В последние дни я, как и многие, думаю об Украине. И не только по очевидным в наши времена причинам. Я думаю об Украине и о ее и о нашей судьбе еще и потому, что мои семейные корни уходят туда, в Полтавскую губернию, где родилась и выросла моя мать, чье детство, благодаря ее многочисленным рассказам, кажется мне настолько ярким и рельефным, как будто это детство пережил я сам.
Она много, очень много рассказывала мне о нем. Она родилась в 1913 году. Она была младшей из пяти детей. Годы ее нежного и восприимчивого, но уже сознательного детства пришлись на Гражданскую войну.
В Полтаве, на соседней улице от ее, рассказывала она, жило семейство писателя Короленко, с чьими дочерьми она иногда играла.
Что она запомнила? Серсо. Белые матроски. Фанты. Елку… Семья Короленко устраивала для детей рождественские елки, куда приглашались дети со всей округи. Еврейские дети, конечно, тоже. Подарки, музыка, шарады...
В годы гражданской войны власть в городе менялась в среднем раз в пару месяцев, и при каждой смене власти случался неизбежный погром. Эти погромы моя мать, маленькая девочка, воспринимала тогда как нечто скорее веселое и приключенческое. Еврейских детей со всего квартала прятала в подвале своего дома вдовая попадья. Маме нравилась ароматная духота подвала, запах солений, романтический полумрак. И она всю жизнь сокрушалась, что напрочь забыла имя и фамилию этой великой женщины.
Впрочем, лишь при одной из многочисленных, сменяющих друг друга властей погромов не было. Их не было при немцах. Немцы ценили порядок и старались его соблюдать и поддерживать.
Это были немцы восемнадцатого года. Немцы сорок первого года были другими, и этот факт не учли многие, кто решил летом сорок первого остаться в Полтаве, Харькове, Киеве. «Мы же помним немцев, - говорили они. - Это же культурный европейский народ. Да и куда нам ехать – здесь нажитое за всю жизнь добро, пусть молодые едут. А мы уж тут как-нибудь. Да и кому мы, такие старые, нужны. Это же просто смешно». Ага, смешно…
После Полтавы был Харьков. Туда мамина семья перебралась в начале 30-х. Там она прожила почти до самой войны.
В начале тридцатых, будучи школьницей, она видела неубранные трупы на вокзальной площади. Это были украинские крестьяне, каким-то образом пробравшиеся в город в надежде раздобыть хоть немножко хлеба. Но в городе тоже ничего не было.
Маминой старшей сестре удалось тогда устроиться на работу на макаронную фабрику. Там платили не деньгами, а макаронами. Этими макаронами вся семья - мама, сестра и их мама, то есть моя бабушка, - спаслись от голода в одну из самых страшных зим. Всю зиму они ели только макароны, без масла, без всего. Зато выжили.
Историю про макароны мама рассказала мне в ответ на мой вопрос, почему она, когда готовит макароны, сама их никогда не ест.
В Харькове она училась. И в школе, и в институте. В Харькове в 1938 году родился мой старший брат.
Я, как ни странно, несмотря на то, что слышал бесконечные мамины рассказы про годы ее юности, никогда ни в Харькове, ни в Полтаве так и не побывал. Все только собирался ...
Украина для меня совсем не чужое место. Заманчивое, вкусное, как бабушкины вареники с вишней, слово «Украина» сопровождало меня все мое московское детство. Я любил эту Украину, которую никогда не видел своими глазами. И эту страну я привык воспринимать и принимать близко к сердцу даже не через Гоголя или Шевченко, а скорее через семейные предания, полузабытые истории и частные проявления, которые оказываются ничуть не слабее великой литературы.
Стоит ли, например, забывать, что моя бабушка, чьим родным языком был идиш, использовала в своих речевых конструкциях, где смешивались слова из разных языков, украинский звательный падеж. «Готэню, Готэню! - всплескивая руками, сокрушалась она, когда я совсем отбивался от рук, - Це що ж за дитина така!» И уж совсем не знаю, чем объяснить то странное обстоятельство, что моя мать, говорившая, сколько я ее помню, на вполне чистом «московском» диалекте, незадолго до смерти вдруг стала говорить с украинским акцентом. Видимо, какая-то причина все же была. Без причин ничего не бывает.
