«Жаловаться грех!» - привычно говорила наша соседка по коммуналке набожная Ксения Алексеевна в ответ на вопрос, как, мол, дела. Дела у нее, помню, шли, мягко говоря, по-разному. Пьющий и скандалящий муж. Придурковатый и хулиганистый сын Володька, в конце концов найденный однажды мертвым под железнодорожной платформой с ножиком в спине. Вечно сбегавший из дому внук Сережка, через несколько лет попавший в колонию за грабеж аптечного ларька около станции.
Но она не жаловалась, потому что это грех.
Но это она, верующая, малограмотная, бесконечно терпеливая и бесконечно приветливая ко всем вокруг женщина. А вообще-то все кругом беспрерывно жаловались, жалуются и будут жаловаться и впредь. Всем и на все.
Маме – на соседского Витьку, отнявшего у тебя лопатку. Участковому – на соседа-дебошира. Соседке по бесконечной очереди за макаронными изделиями - на дождливую погоду, на ломоту в суставах, на мужа-пьяницу и на козни стервы-невестки.
Жаловаться иногда полезно, иногда даже и выгодно. Но лишь иногда. В большинстве же случаев жалоба – жанр вполне самоценный. Искусство ради искусства.
«Дорожные жалобы» - так назывался один из Пушкинских лирических шедевров.
Жалоба как лирический жанр встречается и у Лермонтова («Жалобы турка»), и у Мандельштама («Я изучил науку расставанья. В простоволосых жалобах ночных».
Повсюду – в продуктовом магазине и в рабочей столовой, в парикмахерской и приемном пункте стеклотары, в прачечной и сберкассе, в районной библиотеке и психдиспансере висела на стене неопределенного цвета растрепанная тетрадка с надписью на обложке «Книга жалоб и предложений». Взвинчено-надрывные восклицания «Дайте жалобную книгу», «Позовите заведующего!» или «Я буду жаловаться!» до сих пор позванивают в моих ушах.
Сам жанр этой бесконечной и безразмерной Жалобной книги был близко родственен другому почтенному жанру, в становлении, распространении и творческом развитии которого участвовали представители самых широких слоев населения – а именно жанру доноса. Иногда два этих жанра обнаруживали родство настолько близкое, что и без того призрачная грань между ними размывалась до полной неразличимости.
Но в основном люди жаловались и продолжают жаловаться друг другу. Шепотом - в супружеских постелях. Намеками и полунамеками – на коммунальных кухнях. Иногда заполошные тетки или нетрезвые (море по колено) мужчины - в длинных очередях. Существовала и, кажется, до сих пор существует особая порода людей, писавших и пишущих обличительные письма в газеты.
Жаловались на «низкую культуру обслуживания», на грубость торговых работников, на медлительность и хамоватость официантов («Вас много, я одна»), на кривобокость швейной продукции, на бюрократизм и волокиту, на то, что автобус всегда переполнен, а таксист всегда «едет в парк». Жаловались на лодырей, пьяниц, несунов, бракоделов. На показуху, подхалимаж, начальственное чванство. На жидкие щи, на лангет, о который ломался нож, и на пряники, о которые ломались зубы.
Жалобщики не ограничивались, так сказать, общественной сферой. Они заглядывали в окна, в кастрюли, в постели. Жаловались на бытовое разложение, на двоеженство и прочую «аморалку».
Жалобы, - как и доносы, - вполне поощрялись начальством. Но, жалуясь на многочисленные и разнообразные недостатки, недочеты, грубость торговых работников, официантов и должностных лиц, как и на все прочие досадные явления, мешающие «нашему продвижению вперед», советский человек не вправе был даже на минутку забывать о том, что недостатки бывают только «отдельными», а трудности «временными».
Кое-какие «отдельные недостатки» и «временные трудности» во все времена служили неиссякаемым источником вдохновения различных сатириков-юмористов – писателей, артистов, кинорежиссеров, исполнителей куплетов, художников-карикатуристов и авторов ершистых фельетонов.
Что и понятно. По крайней мере психологически. Дело, я думаю, в том, что такие объекты сатиры, как вредители, враги народа, империалисты и их приспешники, голодающие американские дети, африканские марионетки заокеанских кукловодов, требовали особого душевного состояния, когда очевидное вранье, плотно переплетенное с постоянной готовностью к подлости, не могли существовать без острой необходимости самооправдания.
Это процесс, я думаю, не легкий. А пьяницы, грубияны, подхалимы и криворукие неумехи – вот же они, рядом с нами. Они же живые, настоящие! Они же существуют НА САМОМ ДЕЛЕ. По той же, видимо, причине артистам кино или театра куда лучше и убедительнее удавались отрицательные роли, чем положительные. Просто потому что их герои воспринимались как знакомые, как живые. Таковыми они, впрочем, и были. В отличие от большинства так называемых положительных героев, чаще всего напоминавших гальванизированные говорящие трупы.
Бичуя бытовое хамство и жизненную неустроенность, сатирик мог иногда ощутить сам себя дерзким и непримиримым борцом со «свинцовыми мерзостями».
Армия сатириков воплощала бесформенные жалобы граждан в художественную форму той или иной степени выразительности и изобразительной силы. Но никому никогда даже в голову не могло прийти пожаловаться на ту сакральную субстанцию, которая иносказательно называлась «Системой».
Лишь в свободном, могучем и бессмертном жанре анекдота мог появиться такой, например, маленький шедевр. У человека в квартире прорвало канализационную трубу. Ну, житейское дело. Он вызывает сантехника. Сантехник приходит, долго возится с трубой, а потом говорит: «Тут я ничего сделать не могу. Тут надо всю систему менять».
