В августе уже хорошо заметно, что дни сделались короче, а ночи длиннее. А также хорошо заметно, что по ночам очень ясно видно звездное небо над головой. Чего не скажешь о нравственном законе внутри, с которым все не так благополучно и надежно, как, например, все с теми же звездами, совсем никак не зависимыми от политической или прочей конъюнктуры.
С некоторых пор и до недавнего времени считалось, - и небезосновательно, - что в августе лучше никуда не отлучаться далеко и надолго, лучше сидеть дома и по возможности спокойно ждать каких-нибудь очередных августовских пакостей. Готовиться к ним. Запасаться бакалеей, чувством юмора и седативными средствами.
Издали эти самые пакости кажутся раз в десять пакостнее, чем вблизи. Еще не выветрились из памяти многочисленные рассказы тех, кто об августовском путче 1991 года узнали издалека. Боже, как же им, бедным, было страшно. Один знакомый рассказывал мне, как в эти самые дни он гостил у родственников в Америке, в каком-то маленьком городке. В тот день хозяйка дома сказала ему за завтраком: «Есть две новости. Одна местная, другая московская. С какой лучше начать?» - «Начни с местной», - говорит знакомый. – «Местная новость такая, что у нас тут через полтора часа будет ураган. Придется спускаться в подвал и там сидеть какое-то время» - «Ужас-то какой, - говорит знакомый, - Ну, а в Москве-то что?» - «А в Москве, чтоб ты знал, государственный переворот. Вот такие дела. Уж не хотела тебе говорить, но ты бы все равно узнал». Так вот и просидели они полдня в подвале за телевизором, показывавшем московские дела, в то время как над крышей их дома безмятежно кружились вековые деревья и телеграфные столбы. «Представь себе, как было весело» - завершил он свой рассказ. Я честно попытался представить, но так и не представил.
Мы проводим жизнь в ожиданиях. Зимой – в безнадежном ожидании лета. А когда начинается, наконец-то, лето - в обреченном ожидании августа. И август, надо сказать, редко нас подводит, обязательно готовит для нас какую-нибудь более или менее изощренную подлянку. Если не общественно-политическую, то хотя бы природно-климатическую. Если уж так получилось, что ничего не взорвалось, никого не сместили с поста, то запасайтесь водой: непременно что-нибудь загорится. А если не загорится, то утонет. А если не утонет, то провалится под землю. А если не провалится под землю, то упадет с крыши. Путчи, лесные пожары, взрывы в переходах, гексоген, подлодки, телебашни, дефолт – казалось бы, всё уже, хватит. Но нет, ждем.
И ведь дело не в том, что в другие месяцы царит сплошное благорастворение воздухов. Вовсе даже оно не царит. Но в августе, именно в августе все это как-то особенно знаменательно, симптоматично, семантически насыщенно и высоко трагедийно.
Были же времена, и даже не такие уж давние, а теперь кажущиеся почти мифическими, когда какие-нибудь заметные события происходили на фоне информационного вакуума.
В один из таких дней я, помню, написал:
«Современный городской человек, пришпиленный к тем или иным источникам новостей, чахнет без сенсаций. Вот они и возникают. В полном несоответствии с классической логикой, продолжающей упорствовать в своем заблуждении относительно односторонней связи между причинами и следствиями, можно сказать, что события происходят лишь потому, что мы их ждем. Сны разума рождают чудовищ».
Да, были такие блаженные и безмятежные времена, когда главной новостью считалась гроза под Нарофоминском, сломавшая два телеграфных столба, или сошедший с рельсов трамвай в Заволжске.
Я помню, как в один из летних месяцев, не помню какого года одна из радиостанций вполне серьезным голосом ведущего поведала душераздирающую историю про чабана, скончавшегося от инфаркта прямо на рабочем месте. Инфаркт же случился оттого, что одна из овец внезапно заблеяла в ухо задремавшего чабана. Сама ли овца призналась в совершенном ею непредумышленном убийстве, или на нее стукнула какая-нибудь другая овца, радио так и не разъяснило.
Социальный человек живет в предвкушении кризиса. И кризис случается.
В моменты кризисов коммуникативное поле заряжается невероятной энергией. Всем есть, о чем поговорить друг с другом. Восприятие обостряется. Все что не страшно, то смешно. Страшное тоже смешно, пока оно еще не такое страшное. Вечная формула «слово и дело» теряет равновесие. Понятно, что когда дело плохо, то слово берет слово. Некоторое раздвоение личности, и без того свойственное пишущему человеку, обостряется необычайно. Ему, как никогда и как никому, и больно, и смешно. Ему столь же страшно, сколь и интересно.
В искусстве разговоры о кризисе велись всегда и всегда были обоснованы. Кризис – в общем-то, правильная вещь, ибо стимулирует возникновение новых идей. Но жизнь живет не по художественным законам, а когда живет по ним, получается известно что.
Впрочем, куда это нас занесло? Начали-то мы с того, что август, мол, опасный месяц.
Впрочем, фатальная роль «августа» – это уже, можно сказать, инерция памяти, ритуально-риторическая фигура речи, банальный и затертый художественный образ.
Но что делать, слово это стало все же синонимом непредвиденных бедствий или хотя бы происшествий. И зловредный потенциал этого слова, лишенного уже сезонных признаков, по-прежнему работает бесперебойно.
Даром, что последние сколько-то лет стали одним сплошным «августом». Даром, что этот фатальный «август» лопнул от нещадной информационной эксплуатации, и все его зловещее содержимое равномерно разлилось, растеклось, размазалось по всем месяцам года – от января до декабря. Даром, что «август» это давно уже всего лишь просто август. Но что же делать, если особенно ярко вспоминается все это именно в августе. Ну, так уж получилось.
