В первой половине 60-х годов прошедшего столетия авторы и герои так называемой «молодежной прозы», торопливо вьющей свои гнезда на страницах журнала «Юность», и не менее молодежного кино, любили всяческие революционные идеалы и очень не любили все то, что эти идеалы марало, обесценивало и, - извините, - дискредитировало.
Герои этой быстротечной прозы любили дедушку, участника гражданской войны, носителя негромкой правды. В рамках неизжитой еще с XIX века проблемы «Отцов и детей» они слегка конфликтовали с папашами – осторожничающими «мещанами», беспринципными карьеристами и, главное, любителями «красивых слов».
Лишь только они, «красивые слова» вкупе с «мещанским уютом», мешали жить и двигаться дальше по бугристым дорогам отечественной истории. «Не надо только красивых слов, - говорил юноша-романтик взрослому ретрограду-догматику. - Если придется, я не хуже тебя сумею постоять за Родину! А сейчас, пока на дворе мирное сосуществование, я желаю ходить в зауженных штанах и обниматься с однокурсницей на скамейке городского парка».Это было ужасно смело, на грани, а подчас и за гранью негласного и трудно постижимого цензурного кодекса. О другом кодексе старались даже не думать, чтобы не будить совсем недавно отступившее на заранее приготовленные позиции Сталинское лихо.
Красивыми словами считались не только такие слова, как «слава советскому народу - строителю коммунизма» или «необходим сугубо классовый подход к данной проблеме», но и такие, как «я за тебя кровь проливал, щенок» или «раньше таких, как ты, ставили к стенке без суда и следствия».
«Не те теперь времена! – коченея от собственной дерзости, кричал ненавистник красивых слов. - Прошло ваше время!»
После таких «некрасивых» слов герой норовил уехать на целину или на худой конец порубать, как в известной в те годы пьесе Виктора Розова, мебель дедовской саблей. «Наше время еще вернется», - пытался парировать догматик, но ему не давали – тут же вмешивались редколлегия с реперткомом и затыкали рты обоим.
Смешно, но с этими пресловутыми красивыми словами и правда беда какая-то. Как только какие-нибудь слова начинают восприниматься культурным сообществом как «красивые» и изгоняются из риторического обихода, как тут же появляются другие, еще и краше предыдущих.
Я помню, как в позднесоветские времена стремительно мутировали значения некоторых слов. В официальной риторике для обозначения каких-то несуществующих явлений стали возникать такие оксюмороны, как «социалистическая законность», сменившая «революционную целесообразность». В неофициальной же риторике абсолютно нейтральное и даже скорее позитивное слово «идейность», при своем рождении призванное обозначать всего лишь приверженность того или иного субъекта той или иной идее, приобрело отчетливо негативные коннотации. Про кого-то говорили: «Да ну его, он какой-то идейный». Это означало нечто вроде того, что в присутствии этого «идейного» рекомендуется говорить только о погоде. Получалось, что «идейный» - это такой беспринципный гад, который ради достижения собственной цели не остановится ни перед чем. Красивое, в общем, слово, высокая честь…
В середине 70-х во время одной из поездок в Таллин меня, не вспомню уже каким образом, занесло на собрание местной баптистской общины. Там сидели люди разных возрастов, говорившие и певшие по-русски. Пели они, как и полагается, хором нечто на мотив популярных советских песен наподобие «Широка страна». Но стихи были самопальными и исключительно духовного содержания. Что-то вроде «Как люблю я Господа родного. Он дает мне то, что может дать. Он мне шепчет ласковое слово, бережет, как ласковая мать». В общем, красивые слова. Особенно красивые слова говорил проповедник. Он говорил хорошие, красивые вещи. Он говорил, что честно жить хорошо, а нечестно – плохо. Ругаться плохо. Мириться хорошо. Особенно он напирал на то, что людей надо любить, потому что Бог есть любовь. «Любить надо всех, - строго наставлял публику проповедник, - Любить надо». Его провинциальный южнорусский говорок вносил в проповедь элемент слегка пародийный. Его агрессивно-дидактические интонации то ли школьного завуча, то ли армейского замполита вгоняли в нечеловеческую тоску. Перекрывая все реально им произносимое, в проповеди слышалось: «А кто к завтраму людей не полюбит, как я учил, тот пусть пеняет на себя. Людей любить надо, поняли? А ну повтори! Эй, в третьем ряду, я к кому обращаюсь?» Ох, людей любить надо. Ох, надо людей любить. Ох, надо! И иначе – берегись!
С «идейностью» разобрались уже давно. С «любовью к людям», в общем, тоже. Решительным образом разобрались с «духовностью». Похоже, что навсегда. Про истину-добро-красоту забыть придется лет на пятьдесят – и это лишь при самом благоприятном ходе исторических процессов, что пока что не очень-то просматривается.
С некоторых пор взята в серьезный оборот «нравственность». Ведь, казалось бы, хорошее же слово было еще недавно! Нет, всё, поздно, поезд ушел. Теперь «нравственностью» занимаются Госдума, комитеты, подкомитеты, подподкомитеты, прокуратура, суды, милиция и все прочие источники, носители и блюстители нравственности.
Про нынешний бурно хлещущий во все стороны напор «патриотизма» я уже говорил много раз, а здесь лишь упоминаю.
«Красивых» слов все больше и больше. Нормальных слов все меньше и меньше. Близок час, когда в нормальном человеческом общении что-либо конкретное и содержательное смогут обозначать лишь те слова и выражения, которые на сегодняшний день входят, увы, в решительное, чреватое судебными издержками противоречие с нравственностью, духовностью, истиной, добром, красотой, любовью к людям и всеми прочими красивыми словами.
