вдумчивостью и интеллектуальной интенсивностью, с ее покоем, спасительной тишиной, душевным и гармоничным слиянием с природой и историей.
Теперь это все постепенно уходит. В девяностые годы минувшего века вновь застучали топоры, вырубающие «вишневые сады» уже следующего поколения. Стремительно исчезают, да можно сказать, что уже почти вовсе исчезли старые, советские, населенные семейными легендами и духами дедушек и бабушек дачи с застекленными верандами и обветшавшими печальными мансардами.
На их месте возникли агрессивные мутанты – виллы и коттеджи в нуворишеском стиле.
И это уже не дачи. Это уже что-то совсем другое. Совсем другая цивилизация. И что-либо говорить об этом как об объекте ностальгии и художественной рефлексии можно будет лишь тогда, когда по этим стриженым газонам и ровным дорожкам с фонариками по бокам научится ходить хотя бы третье поколение их нынешних обитателей.
Но что-то же и осталось? И не только в воспоминаниях? Что-то же существует? Существует, да. Слава богу, еще есть. И я, слава богу, имею счастливую возможность навещать время от времени моих дорогих друзей, живущих летом именно в такой даче.
У меня дачи никогда не было. Но зато я значительную часть своего детства прожил в загородном деревянном доме с печкой. Я не выезжал на дачу в летний сезон. Я в ней жил, жил круглый год. Но отличие дачного сезона от всех прочих сезонов было хорошо заметно и там.
Не только погодные обстоятельства, сковывавшие или, напротив, незаслуженно дарующие особый род свободы: возможность или невозможность обходиться без галош и резиновых сапог, возможность налегке носиться по улице, держа в одной руке круглую палочку с жестяной бабочкой на колесиках, а в другой – бутерброд с шоколадным маслом.
Но главное даже не это. Веранда! В нашем доме, как и во всех прочих, была веранда! Все месяцы, кроме летних, она служила холодильником, загроможденным складом, где бессистемно и хаотично размещались лыжи, санки и велосипеды.
Зато в один из прекрасных дней начала мая случались сразу два знаковых и бесконечно радостных события: из окон вынимались вторые рамы, а веранда делалась обитаемой, пригодной для жилья.
Освобождался от барахла и отмывался большой старый стол. На него стелилась новая клеенка. С дивана, стоявшего у окна, убирались всякие посторонние предметы. Площадь жилища в одночасье увеличивалась в полтора раза, и вообще почти вся жизнь перемещалась на веранду.
Веранда была также и в доме друга моего детства Смирнова. Она была большая, больше нашей. И на ней располагался стол для пинг-понга. Мне особенно ярко запомнилось одно лето. Нам тогда было лет по четырнадцать. Лето было на редкость дождливое и холодное. Поэтому мы проводили чуть не целые дни на этой самой веранде и беспрерывно дулись в этот самый пинг-понг. То я выигрывал, то он, то опять я…
В один прекрасный момент мы синхронно испытали ощущение мучительной рутины и решили, что надо это дело как-то радикально разнообразить. И я придумал нечто действительно радикальное.
«Давай, - говорю я другу Смирнову, - я буду играть без очков, а ты в моих очках».
Он согласился. И мы попробовали. Эффект получился сногсшибательным. Потому что я, имея минус четыре с половиной, начинал различать очертания шарика, когда он уже подлетал ко мне на расстояние примерно двадцати сантиметров, а Смирнов сквозь мои очки видел, как он утверждал, сразу два шарика и не мог понять, какой из них настоящий.
Мне было лет пятнадцать, когда мы переехали из этого нашего дома в обычную пятиэтажку. Но этот давно уже снесенный дом снится мне постоянно, причем в последние годы все чаще. Как что-то особенное, отдельное и самое счастливое, самое заветное снится мне наша веранда и крыльцо с вечно шатающимися перилами, рядом с которым в начале лета цвели посаженные мамой анютины глазки, а в конце лета – буйные и своевольные золотые шары.
