Мне всегда неловко в этих чужих домах, точно я вторглась без спроса хозяев в их отгороженную от любопытных глаз жизнь, в их интимный мир. Ведь эти квартиры не просто нагромождение мебели, предметов искусства, утвари, любимых бытовых мелочей – это уклад жизни, это привязанность именно к такому интерьеру или же сознательно организованному хаосу. Всё это глубоко личное.
Помню, как мучительно было в знаменитом ялтинском Доме-музее Чехова. Мне казалось тогда, что каждая вещь смотрит укоризненно на ворвавшихся посетителей, пусть даже благоговеющих – всё равно, и остро чувствовала, что вещи обладают памятью и верностью своим хозяевам и энергетически отторгают внедрение в свой мир чужих...
Такое же я испытала в Переделкине, в Доме-музее Б.Л. Пастернака. В моём переделкинском детстве мне дозволялось, чтобы сократить путь к полю со сладким горохом, прошмыгнуть через участок Пастернаков. Сам Борис Леонидович выломал доску в заборе для каждодневного маршрута к Самаринскому пруду. Да, он здоровался с нами, малышнёй, расспрашивал о нашем житье-бытье, иногда провожал от дырки в заборе до калитки к гороховому полю, мы беседовали у входа в его дом, но даже в мыслях не было заглянуть внутрь, увидеть − а что делается там? В доме. Конечно же, были гости, думаю, пристрастным отбором допущенные в это пространство. Но это были избранные. Так по какому же праву теперь здесь топают десятки, сотни, тысячи незваных?.. Оттого, что ушедшие безмолвствуют?
Возможно, я совсем-совсем не права, но это моё личное отношение. Тем более что во всём, даже отторгаемом, случаются исключения...
Перед глазами – кусочек тёмного бархата и на нём след от какого-то круглого предмета, залысинка в матовом бархатном ворсе...
И сразу же в памяти возникает портрет человека с печальным взглядом из-под полуопущенных век. Это Моцарт. Тот самый Вольфганг Амадей Моцарт. И я в музее Моцарта, в его квартире, тесной квартирке полубога.
Хрипловатый голос пожилой переводчицы вспоминается чуть ли не со всеми интонациями и паузами. Она просит обратить внимание на застеклённый стенд, где на фоне тёмного бархата, по соседству с многими личными вещами Моцарта, виднеется след какого-то отсутствующего экспоната.
Здесь хранились часы Моцарта. Тяжёлая золотая луковка с плотно пригнанной крышкой.
Я смотрела тогда на портрет человека с печальными глазами и представляла, какое же бесчисленное количество раз его гениальные пальцы прикасались к часам, чтобы приподнять упругую крышку...
И вот его нет, а его постоянные спутники, часы-луковка, где-то продолжают свою жизнь, уже одним своим существованием дополняя историю жизни своего хозяина.
Много лет назад часы исчезли из своего хранилища. Произошло это незаметно, бесшумно – хранители музея вдруг обнаружили залысинку на тёмном бархате, а часов не было. Поиски ни к чему не привели. Прошло несколько лет. И однажды на имя директора зальцбургского музея-квартиры Моцарта пришло письмо. Беспорядочные строки кренящихся в разные стороны букв... Человек нервничал... В письме сообщалось, что часы Моцарта у него, что он извёлся обладанием этой бесценной вещи, некогда принадлежавшей великому музыканту. Он вернёт часы. Но с условием. Пусть музей выплатит ему приличное пособие на восстановление здоровья, подорванного изнуряющими угрызениями совести. Человек получил выкуп.
Часы вернулись в квартиру хозяина и заняли своё место на кусочке бархата. Весть об их возвращении быстро разнеслась по Австрии. Люди спешили вновь взглянуть на часы Моцарта. И правильно делали, что спешили. Через несколько месяцев часы снова таинственным образом исчезли. И возвращение теперь уже было традиционным. Выкуп за украденный экспонат...
Мне так и не довелось увидеть золотую луковку на фоне тёмного бархата. Я смотрела на след от часов и пыталась представить, какой он, тот человек, который сейчас, теряя драгоценное здоровье в угрызениях совести по поводу украденного сокровища, лихорадочно переводит количество нервных клеток на австрийские марки или теперь уже на евро…
