Вы, конечно, замечали, что из нашей памяти всегда норовят ускользнуть различные летучие детали, кажущиеся такими незначительными, особенно на фоне грозных эпических событий. Но они-то и драгоценны по-настоящему. Потому что они – не из кино, не из книжек. Они, как узоры на подушечках пальцев, у каждого свои, они драгоценны своей уникальностью и неповторимостью. А именно в уникальном и даже в интимном надежнее всего скрывается и внезапно во всей своей красе проявляется всеобщее.
Однажды в городе Калининграде, куда я был приглашен в качестве участника поэтического фестиваля, меня сводили в маленький частный музей. Экспонатами музея были вещи и вещички, в буквальном смысле вырытые из-под земли местными энтузиастами-копателями.
Сотрудники этого удивительного музея рассказали, что таких вещей и вещичек до сих пор закопано великое количество во дворах, на городских пустырях, в подвалах домов. Их закапывали в землю жители Кенигсберга, ставшего впоследствии Калининградом, то есть немцы, которым после взятия города Красной армией было предписано покинуть город в течение нескольких суток. Уезжать можно было только с одним чемоданом на одного человека. Вот они и закапывали в землю все то, что не могли взять с собой. Надеялись когда-нибудь вернуться.
Впоследствии копатели обнаруживали чайные и столовые сервизы, ковры, кухонную утварь, книги, детские велосипеды, лыжи, коньки, теннисные ракетки, кукольную посуду…
Вот из таких именно находок и состояла экспозиция этого маленького трогательного музея. Помню, что меня по необъяснимой причине особенно умилила довоенная стиральная доска. Почему – не знаю. Помню только что я чуть не расплакался, когда ее увидел.
Когда-то я задумался о книге, составленной из отдельных историй - историй вещей и вещичек, с которыми в разные годы, пусть даже по касательной, меня сводила судьба.
А еще раньше, то есть в отрочестве, я намеревался и даже предпринимал некоторые, не очень, впрочем, настойчивые попытки написать рассказ с типическим по тем временам гайдарообразным названием «Кружка».
Дело в том, что в течение очень долгих лет в нашем доме на кухне, на самом видном месте, на крючке рядом с умывальником висела именно что кружка. Большая.
Менялось все – посуда, мебель, возраст, соседи, приятели, школьные предметы, молочные зубы сменялись на коренные, умерла бабушка, брата прооперировали с аппендицитом, умер Сталин, брат стал студентом, а я школьником, отец перестал быть военным, а стал гражданским, он бросил курить, а до этого курил очень много, я переходил из класса в класс и прочитал кучу книг. А кружка висела.
Я попробую описать ее – облупленная в разных местах эмаль темно-синего цвета с когда-то белыми разводами. Ручка? Скорее черная. Ну, или темно-серая. Красивая была кружка, значительная, мне она нравилась. То есть что значит «нравилась»! Она была практически родственницей, членом семьи.
Настолько она была привычной, эта кружка, что я даже не задавался вопросом о ее происхождении. При мне-то она была всегда, а стало быть и вообще была всегда, всегда висела на этом крючке, то есть на гнутом гвозде.
Однажды, когда я уже был подростком, мама спросила: «Ты, знаешь, кстати, историю этой кружки?» Я сказал, что нет, не знаю. И она рассказала.
Перед самой войной она вместе с моим отцом и трехлетним старшим братом жила в маленьком литовском городке совсем близко от немецкой границы.
В ту самую ночь с 21-го на 22 июня, когда она проснулась от разрывов бомб и снарядов и сразу же поняла в чем дело, она сразу же приготовилась к гибели, но тут за ней на грузовике заехал сослуживец отца, находившегося в тот момент в командировке в Риге, и сказал: «Бери Мишку и садись в машину! Быстро! Вещей не бери, на это совсем нет времени, да и места нет».
Она схватила сына в одеяле, какие-то часики со стола, какие-то деньги и пальто.
В машине уже сидело человек десять офицерских жен. Когда мама уже залезла в кузов, на пороге дома появилась квартирная хозяйка, литовка, с кружкой в руках.
«Возьми хотя бы это», - сказала она и прямо в кузов забросила эту кружку. Кружка была не пустой, в ней лежал большой кусок сливочного масла. Понятно, что хозяйка впопыхах схватила и всунула маме то, что первым подвернулось ей под руку.
Маслу нашлось применение еще в машине. А с этой кружкой мама пропутешествовала все военные и послевоенные годы с их теплушками, эвакуациями, возвращением в Москву, с перемещениями и капитальными ремонтами. Ну, а потом, по крайней мере с тех пор, как существует моя непрерывная память, кружка заняла свое почетное место на кухонном крючке.
Но она висела не просто так, она была мерой если не всех вещей, то некоторых - точно. Ее объем был точь-в-точь равен одному литру, и в процессе стряпни этот литр определялся непосредственно с ее помощью. Другим сосудам эту роль не доверяли. Она, эта кружка, была непререкаемым авторитетом в подобных вопросах.
А для меня она всегда служила символом и гарантом какой-никакой жизненной устойчивости и стабильности, хотя я, конечно, в те годы формулировать свои ощущения таким образом еще не умел.
А в темпераментном Пушкинском восклицании «выпьем с горя, где же кружка» мое воображение неизменно видело именно ее, нашу висящую на крючке литровую кружку с облупленной эмалью.
Ну, а потом она незаметно исчезла куда-то. То ли она окончательно прохудилась и была выброшена, то ли незаметно пропала при одном из очередных переездов с квартиры на квартиру.
