Знакомую даму критикессу, весьма почтенную, я после многолетней разлуки случайно встретил – где ж еще - в ресторане ЦДЛ. Она была на удивление крепка и бодра в свои 90, это ж просто чудо. Не то что нынешнее племя. В предыдущий раз я виделся с ней еще при глубокой неколебимой совецкой власти.
В том прошлом (веке) я был реально, а не как в цеху заведено, молодым (по годам) автором, стройным и кудрявым, и, как говорили, подавал надежды. Дама пыталась меня опекать (но не как Ахматова это делала с молодыми поэтами), звала к себе на чай, я приходил, и мы его пили. На одном из таких чаепитий она познакомила меня с сыном. Который, как и я, не попал на предыдущее сборище в ее доме, которое почтил аж сам Heinrich Böll. Причины неявки у нас были разные: я просто не был зван, а литературный сын встрече с классиком предпочел свидание с некой красавицей, впрочем, вполне проходной, которая после потерялась бесследно, имя им таким – легион. Б…й много, а старик Бёлль – один, но прошлого не вернуть. Та красавица, если жива, давно уж стала старушкой, а немецкий классик – памятником.
Дама (заочно) отрекомендовала мне своего сына так:
- У него хорошее перо. Он – вообще человек бесконечно одарённый, во многих отношениях. Голос, вкус, такт, манеры, обходительность -- всё у него есть. И еще – красота! Папа его был красивый... Я отдавала Корнея (так его назвали из любви к литературе! – ИС) на скрипку, он так чувствовал музыку! Устраивала его в храм псаломщиком, посылала его тексты в толстые журналы (там их изредка печатали – правда, при условии, что я сама напишу предисловие). Но вот беда – он нигде не приживался, не задерживался. Просто физически не способен был находиться подолгу на одном месте... Эх, цыганщина!
Ну да, куда ж еще было податься сыну литературоведа, как не в журналы. Это колея, из которой поди еще выскочи.
Мы как-то сдружились с ее сыном. И начали общаться в обход его изысканной мамаши. Выяснилось, что насчет его голоса и тяги к музыке она не соврала: когда мы с Корнеем знакомились с девушками и в ходе алкогольного ужина склоняли их к самому худшему, он много чего исполнял на гитаре и пел своим бархатным баритоном, это ж самое то. От музыкальной школы, замечательного слуха и приобщения к классике у него остались скупые аккорды, но и их хватало:
- В воскресение, бывало, церковь Божия полна, – это еще ладно, песня не выходила за совецкие рамки. Но было кое-что и позабористее:
- Идут на Север срока огромные, кого ни спросишь – у всех указ, – это была твердая такая антисова, которой тогда мы испытывали дефицит. Мы это всё любили слушать. Такая это была острая экзотическая специя, она бодрила, будила в нас что-то этакое, это была жгучая тайна, получение некоего сокровенного знания. Из-за этого казалось, что мы не такие как все.
Это всё было не для узкого круга – Корней держал открытый дом, там собиралась публика с амбициями – поэты, художники, переводчики, гитаристы и прочие непризнанные гении. И – примкнувшие к ним богемные девицы, замечательные во всех отношениях. Почти все уже забыли, что в те времена водка была валютой, предметом роскоши, драгоценностью – не каждому его зарплаты хватало на ежедневную пол-литру, даже если весь месяц ничего не есть и ездить исключительно зайцем. Корней же поил нас бесплатно — он гнал самогон и им подпитывал русскую подпольную вольную культуру. Сахар, дрожжи, трехлитровые банки с натянутой на горло презервативной резиновой перчаткой, каждая из которых как бы голосовала – за свободу, за что ж еще – когда брага начинала булькать. Далее – самогонный аппарат, змеевик из нержавейки (нелегальная конверсия секретного авиазавода, на котором Корней когда-то очень недолго работал), присобаченная к скороварке – и вперед, процесс шёл в наилучшем виде! Продукт настаивался на золотом корне, по тогдашней моде. Это была как бы игра в бутлегеров времен сухого закона в Америке, «где я не буду никогда», как в песне и в железной уверенности тогдашних нас.
К выпивке подавалась и домашняя же закуска. Простая, но убедительная: печеные в духовке картофельные половинки, каждая – с кусочком масла на срезе и со щепотью крупной соли.
В культурную программу помимо выпивки, закуски и девиц – входил также Самиздат, в больших количествах. (Его мамаше присылали антисову из-за границы, включая аж сам «Архипелаг», а что-то она и сама возила, сильно рискуя – она ж не западная дипломатка, могли и закрыть. Мать и сын легко могли подсесть и тем продолжить семейную традицию, про которую будет ниже пара слов, и этого просто чудом не случилось.) Девицам это всё тоже нравилось, мы были как бы такие романтические бородачи, о! Но тех, которые не принимали правил нашей игры и блюли себя, второй раз уж не приглашали, и они не давали каким-то иным людям, посторонним, на других блатхатах.
Это были эх веселые гулянки – но и православная тема звучала ого-го. Стремительным домкратом. В храм Корней впервые поступил псаломщиком, голос у него и правда был роскошный. Там, по протоколу, во время службы ему надо было стоять на коленях какое-то время. Он принял требуемую позу, коленопреклонился... постоял так минуту-другую... А потом – поднялся – и ушёл, и больше в том храме не появлялся. Это, может, и был момент истины: он не хотел склоняться ни перед кем и ни перед чем, ни под каким предлогом. И подчиняться никому не мог и не думал, что это возможно. Даже понимая, что дело святое! Такая у него была особенность, с которой ему ничего не удавалось поделать. После он в храмах – я чуть не сказал «служил», – а на самом деле, конечно, просто работал – сторожем. А со сторожа какой спрос? Что с него требовать? Я заходил к нему на работу в праздники – в Крещение, скажем. Заглядывал в эту несоветскую жизнь, укрытую от широкой атеистической публики. Меня грело это чувство – вот, я общаюсь с человеком, который живет мимо государства, которого никто не звал в партию. Я дорожил этим знакомством, – было лестно, вот, я к чему-то причастен, я не такой как все. И смотрел во все глаза на своего товарища. Он блистал в этом экзотическом антураже, среди тусклого золота образов и сладкого свечного дымка.
Старушки, пришедшие за святой водой, смотрели на него с почтением и крестились, вид у него был серьезный – прям библейский персонаж!
- Ты с виду прям еврей, – говаривал я ему.
Он злился. И рассказывал что-то про восточных предков. Ну да, он был с виду не то чтоб еврей, скорее ассириец какой. Тот же нос.... Красавец и правда писаный. Наверно, голубые его домогались, но без фанатизма – тогда ж это была уголовка. Впрочем, его это не могло задевать, да даже и в голову не приходило – до такой степени он был женолюбив. Но он не был из тех мужиков, у которых мозг выключается при виде глянувшейся девицы. Нет, мозг не отключался – но тема завладевала им всё ж больше чем наполовину. Эта восточная его наружность -- она сказывалась, внешность не была обманчивой, темперамент не скрыть. И кроме черт лица, еще ж и рост 185, и прямая как у балерины спина, и улыбка кинозвезды, и сладкий голос. Короче, всё к одному. Как стали выражаться много лет спустя, «звенья гребаной цепи».
Но как же так вышло, что советский парень воцерковился? Да так, что мать с младых его ногтей брала мальчика в храм. А ее-то, совецкую же культурную деятельницу, как туда занесло? Очень просто. Ее воспитывала малограмотная няня – когда отца расстреляли, а мать отвезли в А.Л.Ж.И.Р. И няня эта, деревенская тетка, живя по старинке, по старорежимным понятиям, и девчонку брала с собой в храм, оставить-то не на кого. В самом деле, не могла же няня нанять себе няню и оставлять на нее ребенка.
Да, а отца-то за что расстреляли? Партийный, делал карьеру, ну и. Всё как у всех. Дочка ездила к матери в лагерь, возила передачи – ну, какие там передачи, так, маленький мешок сухарей. Однажды она всю ночь шла по лесу... И таки добралась до зоны – встреченный, а чаще бесконвойный зек провел ее к лагерю.
Все вокруг, включая меня, удивлялись: вот в чем дело, почему Корнею всё быстро надоедает? Берется за дело вроде с охотой, а потом раз – и пропадает интерес, он всё бросает и уходит, уезжает, убегает куда-то. И дальше – всё с нуля. Каждый раз при новой, сотой какой-нибудь попытке думая, что на этот раз он нашел наконец свое дело, свое место в жизни...
Когда-то его мать вызывали в школу:
- Он никого не слушается и делает что хочет! Вы должны что-то с мальчиком делать, иначе потом у вас будут с ним проблемы!
Сколько ж таких мальчиков кругом...
Надо сказать, что ему всё – почти всё, за что он брался – удавалось! Легко поступал в институты, их было три или четыре, – но к зиме, к первой сессии, бросал их, как надоевших подружек. Удивительно, что поиски не наскучивали ему! Он не оставлял попыток устроиться в жизни.
И еще – Корней видел будущее. Помню, мы спорили с ним в каком-нибудь 1980-м. Он говорил, при свидетелях:
- Это все рухнет, вот этот режим и прочее. Очень скоро. Года через три, ну, четыре. (Я запомнил про этот рубеж, 1983-1984, была же мнемотехническая подсказка Оруэлла). И у нас, как в цивилизованных странах, клубника будет в продаже круглый год...
- Да ну! С чего ты это взял?
- А вот я чувствую это. Внутренняя такая уверенность.
Я вздыхал:
- Этого Совка на наш век хватит. И помрем при нем.
Ну, он не совсем точно предсказал. На сколько-то – смотря как считать – лет ошибся. Но спор со мной он выиграл же! Выиграл... Он в этом вопросе оказался точнее очень многих, таких прорицателей – один на миллион. И вот, надо же, выиграл – и не получил с этого никаких бонусов. Фантастика просто какая-то. Ирония судьбы, злая такая ирония.
Это как с диссидентами – кто из них извлек выгоду из обвала режима? Да никто. При том, что они ж вроде победили! Но их парад победы так и не прошел по Красной площади. Они были обескуражены окончанием этой вроде ж бесконечной и безнадежной борьбы против вечной гэбни. И не знали, что делать дальше, когда вроде победили. По инерции они продолжили защиту зеков, всех подряд, любых – после того как политических повыпускали, темницы рухнули и свобода бла-бла-бла. Так и тут.
Дочь Корнея – одна из – боялась его. У нее сердце опускалось, когда она, на трясущихся ногах придя из школы, заставала отца дома, куда он не часто заглядывал. В перерывах между странствиями по разным совецким республикам он целыми днями сидел дома, и ей это «активно не нравилось». Было понятно: папа дома – гулять она не пойдет. Не пустит ее папаша. Она завидовала детям, у которых отцы целыми днями пропадали на работе. Корней же, сидя дома, давал понять, что недоволен дочкой. Она на всю жизнь запомнила: у отца всегда плохое настроение. И у нее не проходило ощущение, что всё у них в доме не так. Она в семье своей родной казалась девочкой чужой – и так далее. Возвращаясь из поездки длиной в полгода, Корней дочке бросал только тихое холодное «привет» -- и запирался в своей комнате. Она же сидела в своей и тихо, чтоб он не услышал, плакала.
И вот эта случайная встреча в ЦДЛ с литературной дамой... Она рассказала мне, что сына много лет не видела, он обрубил общение. Но, по слухам, где-то в провинции пытается заняться мелким бизнесом, как это модно было в 90-е. Ей присылали какие-то его стихи, но те ее не цепляли. Доходили до нее новости о новых похождениях ее сына-красавца, но она их слушать не желала, после того как он расстался с ее любимицей, серьезной женщиной, которая построила поэту дом – но тот вслед за Львом Николаичем ушел с котомкой (маленьким рюкзачком) куда-то, не оставив адреса. Да Корней и сам не знал, куда его несет, так что ему и нечего было оставить – уезжая каждый раз в пустоту.
- О, если бы вы смогли избавить моего мальчика от этой вот его вседозволенности! Если бы вы его как-то натолкнули на путь истинный... – то и дело повторяла она за тем ужином в ЦДЛ, это было как заклинание. Я слушал молча. Она еще и еще раз просила меня сделать что-то, переменить жизнь ее сына:
--Как думаете, это реально? Вдруг вы сможете повлиять на него? О, если бы он к чему-то приложил свои замечательные способности, пустил их в дело, в какое угодно... Может, он будет петь? Голос-то какой! Он думал, что от разнообразия получит удовлетворение. Но – не получал...
После я все-таки задал вопрос не очень вежливый, да и ну её к черту, эту вежливость, с политкорректностью в том же флаконе:
- Да можно ли перевоспитать мальчика, которому на днях стукнет 70 лет?
- Ну что – 70... Бывает, что люди прозревают перед смертью!
Да, такое бывает – когда уже поздно и ничего нельзя изменить. Действительно, полно таких случаев. Ну вот мой дед прозрел в 90 лет. Но нельзя было сделать бывшее не бывшим – он понял, что расстреливал совсем не тех, кого надо было, ну так никого ж уже не воскресить. И никуда не деть негодяев и их потомков, которые командуют страной.
Я пытался утешить свою старую подругу:
- Кто из великих сказал, что мы знаем только гениев второго ряда — ну, Христа, Будду и прочих? Тоже не помните? А мудрецы первого ряда не станут с нами разговаривать, не снизойдут до нашего уровня никогда. «Ну вас! Вы людей даже второго ряда не понимаете. Вспомните, что вы Христа встретили и что с ним сделали! Нет, ни слова вам не скажем. Лучше возделывать свой маленький огород и сидеть тихо, чем спорить с дураками. И надрываться в погоне за успехом. За деньгами», – такой message как будто шлют нам великие.
- К чему это вы? – удивлялась она.
- Ну вот, может, и Корней...
- Вы смеетесь надо мной? Мой сын – гений первого ряда?
Зачем я ей это сказал? Ох уж эта моя бесчеловечная тяга к дурацким жестким, жестоким шуточкам! Эта вредная привычка! Она мне дорого обходилась, – иногда.
Но я увидел, что глаза ее затуманились. Она невольно принялась по новой сканировать его жизнь, которую всю наблюдала с близкого расстояния, ну, до какого-то момента. Соблазн был сильный, утешение было так близко! Что Корней таки непризнанный гений! Как ему самому когда-то казалось! На этой мажорной ноте мы распрощались. В глазах ее стояли обрывки тумана, он всё не рассеивался.
Я после, конечно, долго думал, невольно, про этот разговор – и про Корнея.
Самому мне не доводилось быть поэтом, так что я тут мало что могу понять. Только кое-что, местами, обрывочно. Вон Пушкина и Лермонтова их современники считали пренеприятнейшими людьми, напрочь невыносимыми. Оба прям напрашивались на. Хотя могли б жить весело и богато, и, кстати, долго. Но вот пожалте! Может, все поэты такие? Поди знай... "Высокомерная посадка головы, страшная нервность, путаный, комканый разговор, обида на всех. . . С ним было очень трудно". И это не про нашего друга, а про совсем другого человека – про О.Э. Мандельштама. Таким его видела вдова Катаева...
Да, я не поэт – но что-то может дойти и до простого человека, который всю жизнь говорит прозой.
Важный вопрос – а хороши ли были стихи Корнея? Поди знай. Тем более, что ни строчки не сохранилось ни у кого из нас, друзей его молодости. Но у людей из тех времен осталось смутное ощущение, что стихи те были прекрасные. (Сжечь второй том – и он будет считаться гениальным.) Что тут скажешь? Никто не разбирается в поэзии, это первое. И второе: факт публикации разительно меняет любой текст! Тому примером стихи Бродского. Ну так, ничо, забавный прием, и чтение с завыванием. Но когда это тиснуто! Да еще и на Западе! И со скандалом! Не говоря уж про врученного «нобеля»...
И вот еще что. Каждый хочет посылать нах всех, кто ему не нравится, уж тем более тех, с кем он категорически не согласен. Но далеко не все на такое отваживаются. И потом всю жизнь жалеют, что не. Или – не всю жизнь, а только под ее занавес. Или – спиваются на этой почве. Или – однажды совершают поступок, о котором мечталось, а потом опять же всю жизнь жалеют, что... Короче, все вокруг этого крутится. Посылал или не посылал ты всех нах? Или – шире – осмеливался ли человек делать то, что хочет, ни на что и ни на кого не оглядываясь? Или – кишка тонка? Сколько романов мы упустили, боясь упасть с катушек. Очень интересным дамам дали безнаказанно пройти мимо, хотя... А, может, они стоили того, чтоб... Мы все будем про что-то такое думать перед смертью, ну, кто-то даже раньше начинает. И, если повезет, сразу всё станет ясно про жизнь, про то, чего она стоила и как мы в ней испортили всё или половину. Скорей всего, вот эти моменты можно только под самый занавес увидеть; кому это открылось раньше положенного, тот уж давно повесился. А это – лишнее, лишнее, да... Пока что.
- Нам, ребята, не рожать – сунул, вынул и бежать, – Корней часто повторял этот пассаж. Что это? Его стихи? Чужая шутка? Народная мудрость? Но в целом это – таки довольно точное описание мужского спортивного стиля жизни. Наш мужик – он примерно такой и есть весь... Бабы, которые встречаются на пути, они такие как бы вехи. 15 Ир, 20 Тань, инь-янь, ну и дальше в таком духе. Какие-то знакомства прям на улице, обмен телефонами, поездки к девчонкам, взяв с собой богатый контрабандный двухкассетник – музыка быстро ломала сопротивление, особенно сладкая, Демис какойнить Руссос. Иногда я ездил с Корнеем куда-нибудь в общагу института, скажем, культуры, это был Город Женщин, нам его, как Кремль, построили итальянцы, и мы его потом немного спиратировали, стырили у Феллини – Парад (одно из самых глубинных и модных русских слов) Планет. Женские общаги – это как охота в заповеднике, когда там к Брежневу подводили связанных стреноженных оленей, надо было только лениво нажать на спуск, о, спуск – и добыча падает к твоим ногам, – но где ж искомый адреналин? Молодость, простота, спешка, слабость эмоций. Ну, разве что редкий всплеск нежности, юные красавицы – они ведь дьявольски трогательные! Я выскочил из того колеса Сансары, а он, кажется, так и не смог.
И еще ж – воцерковленность на это накладывалась. Жить не по лжи. Нельзя врать. Как-то у него посерьезнели отношения с одной из подружек, и он привел ее домой, познакомил с женой и заявил, что теперь они все будут жить вместе. Обе приняли эту концепцию, и да, у новенькой к тому времени уже случилась conception, что и стало толчком к. Ну, это был слабый закос под повадки калифорнийских хиппи, среди наших морозов и нищеты, которой мы тогда, впрочем, не замечали, вроде ж нормально, все ОК. Я советовал ему тогда соблюдения приличий ради – принять ислам и жениться, и на новенькой тоже. Он мою дурацкую идею отверг серьезно:
- Ни за что! Я ведь люблю Христа.
Глупые шутки, оскверняющие общественную нравственность – моя вредная привычка, от которой я не могу избавиться – как другие не могут бросить пить. Кстати, с бухлом завязать я тожне (пока) не в силах.
Эта тема жизни с двумя женщинами, в одном доме причем, наталкивает не только на веселые гусарские мысли «эхма», но и на иные. Он рассказывал мне, что, когда работал в Таджикистане, в горах, иногда спускался с метеостанции в кишлак и там вел беседы с местным аксакалом. У того дом был полон снох, дочек, невесток, племянниц, и все они ходили к ручью с кувшинами, носили воду в домик на высоком крутом берегу, это смахивало на челночные перемещения муравьев.
- Скажи, дедушка, почему ты не хочешь купить насос, это ж недорого, и качать воду без труда? А то вон у тебя женщины весь день туда-сюда...
- Ты думаешь, я глупый? Э! Если моим женщинам будет нечем заняться, – представляешь, какие скандалы они мне начнут закатывать каждый день? Повзрослеешь, поймешь всё сам...
Ну и, похоже, так все и вышло. Сбылось предсказание аксакала – что его юный друг поймет эту незатейливую истину. С двумя «женами», которые сбежали от «мужа» одна за другой, с некоторым интервалом. Какое-то время после этого он жил один, и это было вполне похоже на счастье. Из которого его, впрочем, снова и снова выбрасывало на крутую дорогу мужских приключений и женских несчастий с рыданиями и жестким дамским алкоголизмом с резаными венами и с уроками рисования в Кащенко...
Его дух противоречия, это своевольство, всегдашнее желание показать козу начальству – у него просматривалось во всем. В его квартирке бывали и отказники тоже, – друзья кого-то из гостей. Изгнанные со всех работ, они жили с посылок от западной родни. Эта гумпомощь изымалась чекистами с почты, и вот евреи упросили Корнея предоставить им свой адрес для нового канала контрабанды. Он рад был случаю показать солидарность с другими инакомыслящими. Посылки с джинсами стали приходить ему домой. Но потом случилось непредвиденное. Однажды отказники пришли за посылкой, мы как раз пьянствовали, и хозяин позвал новых гостей за стол. Они вежливо отказались, объяснив, что питаются исключительно по кашруту. Корней воскликнул тогда с чувством:
- Вы что же, не хотите преломить с нами хлеб? Мы, значит, нечистые?
Этот отказ отказников почему-то его поразил в самое сердце – и он закрыл свою подпольную еврейскую почтовую станцию (смутно напоминавшую про «Хижину дяди Тома»).
Корней мотался по стране, писал стихи, заводил и запутывал отношения с бабами, менял занятия и места работ. Конечно, сразу хотелось сравнить его с доктором Живаго, что все охотно и делали, свеча горела на столе и падали башмачки со стуком на пол. Литературная мать находила в нем сходство со Ставрогиным -- «он мог себе позволить всё!» В смысле ни перед чем не останавливался и не сочувствовал близким, да и вообще никому.
Хотя на самом деле, может, его надо было сравнивать не с вымышленным персонажем, а с реальными людьми. Про того же Микеланджело писали, что у него были слабые навыки общения, что он не показывал никаких эмоций, а только равнодушие и вообще жил замкнуто в своем мире. Джефферсон – из той же компании, тоже чокнутый. Эйнштейн при всей любви к (своим) детям вскакивал, когда те к нему прикасались... У Моцарта были такие крутые перепады настроения, что знакомые его сторонились. Скудная мимика, бедная жестикуляция, – это уж так, в довесок. Ван Гог прославился своими закидонами, да хоть тем же членовредительством – больше, чем картинами.
Да и не надо далеко ходить – вон же Джобс с его «особенностями». Гейтс – самый известный – наконец давайте уже выйдем на ключевое слово – аутист, из живых. На втором месте – Вуди Аллен, он может предъявить настоящую справку, выданную психиатром, и богатый набор фобий – ну чистая креза! И почти у всех – паника, когда случается оказаться в толпе. И страстное желание уехать куда-то подальше от людей, в деревню, на ранчо, на дачу, в тайгу, в горы...
Ну и наш король – Леонардо. Который 12 лет рисовал губы Моны Лизы. Тоже ё…й, как и мы... Самый крутой аутист за всю историю.
Увы, мы не все гениальны хотя бы как Вуди Аллен, и это самое досадное в нашей ситуации.
Я не знал, говорить ли измученной жизнью и годами матери Корнея про наш с ним аутизм. О котором он сам, как мне представляется, не знал, он просто страдал, и всё, думая, что у всех вокруг – именно так. Да так оно, может, и лучше, когда не знаешь главного. Я и про себя-то узнал не так давно, когда этот диагноз вошел в моду и светские дамы ринулись в изысканную благотворительность по той же схеме, по которой в позапрошлом веке дворянки щипали корпию в госпиталях. Они взялись спасать симпатичных и загадочных детишек, не видя в упор взрослых аутистов, старых мудаков. И я сам, без них, как-то научился включать рубаху-парня и быть как все – и даже еще проще. Я имитировал веселье весьма убедительно, ну а что, вон артисты чего только не изображают на сцене, и им верят.
Говорить ей? Или нет? Поздно пить Боржом или не поздно? Мать поэта ни в чем не виновата, в ее молодости про этот диагноз не слышал в Совке никто, кроме редких врачей, долетавших до середины Днепра. Но сколько ж ей, бедной, досталось страданий! За что? Да как всегда и почти у всех, просто так, ни за что... Поезд ушел. Поезд, набитый аутистами... Короче, не жди его, мама, хорошего сына. Твой сын – он такой. как был всегда.
фото: личный архив И. Свинаренко
