Летом 96-го, когда мы навсегда – так мнилось – окончательно победили, я поехал в деревню, для здоровья и попить парного молока и самогонки на природе.
На закуску мне в те времена все время хотелось гуся. Он казался – и был – редкой элитной птицей, иностранной такой, с католического рождества, очень праздничной. Гусей в деревне было полно, но продавать их местные решительно отказывались:
--Не, щас рано! Как же – посредь лета продать? Он к осени еще весу нагуляет!
--Вот сколько он будет осенью весить?
--Да кто его знает...
--А ты посчитай. И я тебе заплачу по тому весу, какой будет в октябре. Если, конечно, гусь твой не сдохнет к тому времени. Мало ли! Все ж под Богом ходим...
--А сколько ты заплатишь?
--Сколько скажешь.
--Не, все равно получится невыгодно.
--Да как же так – невыгодно? Так ты еще сколько будешь с этим гусем возиться, кормить его, переживать, а я тебе прям щас дам денег. Херакс! Только ты сам ему голову отруби и ощипай! А то я не умею.
Птицеводы рассказывали мне все приблизительно одно и то же, и по глазам было видно, что дело не в расчетах и не в видах на привесы, просто деревенские искренне полагали: городской человек непременно их обманет. И уж лучше потерять на этом гусе, чем выглядеть придурком, которого облапошили.
--Ушлые вы! – сказал один. – Гуся вам подавай. А ты обедай вон как люди. Картошки поешь с солеными оугрцами. Поживи-ка на деревне, похлебай-ка кислых щей!
Ну, типа — срезал городского!
И, довольный собой и своей шуткой, повернулся и пошел крестьянин в серый свой кривой сарай, по каким-то якобы неотложным делам. К человеку пришли чтоб уважить его, достойно оценить результаты его труда, вот буквально принесли денег, а ему плевать. Разговоры про русскую духовность – они не от балды, это глубокая вещь, – ну, вот как под танк броситься. Врага ты этим не остановишь, но круто же. Не каждый на такое отважится. И потом, я не понимал, в чем соль шутки. Я что, кислых щей не пробовал? Я их даже и люблю. В чем смысл поговорки? Я спрашивал местных, никто мне не разъяснил. Попрекали они меня тем, что обладали неким опытом, которым я не обзавелся? Так отслужившие в армии смотрят на нас с жалостью: эх, жизни не знаете! А что они там узнали такое? Как сортиры мыть? Как прикрывать голову, когда тебя бьют старослужащие? Стирать трусы ветеранов? И тут и там – тяготы, смысл которых спрятан от нас. Но кто-то же его усматривает.
Короче, гусей в деревне мне отведать не удалось ни разу. Другое дело – в городе, на Дорогомиловском иной раз, бывало, возьмешь... Впрочем, гусь никогда не оправдывал моих ожиданий. Никакой гастрономической оргии не получалось у меня с ним. Одни обманутые надежды на счастье. Как-то я долго запекал гуся к новогоднему столу. Достал через три часа, ковырнул – жесткий, гад! И таки да, это был далеко не гусенок, а такой скорее небольшой кабанчик. Может, это и был тот самый гусёк, которого я хотел купить летом в деревне! Но гусевладелец пожадничал и долго откармливал питомца, и, наконец, продал старую жесткую птицу закупщику, за копейки, а тот – вот мне, не на радость, а так. Тогда за новогодним столом пришлось обойтись закусками, от которых, впрочем, ломился богатый стол. А гуся 1 января я – руками няни – трансфигурировал в вареники. Вполне замечательные.
У дочки, которая собиралась в первый класс, были в сельской местности свои радости, и уж побольше чем у меня. Она рвала малину, била на себе комаров, кормила хозяйских кур и играла с лохматой серой собачкой Дэзи, которая не то чтоб охраняла дом, но старательно брехала, если что. Собачка была модной в тех местах и в литературе породы «с маленькой бородкой». При Дэзи состоял ее сын – щенок по кличке Мэйсон, тоже смешной и тоже трогательный.
Дочка с соседскими детьми ходила в лес по грибы, за ними увязался этот вот щенок. Мамашу назвали в честь гриновской выдуманной красавицы, и романтическое имя славно прилепилось к провинциальной сучке. Сыну ее имечко досталось из модного в те времена сериала – не Санта ли Барбара? Которая, как известно, покровительница шахтеров.
Так что ж с Мэйсоном? В лес-то он побежал, а обратно не вернулся. Почему ж? Его могли волки задрать. А то и вовсе медведи: они наваливали там в лесу специфические кучки, ни с чем не спутаешь.
Кроме собак, были, натурально, и кошки – как же без них в деревне. Мою дочку беспокоило, что котята пошли не в мать с говорящей кличкой Снежана: один был рыжий и два идеально черных, как офицерские сапоги.
И вот в один день весь этот pet молодняк – и щенок, и коты – пропал. Да куда ж они делись! Дочка обыскала весь дом и кусты вокруг – никаких следов.
--Папочка, ты не видел?
--Нет! – соврал я убедительно, сделав честное лицо. Я ж не пророк, чтоб вещать правду и только правду, оно мне надо — быть побитым каменьями! По причине мудрости и по доброте душевной я смолчал о том, что хозяйка закопала потомство своей веселой кошки – в яме на краю огорода. Оно ей надо, возиться с ними? Тем более тогда не было интернета и котовладельцам негде было размещать обращения к гражданам России: «Отдам котиков в хорошие руки! В тапки не ссут!». Деревенские, живя на природе и видя там борьбу разных видов за существование, ради пропитания убивая всякую живность недрогнувшей рукой, страшно далеки от сентиментальности, той, что свойственна жителям Патриков. Зачем разводить кошатник? Вон есть одна, мышей ловит – и хорошо, а эти будут орать по весне и драть чужих кошек без толку, а ты их корми, дармоедов! Логика приблизительно такая, и понять ее можно.
Какие потери! И все – сразу, как сговорились.
Дочка, наплакавшись всласть, решила отправиться на поиски собачонка – красавца Мэйсона. Кто-то ей сказал, что видели похожего кобелька на другом конце деревни, где фермы. Я увязался за ней ну просто проветриться и еще в тайной надежде, которая не покидала меня: купить таки гуся у расслабившегося крестьянина, который мог же лохануться и совершить выгодную для него сделку, не потеряв при этом лица по уважительной причине – допустим, по пьянке, с надеждой, что никто про это не узнает. Забегая вперед, скажу, что духовность там сбоев не давала, гусей жрали какие-то чужие незнакомые мне люди...
И вот мы идем по деревенской тропке... С нами – Дэзи, она, по замыслу поисковиков-волонтеров, должна была унюхать сына. Залезла в головы мысль про Ахматову и Льва... Зашли мы в коровник. Там как раз дойка. Коровы протяжно, как далекие пароходы, мычат. Они все – черно-пестрые, в тех местах такие – чемпионки по молоку. Коровы стоят сексуально чавкая копытами по жидкой грязи, разлитой по полу. Одна и вовсе лежала на боку, предъявляя народу полное вымя, с запачканными сосками – что с ней? Болеет, умирает? Поди знай. Грязь же – она от навоза, понятное дело. Прямо над лепешкой под самой мордой корова что-то задумчиво неторопливо жевала...
Кобелька не было видно нигде.
Пошли дальше, на другую ферму.
--Мэйсон, Мэйсон! – кричала дочка, причмокивая и таща за собой на поводке (из обрывка пояса от выкинутого плаща) собаку, как бы свою. И вот она начала Дэзи довольно сильно стискивать, та прям визжала, то есть подавала голос, – ну, чтоб кобелёк услышал, узнал мамашин голос и примчался на зов. Могла б и полаять, будь у нее совесть и смекалка, да всё никак. Дочка была этим недовольна: что за мать, не сука, а прям ехидна!
На второй ферме мы встретили знакомую – тетю Валю, соседку. Она там работала.
--План выполняете? – спросил я, от нечего делать.
--Ну а как же!
--А соцобязательства?
--Обязательно!
Совецкая власть к тому времени еще не забылась, и ее дурацкие формулировки по-прежнему отскакивали от зубов. Было уже даже немого смешно.
--Хахаха! Щас обязательств нету.
--А шо ж есть?
--Бери больше, кидай дальше!
Щенка, однако, не было и тут. Валентина обещала, если найдется, привести Мэйсона к нам.
--А я щас семя буду размораживать, – сказала Валентина весело. Пока что она примеряла на правую руку странную перчатку – здоровенную, великанскую, – зачем такая? Впрочем, когда перчатка обмялась по руке, огромной казаться перестала.
--Щас разморозим – и пойдем осеменять!
Она подошла к здоровенному, ведра на два, термосу, приподняла крышку с приделанным к ней изнутри как бы фаллоимитатором – и из емкости пошел ледяной пар.
--Жидкий азот! – пояснила она.
На боку термоса была надпись: «Харьков».
--Никуда вы без хохлов! Не можете без нас! – сказал я с уместной тут гордостью. – Что б вы делали без Украины!
Тогда, до войны, это были всё шуточки. Веселые, безобидные. Ни о чем.
--Та все б без вас вымерли! Смотри, вода должна быть 38 градусов. Щас достанем семя... Бычье... Видишь, оно в пластик запаяно? Положим в баночку. Заправим шприцы...
--А их сколько?
--Два.
--Ну да, вдруг она захочет по второму разу.
Она закрыла термос.
--Вот, видишь? Капсула, а там семя бычье.
Капсула, она – толщиной с сигарету и длиной со средний окурок.
--Шприц – он такой, без иглы. Засовываешь в него эту капсулу... Прокалываешь ее булавкой, – только ее надо сперва обмакнуть в спирт.
Дальше мы листаем списочный состав коров.
--Ночка. Зорька. Незабудка. Дыня. Пальма. Олечка. Ракета. Тамара. Кролик. Верба. Вологда. Зайка. Липа. Цыганка. Зойка. Блоха. Груша. Дуня...
--А нашу как красавицу зовут? У которой сегодня любовь?
--Зося. Правда, симпатичная?
--Не то слово! – сказал я, хотя на самом деле не люблю дам со здоровенными сраками, да и вымя у нее необъятное какое-то.
Мы вернулись из подсобки в зал, пол которого залит, как водится, довольно жидкой скользкой грязью.
--Вот так у них происходит любовь, у коров-то – в говне, – сказал я печально.
Валентина меж тем подошла к корове с правой рукой наизготовку – и засунула ее неторопливо и неглубоко, и поворошила ею в говяжьей глубине. Это нечто вроде прелюдии. Любовная, значит, игра. А дальше Валя вынула руку и взяла ею снаряженный шприц из нагрудного кармана бледного синего халата. И снова – засунула руку Зосе в причинное место, ну а как его иначе и назвать-то, у коровы – ну, не по человечески же. Корова переступила ногами и сделала полшага вперед, оберегая интим и свое личное пространство. Валя пошевелила там рукой, а затем вынула ее – и сбросила на пол шприц, и с ним этак стакан слизи – коровьей, значит, смазки. Густые и мутные жидкости всегда сопутствуют любви, со всех сторон. Брезгливости тут не место, когда не можешь ее пересилить, не заладится у тебя с этим делом...
А вот и второй шприц пошел! Между первой ходкой и второй перерывчик небольшой, как говорится.
Странно было видеть, что в то же самое время, в процессе этой любви Зосю еще и доили. Размеренно и глухо постукивал аппарат... Без отрыва , так сказать, от производства, надо же...
Вот это прозаическое, без намёка на чувство и высокие материи, без даже тени красоты, посреди говна – напомнило мне немецкое порно, самое мрачное и мерзкое во всем мире. Там тоже раскрывается тема фекалий, и актрис подбирают часто коровьей стати. Вот это рукотворное оплодотворение — разве не тот же фистинг? Который, когда его видишь (в кино) в первый раз, кажется поначалу прикосновением культи к гениталиям на всё готовой порнозвезды. Но даже в немецких охальных лентах не видел я, чтоб даму во время полового акта еще и доили, и чтоб струйки молока брызгали в объектив камеры. Хотя – такой поворот сюжета сам собой лезет в досужую голову. Впрочем, всё это было уже давно осмыслено художниками, да взять хоть знаменитую сцену в поезде, когда голодный бомж избавляет от страданий даму, груди которой лопаются от молока. Был ли у них секс в пандан, про то Ги де М. умолчал, времена были суровые, и писатели затравленно оглядывались на общественную мораль, будь она неладна.
Валя меж тем извлекла из мясных глубин и второй шприц, и его тоже сбросила на пол, он летел вниз в длинном сгустке слизи. Что естественно, то не безобразно – часто я слышал эту поговорку от деревенских! Ну вот то же спаривание животных, какое в голубых городах нечасто удается увидеть – убивает же романтику.
--А поцеловать? – спросил я Валентину жизнерадостно.
--Далёко бежать! – ответила она тоже весело, массируя корове холку.
--А это зачем, холку тереть?
--Ну, как бы бык на ней побыл.
Я засмеялся, – какая поэзия спрятана в деревенских буднях!
--Обманываете вы животных!
--Мы, что ли, обманываем?
--А кто, коммунисты?
--Наука!
Не найдя на фермах Мэйсона, мы ни с чем пошли домой, мимо зеленого живописного болота, посреди которого торчали футбольные железные ворота. Не для водного ли поло? Не, вряд ли, кто ж будет в одни ворота играть... При старом режиме тут, говорят, был пляж, пруд иногда спускали и чистили тракторами. Карпов было немерено! Но вот все прошло.
По возвращении я сел пить с хозяином самогонку.
После настал самый конец августа, мы уехали в город. Про Мэйсона уж и не вспоминали, мне он ваще ни к чему, а у дочки началась школа со всеми ее мучениями.
А Валентина вскоре сгорела: рак. За 10 лет до того там прошли чернобыльские тучи и вывалили вниз на простой пипл радиоактивную пыль. Народу полегло немерено. А вы говорите – щенка жалко...
На самом деле судьба Мэйсона была тайной только для дитяти. Пропал собачонок по воле хозяйки. После того, как Мэйсон перекусил хозяйского цыпленка. И речь шла не о жалости ко всему живому, налицо был прямой материальный ущерб! Этот убитый петушок, подрасти он, обеспечил бы щами на своем бульоне всю семью – на неделю. Прощения кобельку не было. Вот тигр – если попробовал человеческого мяса, уж про него не забудет. Так и с собакой, которая охотится на частную птицу. Хозяйка сперва хотела было поиграть с Мэйсоном в Герасима и Муму, но тут ей на глаза попался сосед - дачник Виталий. Тот уже завел свой «Москвич» и, пока мотор грелся, принес бабушке на хранение телевизор, а то не ровен час кто залезет и – тютю. Стало быть, ехал он не в магАзин, а домой в город, до новых выходных.
--Виталик, а завези-ка ты кобелька куды подальше! И там выпусти.
--Так что он там пропадет, малой совсем.
--Тебе его жалко? Ну, утопи тогда.
--Экая ты безжалостная.
--А ты жалостный? Ну, так забери его себе. У тебя в городе цыплят, небось, нету.
--Не, не нужен он мне.
--Так ты берешь или нет? Давай быстрей решай, добрый ты мой. А то вот утоплю в пруду. Да щенка, не тебя, не бойсь! Я его, кстати, покормила в дорогу. Чтоб ему легче было первое время.
Виталий вздохнул и взял собачку. Ну, у деревенских своя жизнь и своя правота, городским этого не понять. Виталий с Мэйсоном уехали. Один – в город, домой, другой – в ссылку как диссидент какой. Но всяко лучше быть Герценым, чем Муму. Авось, жизнь куда вывезет...
Зося после успешно отелилась. Бычка назвали Мэйсоном, в память о смешном щенке. Тот, если и выжил, то имя у него было новое, старое-то откуда б чужие узнали. Нового Мэйсона, как он набрал весу, отправили на мясокомбинат. Телячья колбаса раньше была дефицитом, а щас – ешь не хочу! Жить стало лучше, жить стало веселее, как говорил поэт.
Кстати, не исключено, что и Мэйсон Первый тоже превратился в колбасу; должны же как-то отбиваться инвестиции в отлов бездомных собак, который идет очень бодро, наши города еще не захвачены дикими стаями... Собак держат во временных приютах, предлагая их добровольцам даром, – ну да сколько их оттуда разбирают? На кого из собачников ни глянь – у всех модные дорогие звери от заводчиков. И в самом деле, нельзя ж нагло в открытую отвозить пойманных собак на мясокомбинат. Без лицемерия и красивого вранья культура погибнет, и мы провалимся в первобытный мир. А – неохота же! Куда лучше веселиться, радоваться жизни и оберегать детей сколько можно от правды об устройстве этого нашего мира...
фото: Герман Ровинский/FOTODOM
