Радио "Стори FM"
Григорий Симанович: Клеточник, или Охота на еврея (Часть III. Глава 9)

Григорий Симанович: Клеточник, или Охота на еврея (Часть III. Глава 9)

«ЖИЗНЬ ТАКОВА, КАКОВА ОНА ЕСТЬ, И БОЛЬШЕ НИКАКОВА»

Юлька настояла на поезде: больше багажа, дешевле, ее усилившаяся аэрофобия, надежней. Фима не возражал: в конце концов, почему бы не растянуть прощание с родиной, прокатившись по ней напоследок.

Поезд убаюкивал. Но Фогель заснуть не смог. Он не знал, который час, но угадывал скорый рассвет. Днем подолгу глядел в окно. Ночь, безвозвратно разлучавшая его с Россией и с прошлой жизнью, была ожидаемо бессонной.

Он лежал на спине на полке двухместного купе-люкс, оплаченного широким жестом эмигранта в качестве последней покупки, сделанной на родине. На соседней полке мирно посапывала жена. К полудню наступившего дня он станет пожизненным обитателем красавицы Праги.

За год, минувший с того дня, когда он чудесным образом выжил и обрел свободу, Фима успел прийти в себя, принять решение и реализовать его без проволочек со стороны властей обоих государств.

На родине его физического присутствия не требовалось, поскольку многократно и в мельчайших деталях поведал все, что было связано с его мытарствами по делу Мудрика-Алешина. Показания записали на видео. Судебный процесс над заговорщиками все еще готовился, и Фима поклялся принять в нем участие по видеосвязи.

Чехи дали вид на жительство и заверили, что гражданство не заставит себя ждать.

Сын снял для них скромную двухкомнатную квартирку в Градчанах, поблизости от своего офиса-жилища. Денег за проданную в Москве «двушку», машину и небольшую, но украшенную раритетами коллекцию марок хватит им надолго, плюс российская пенсия, плюс помощь Саши, чьи дела шли все лучше. Контейнер с книгами и остальными милыми сердцу вещами должен был прибыть через месяц. Тихая, благополучная, красивая страна, любимая Юлька рядом, внучка – солнышко, книги, музыка, русскоязычные телеканалы, обещанные Сашкой, и даже перспектива сотрудничества с русскоязычным журналом, публиковавшим кроссворды, – что еще надо в старости человеку с его уровнем потребностей, с его привычкой к скромной жизни!  

Что еще надо?..

Он лежал на спине, глядя на деликатно подсвеченный синей светодиодной лампой потолок купе, и вновь, в какой уж раз за последние месяцы, пролистывал в памяти небогатую событиями жизнь и недавние эпизоды, взорвавшие ее привычное, почти безмятежное течение. Вспоминались и люди, с которыми сталкивала судьба, - все больше в молодые годы, но и позже… И убеждался снова и снова, что неосознанный, непредумышленный грех, вызвавший невообразимый и трагический отзвук через десятилетия, был далеко не единственным. Да, он роковым образом покорежил его биографию. Но иное, стыдное и подловато-трусоватое улетучилось, отторглось памятью как несущественное, невинное, мелко глупое, пустяшно простительное по молодости и легкомыслию. И теперь всплывало.

Он вспомнил девушку Аню, случайную знакомую студенческой разгульной поры.

Компания однокурсника Димки Меркуданова в просторной профессорской квартире, портвейн в изобилии, рок-н-ролл под привозной катушечный магнитофон Phillips.

Подвыпившая худенькая девушка прижимается в медленном танце вопреки сумасшедшему ритму Джонни Холлидея. Густые, длинные золотистые волосы то и дело ниспадают на веснушчатое тонкое лицо, мешая любоваться глазами цвета влажной лазури.

Быстрая жадная любовь там же и тотчас же, в крошечной комнатке–кладовке, еще одна встреча у него дома, снова поспешная (ждал прихода матери с минуты на минуту) и оттого суетливая, сумасшедшая, безрассудная.

Он, кажется, полюбил всерьез. Но через месяц этот случайный, пьяный гусарский обмен впечатлениями с Димкой, с которым она, оказывается, тоже, буквально на следующий день… И признание, что ждет ребенка, но не знает, от кого.

Вскрылось. Девочка соврала обоим, и они с Димкой размашисто напились на радостях. А еще через пару месяцев уже взаправдашняя опасность нарисовалась в виде повестки гр. Меркуданову Д.А с предложением явиться в один из кабинетов Лубянки. Поводом была она, их пассия, рыжеволосая красавица Аннушка, активный член клуба диссидентствующих молодых поэтов, не принимавших диктатуру в целом и чехословацкую «освободительную» операцию в частности.

Приятель честно предупредил, что назвал и его, Фиму, в числе Аннушкиных знакомых.

Он еще остаточно любил, несмотря на измену и ложь, но какой же мелкой трусливой дрожью коленки дрожали, когда жил в ожидании повестки, живо представлял себе звонок в деканат и полет из института по маршруту: отдел кадров – дом – военкомат – казарма.

Его не вызвали. Но неделю он не подходил к телефону, а на ее настойчивые звонки предупрежденные родители отвечали: «Нет дома», а потом: «Ушел в поход за Уральские горы». Выяснилось: паниковала, хотела предупредить, обезопасить, чтобы не признавался в отношениях. Хотела уберечь. Понимала, какие проблемы могут возникнуть у еврейского юноши – студента в те времена. Еще любила? Или тоже – на излете? Не важно!

А мог бы пойти сам, без вызова, сказать, что знает как честную советскую комсомолку или как-то в этом роде. Мог бы, по крайней мере, подойти к телефону, поддержать, сказать нежное.

Ее исключили из Суриковского, где училась на художника. Он прервал роман, переживая из-за потерянной любви и собственного малодушия. Но забылось как-то быстро. Наслоились новые увлечения. Ветер сексуальных странствий унес прочь недавние чувства и уколы совести. Остались мимолетные вспышки воспоминаний и победительный тестостерон юности.

Через десять лет, заглянув, уже с Юлькой, на модную художественную выставку в МОСХе, увидел ее портрет. Так и был подписан: «Портрет Анны Шиксиной». А еще позже, случайно повстречав в городе изрядно потрепанного жизнью и обрюзгшего «соперника» Димку, кандидата в отцы ее незачатого ребенка, он узнал, что долго была под надзором, несчастливо любила, спилась и наглоталась таблеток в затрапезной однушке где-то на окраине столицы..                               

Фима перевернулся набок и велел себе заснуть, но возбужденная память игнорировала команду, ищейкою рыскала в прошлом. Наткнулась на 1980-й.

Бабушка. Мамина мама. Десятиметровая комнатка в московской коммуналке на Сретенке, где жили-ютились вчетвером с начала 50-х и до 63-го, когда отцу дали новую, огромную – аж тридцать шесть квадратных метров общей площади! – двухкомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке. Все те годы бабушка Лиза, мамина мама, спала на раскладушке, которую втискивали поздно вечером в узкое пространство между Фиминой детской кроваткой и родительским ложем со скрипучей панцирной сеткой.

Она говорила по-русски с местечковым еврейским акцентом – такой пародируют на эстраде и имитируют в анекдотах для придания достоверности персонажу, а то и для издевки.

Она была малограмотна. Русский кое-как освоила со слуха, когда семья перебралась в Куйбышев. Идиш, имевший хождение и преподававшийся в хедере в родном еврейском местечке под Уманью, использовала для общения с его родителями, когда что-то предназначалось не для Фиминых ушей. Вся ее жизнь была готовкой, стиркой, кормежкой, уборкой, выходом в недальние магазины, походами в поликлинику и прогулками с маленьким Фимочкой, пока он нуждался в сопровождении. Родители работали шесть дней в неделю (тогда был лишь один выходной), времени на ребенка оставалось мало.

Баба Лиза любила его, единственного внука, безмерно и самозабвенно, нянчила и обихаживала, но с той настойчивой, избыточной, с годами докучливой заботливостью, какая присуща традиционным отношениям к детям в еврейских семьях. Фима с малых лет капризно не принимал бабушкину опеку и заботу, своевольничал и упрямился, рано ощутив власть над нею или, будучи весьма смышленым ребенком, эксплуатировал ее слепую любовь с недетской изощренностью.

Шли годы, он вырос, школа, институт, умер папа, он оставался жить с мамой и бабушкой в тех же «хоромах», где волею горькой судьбы освободилась для него шестиметровая комнатушка с рабочим столом, книжным шкафом и диваном. Бабушка доживала седьмой десяток в пока не опасных для жизни хворях, на ногах и с той же непрестанной тягой покормить и поухаживать за Фимочкой, с тем же круглосуточным волнением за его здоровье и безопасность, с теми же неизбывными представлениями о правильном, какие пыталась она внушить внуку с малолетства.

А внук уже давно воспринимал ее наставления, страхи за него, советы и увещевания как некий звуковой фон в родительской квартире – всегда неуместный, бесполезный, порою раздражающий, доносящийся из давно минувших времен и жизненных укладов. И только бабушкины традиционные еврейские лакомства – фаршмак, бульон с кнейдлах и фаршированная рыба оставались неизменно аппетитными. Юноша поглощал их со всегдашним удовольствием, не забывая хвалить, что со временем стало чуть ли не единственной данью человеку, отдавшему внуку все сердце, душу, всю любовь, какую не могла она выразить на правильном русском языке.

Она слегла в конце 79-го и уже не вставала. Фима давно жил своей семьей в своей квартире, навещал маму с бабушкой нечасто, но всегда с пользой для них – привозил продукты, возил по поликлиникам, удостаивал присутствием за скромным, только ради него и Юльки накрытым праздничным столом. Выполнял долг сына и внука аккуратно, совестливо, но холодновато формально, поглощенный своими заботами и проблемами.

Баба Лиза отходила. Мама еще пыталась кормить лежачую, почти оглохшую старушку из ложечки. В ноябрьский непоздний вечер баба Лиза, уже только лепетавшая бессвязно, произнесла что-то вроде: «Пусть Фимочка приедет, хочу увидеть». Мама бросилась ему звонить. Подошла Юлька: «Нет дома. В кафе, годовщина приятеля, компания. Могу попробовать дозвониться туда». Мобильных еще не было. Какой-то официант поднял трубку, обещал передать. И передал. Фима был хорошо навеселе, выслушал, заверил: «Приеду, приеду!». И не приехал, продолжил гульбу. Не воспринял всерьез: давно уж болеет, завтра заскочу, не к спеху.

А она, как позже не раз вспоминала мама, еще и еще выдыхала, вышептывала в том ночном предсмертном бреду: «Фимочка, Фимочка…» Под утро умерла.    

«Что со мною! К чертям», – попытался встряхнуть себя Ефим Романович, вновь перевернувшись на спину и включив тусклый ночничок над головой. – К чему эта мазохистская мемуаристика, эти самоедские экскурсы в юность, поиск скелетов в собственном шкафу? Кругом бессовестность, цинизм, ложь, безмерная жестокость. Жажда власти и денег сделала людей безумными, презирающими само понятие морали. На фоне этого тотального сумасшествия я прожил почти праведником, пусть и не верящим во Всевышнего.

Я прожил честно и тихо, пугаясь, но не пугая, не участвуя в накоплении общей ненависти и озлобленности…

Я просто заболел. Это род болезни, так называемый стокгольмский синдром. Мудрик взял меня в плен, истязал психику, бил, но я остался жив. Не потому, что он так хотел, не по его доброй воле. Так было угодно судьбе. Тем не менее, с моей психикой, с моею душой произошла странная штука: я испытываю сострадание и даже благодарность по отношению к мучителю, желавшему меня умертвить. Более того, я пытаюсь взвесить меру вины перед его безумным графоманом-отцом и теперь еще вытаскиваю из забвения всех, кого по глупости и по молодости невольно обидел, задел, обделил, огорчил…      

Интеллигентское копание в себе. Бред натуральный. Нет, я, ко всему прочему, идиот, просто идиот по типу князя Мышкина, только неверующий и интеллектуально более продвинутый. Надо взять себя в руки и продолжать жить, получая удовольствие от того, что относительно здоров, разумен, в безопасности, любим, кому-то нужен. Сколько осталось, столько и дано.

Травить последние годы или месяцы болезненной рефлексией? Хрен-то… Выкинул из головы, отбросил, забыл! Думай о дивном городе, где будешь жить, о внучке, о новой аудитории твоих кроссвордов и ребусов, о Юльке, с которой всегда хорошо…»

Он выключил ночник, закрыл глаза и стал уговаривать себя, что спит. Мнимый сон представлял собой хаотичные метания мысли, бессвязную череду сюжетов из фильмов, жизни, книг. На одном он застрял намертво, и тот не отпускал, притягивал снова и снова. Это был классический рассказ Рея Брэдбери «И грянул гром» о путешествии во времени, когда один из участников экспедиции, случайно сойдя с обозначенной организаторами тропинки, раздавил бабочку. Просто бабочку. Без злого умысла. Это было сто пятьдесят миллионов лет назад. И весь ход истории земли и человечества оказался под угрозой.

Все могло быть по-другому.

Все могло быть не так, как было на самом деле.

И, наконец, засыпая, Фима пробормотал про себя любимую фразу, вычитанную им много лет назад на популярной юмористической 16-й полосе единственной в те времена дозволенно фрондерствующей «Литературной газеты»: «Жизнь такова, какова она есть, и больше никакова».

***

Выяснилось, что Фогель звонил по мобильнику человека, уже отошедшего в мир иной. Федор Мудрик, он же Алешин, он же несостоявшийся диктатор всея Руси, умер по дороге к реанимобилю. Бригада пыталась вернуть к жизни трупп. Среди лучших реаниматологов Москвы не оказалось никого, равного Господу.

***

Вадик Мариничев получил майора. Его «перебросили» через капитанское звание, наградили и поставили рулить отделом.

Тополянский отпросился на покой, и ему пошли навстречу, осыпав премиями, страховками и прочими благодеяниями. Впрочем, Вадик не сомневался, что Алексей Анисимович просто не захотел больше служить государству, в котором в принципе возможны и, кто знает, не исключены впредь подобные уродства и катаклизмы. Тополянский занялся юридическим консультированием в немноголюдной солидной конторе своего приятеля и порой вспоминал тихого еврея Фогеля, словно примеряя на себя сегодняшнего статус социального затворника, в котором тот попытался спастись от мерзких превратностей жизни. Он оценил уют неучастия, поелику это возможно, в делах громких и публичных, выводящих на авансцену, персонифицирующих.

Вадик же, напротив, порхал, исполненный честолюбия и романтики борьбы за справедливое мироустройство. Страхуясь от мести бывших подручных Мудрика, а на самом деле выполняя приказ свыше, начальство на первое время приставило к нему охрану, как и к Тополянскому. Через полгода ближнее окружение Мудрика как и бойцы отряда ликвидаторов, были нейтрализованы или смылись за рубежи. Все поутихло, домой майора никто уже не сопровождал, да и зачем при его-то бдительности и реакции плюс персональная машина с вооруженным водителем.

***

Толик отлежался у знакомой телки под Костромой, а потом подскочил в столицу, выследил и отравил майора Мариничева по прозвищу «Жираф».

В кафешку недалеко от своего дома Вадик забегал иногда поздним вечером после работы, памятуя о холостяцком холодильнике с вечной пустынной зимой в обеих камерах. Толика уже никто не контролировал, и ему было все равно. Однако приказ бывшего шефа и гонорар прошел через убитого спецназовцами Паташона до того, как все распалось. А Толик был педантом. Он скрупулезно следовал принципу: работа должна быть выполнена аккуратно и до конца, коли оплачена.

Безлюдное в поздний час маленькое кафе, соседний столик, командировочный из Питера в джинсовой куртке и с небольшим чемоданом, только с вокзала, симпатичный и улыбчивый, заскочил перекусить по дороге в отель, слово за слово, давай за знакомство, плеснул из фляги по стаканчикам. Опрокинул первым, крякнул, закусил. Вадик ничего не заподозрил, но, по хорошо усвоенным инструкциям, дождался, когда выпьет случайный знакомец. Сделал паузу и только потом хлопнул свои пятьдесят.

Это была та фляжка с хитрой кнопкой на дне, из которой Толик, скрепя сердце, плеснул яду с коньячком лысому Шурику в Филевском парке. Там еще оставалось.

***

Федор Мудрик – Алешин недооценивал меру привязанности к нему белокурой секретарши Норы. Случилась слепая и безнадежная любовь 34-летней женщины к мужчине старше на много лет, но обладающему исключительными для нее качествами, в число которых богатство и могущество входили только нелишними дополнениями. Он отчаянно привлекал ее физически. Его низкий с бархатцой голос, стального цвета глаза, все понимающие руки, то нежные, то непререкаемо волевые, гипнотически вкрадчивый шепот – от всего этого она сходила с ума. Участие Доры в их любовных самоистязаниях сперва обостряло чувственные ощущения, но вскоре стало вызывать болезненную, с трудом скрываемую ревность. Да, это был ее мужчина. И теперь его нет. Ничего нет. Только воспоминания. Нестерпимо возбуждающие, сводящие с ума – о нем. Жуткие – о том дне, когда ворвались в помещения, пустили газ, начали стрелять, шальной пулей убили бедную Дору… Конечно, он был жестокий и коварный человек – она догадывалась и даже знала о многом из того, что прочла в последние месяцы в газетах. Но ей плевать. С ней он был неподражаем. Она любила. И любит до сих пор. Он ни о чем не просил ее. Она ничего не обещала, кроме верности и соблюдения абсолютной секретности, когда он лично выбрал ее из многих претенденток и утвердил на должность после первой же ночи.

Он ни о чем не просил. Но она обязана передать ему весточку туда, где он сейчас. Добрую весточку. Так ему и ей будет легче.

***

Фима полюбил Чехию всерьез, безоговорочно, чего не случилось за тот пятилетней давности визит к сыну. По настоянию Сашки, он позволил себе два месяца абсолютной праздности. Они с Юлей далеко не ограничились Прагой. Путешествовали, побывали почти везде, благо страна невелика, но исторических и живописных мест в избытке.

Побродили по тропам заповедника «Чешский рай» мимо старинных замков и крепостей, проплыли на лодке по подземной речке Кунква в знаменитых Карстовых пещерах, десять дней пили живительную водичку и наслаждались окрестностями Карловых Вар, любовались дивными миниатюрными постройками сказочного городка Тельч и добрались до границы с Австрией, до лесов национального парка Шумава с их дивным воздухом предгорья и бесконечными дорожками вдоль живописных чащоб и холмов.

И Прага, конечно Прага! От их квартирки в престижном, весьма симпатичном районе Гратчаны он шел пешком к центру и там, смирившись с дневной туристической толчеей и дожидаясь вечернего растворения приезжих по питейным заведениям, неторопливо прогуливался по улочкам Старого Мяста. На другой день бродил вдоль барочных фасадов Малой Страны. Менял маршруты, постигая город, вдыхая запах новой и, как он уверовал, по гроб жизни доставшейся ему второй родины.

Еще в юности, обнаружив в себе сентиментальное, романтическое пристрастие к старинным погостам, к ветхим надгробьям и тронутой патиной лепнине заброшенных склепов, Фима во второй уже раз отправился сегодня в Йозефов, еврейский квартал древних синагог и старого кладбища. Хмуроватый дождливый день, серая поволока тумана, опустившаяся на почти безлюдный в этот час старинный погост, навевали грусть и настраивали на философские размышления - именно к таким в последние время весьма расположен был настрадавшийся человек. Низкие, где-то почти вросшие в землю, покрытые мхом надгробья с едва различимыми надписями на древне-еврейском, идише, иврите, латыни теснились одно над другим порою в пять-семь рядов. Камни представляли тех, кто под ними, вещали что-то Фиме на невыученных им языках, и временами казалось, что он понимал эти последние короткие весточки древних мертвецов.

Он ощутил с не испытанной доселе острой, с каким-то новым для него чувством коренную, кровную связь с этими раввинами и цадиками, торговцами, менялами, портными и часовщиками, что столетиями лежат здесь в покое, в большинстве своем безвестные, забытые миром.

Многие из них старались жить, как и Фима, мирно и тихо, в трудах ради куска хлеба и немножечко ради собственного удовольствия, вкушая скромные радости и опасливо сторонясь недружелюбного, непредсказуемого мира за пределами своих домиков, местечек и резерваций.

Он не молился Б-гу, как они, но не видел в том греха, оправдывая себя тем, что беззлобие и добросердечность, которые не он один признавал за собою, вполне достаточная страховка на тот случай, если Всевышний все-таки существует и суд будет праведным. Еще одной препоной на пути к вере, если решил бы пойти по нему, наверняка бы стал его неискоренимо ироничный, даже саркастичный взгляд на вещи, на мир. С этим он уж точно ничего не смог бы поделать!

Фима устал и присел на краешек влажной плиты, подстелив сложенную в несколько слоев газетку. Ему было спокойно и хорошо, еще недавно терзавшие его мысли, воспоминания и комплексы остались в России, в поезде, в прошлом, в другой, невозвратной жизни. Он закурил, посчитав, что может себе позволить маленькую приятную слабость в дополнение к согревающему душевному комфорту. Его радовало октябрьское безлюдье на этом участке кладбища в будний день..

Надо же, какая-то женщина в черном, свободного покроя плаще и такой же черной шляпке с узкими полями все же объявилась на тропинке, ведущей от основной аллеи. Фима с интересом смотрел на приближающуюся фигуру и ощутил что-то романтическое в этой встрече с незнакомкой в окружении вековых надгробий.

Женщина неторопливо приблизилась, глядя себе под ноги, словно не видя Фиму. Подняла голову и огляделась, лишь рассеянным быстрым взглядом скользнув по фигуре, лицу. Она была заметно привлекательна, и даже неуместные в пасмурный день притемненные очки не отвлекали взора от точеных черт лица и тонко окаймлявших его светлых волос, пробивавшихся из-под шляпки.

Фима галантно привстал, произнес по-чешски «добры ден» и ненарочито приветливо улыбнулся. Она улыбнулась в ответ, подошла еще ближе, почти вплотную. Улыбка вдруг исчезла, и со словами «добры ден, господин Клеточник» резким ударом мгновенно извлеченного из-под плаща то ли удлиненного ножа, то ли стилета проткнула Фиме грудь, вспоров сердце.

У Норы была твердая, натренированная в спортзале рука.           

***

После первого же посещения Фима признался жене, что очень хотел бы упокоиться на Йозефове. Но на древнем погосте давным-давно не хоронили. Ефиму Романовичу Фогелю досталось землицы в еврейской части огромного Ольшанского кладбища Праги. Даже это было не просто, но Сашка выхлопотал.

- И на том спасибо!» - сказал бы Фима с виноватой улыбкой. И добавил бы: - Ничего не поделаешь, с хорошими местами на погостах у всех больших городов проблемы. Я что – особенный?..

Убийцу не нашли. Российские СМИ дружно отреагировали короткими напоминаниями о покойном и его роли в недавних событиях. Несколько авторов, не сговариваясь, украсили свои заметки схожими метафорами: щупальца мертвого дракона утащили-таки под землю того, за кем он охотился при жизни.

Скандал приобрел заметный масштаб, но скоро другие события оттеснили его с газетных полос и телеэкранов.


Похожие публикации