Жизнь напомнила.
Возвращался однажды домой, вхожу в подъезд, а на улице мимо подъездов молодой парень идет, ну совсем мальчик, лет семнадцати.
Посмотрел в мою сторону (а я как раз дверь первую открывал): ну всё, думаю, хочет мою пенсию отобрать. Или в подъезд за мной войти. Чтоб там листовки в почтовые ящики положить. Или ещё чего.
Поэтому дверь быстро первую за собой закрываю, вторую ключом подъездным, чтоб, значит, перед злоумышленником ее поскорей захлопнуть, открываю – и в стеклянную витрину за парнем смотрю: бежит ли он уже сюда со своим злоумышленным лицом.
А он, подумав, что остался на улице один, раз — и сделал пируэт. Крутанулся вокруг собственной оси. Руки расставил и крутанулся.
От преизбытка молодых сил, от радости, что зима, что февраль, что скоро весна, или влюблен, может, в кого.
Крутанулся и дальше пошел.
Веселый, как бабочка.
...У Ахмадулиной много бабочек. Вот одна из них просыпается:
День октября шестнадцатый столь тёпел,жара в окне так приторно желта,
что бабочка, усопшая меж стекол,
смерть прервала для краткого житья.
Здесь всё ахмадулинское: щепотка погоды, выспренное «усопшая», молниеносное и точное «смерть прервала для краткого житья».
Иногда Ахмадулина в слове напоминает ящерицу: сидит, медленная, точнее – застывшая, и вдруг быстрый промельк розового языка. Ам. И вот слово поймано. Жужжи теперь не жужжи, слово, но я тебя съем.
Это сохранилось до самой старости.
Ахмадулину было принято ругать (а точнее: просто пожимать плечами при ее имени) в поздние ее времена. Но она такая же точная и безжалостная, как и в молодости. Все эти выспренные суффиксы – айш, - ейшн – это только уловка.
Она и писала об этом, уже давно, в любимом моем стихотворении:
Теперь о тех, чьи детские портреты
вперяют в нас неукротимый взгляд:
как в рекруты, забритые в поэты,
те стриженые девочки сидят.
У, чудища, в которых всё нечетко!
Указка им — лишь наущенье звезд.
Не верьте им, что кружева и чёлка.
Под чёлкой — лоб. Под кружевами — хвост.
И не хотят, а притворятся ловко.
Простак любви влюбиться норовит.
Грозна, как Дант, а смотрит, как плутовка.
Тать мглы ночной, «мне страшно!» — говорит.
Вот же она, аберрация памяти. Я, знающий этот текст, начавшийся тут тремя пока еще строфами, наизусть, был уверен, что там есть слово «уловка». Но там его нет. Там есть указка и «ловко». Но где же я слышал у Ахмадулиной это слово (какое-то совсем ее, ведь правда)? Не мог же я напутать?
А, вот где.
Не вперяй в меня рай голубой,
постыдись этой детской уловки.
Я-то знаю твой кроткий разбой,
добывающий слово из глотки.
И вот еще:
Здесь никогда пространство не игриво,
но осторожный анонимный цвет -
уловка пряток, ночи мимикрия:
в среде черёмух зримой ночи нет.
Вы обратили внимание, что и там, и там, и там, где я сам это придумал (не нет его там, этого слова), уловка – это не обман, а что-то детское, как ужимка или попытка выпросить нежность?
В Ахмадулиной много этого всегда было – чего-то детского, немного клоунского, чего-то от Джульетты Мазины из феллиневского карнавального фильма, когда та идет и плачет. И размазывает тушь. А потом вдруг смеется.
Такое ощущение, что Ахмадулина – вообще героиня Феллини. Он, кстати, бывал в их с Мессерером доме на Поварской.
Вообще удивительное было поколение.
...Виктория Токарева однажды вспоминала:
«– Мое поколение тихо идет к финишу. Недавно умерла Белла Ахмадулина, Данелия позвонил мне и сказал: «Ты ее не жалей. Потому что она очень болела. И то, что она умерла, – для нее благо. И когда я умру, ты тоже меня не жалей. Я так плохо себя чувствую, что лучше бы я ничего не чувствовал». Я ответила: «Ты, пожалуйста, не умирай. Если ты умрешь, уже никого не останется, кто помнит меня молодую, красивую и счастливую».
– А он что?
– Он сказал: «Ты не беспокойся. Если даже я умру, ты меня позови – я тебе приснюсь, и мы опять повидаемся…»».
Это точно про Ахмадулину. Если ее и можно где-то было увидеть (еще при жизни), то только во сне. Просто даже если ты не спал, оказавшись в одном с ней пространстве, ты как будто оказывался в пространстве немного странного сновидения.
О опрометчивость моя!
Как видеть сны мои решаюсь?
Так дорого платить за шалость —
заснуть?
Но засыпаю я.
И снится мне, что свеж и скуп
сентябрьский воздух. Все знакомо:
осенняя пригожесть дома,
вкус яблок, не сходящий с губ.
Но незнакомый садовод
разделывает сад знакомый
и говорит, что он законный
владелец.
И войти зовет.
Войти? Как можно? Столько раз
я знала здесь печаль и гордость,
и нежную шагов нетвердость,
и нежную незрячесть глаз.
Уж минуло так много дней,
а нежность — облаком вчерашним,
а нежность — обмороком влажным
меня омыла у дверей.
Но садоводова жена
меня приветствует жеманно.
Я говорю:
— Как здесь туманно…
И я здесь некогда жила.
Я здесь жила — лет сто назад.
— Лет сто? Вы шутите?
— Да нет же!
Шутить теперь? Когда так нежно
столетьем прошлым пахнет сад?
Сто лет прошло, а все свежи
в ладонях нежности
к родимой
коре деревьев.
Запах дымный
в саду все тот же.
— Не скажи!-
промолвил садовод в ответ.
Затем спросил:
— Под паутиной,
со старомодной челкой длинной,
не ваш ли в чердаке портрет?
Ваш сильно изменился взгляд
с тех давних пор, когда в кручине,
не помню, по какой причине,
вы умерли — лет сто назад.
— Возможно, но — жить так давно,
лишь тенью в чердаке остаться,
и все затем, чтоб не расстаться
с той нежностью?
Вот что смешно.
Это про нас, это мы эти глупые садоводы: разговариваем с человеком-цветком, с золотой говорящей рыбкой, с райской птицей, наглотавшейся пшена с зеленым вином, и при этом чего-то хотим от нее. Каких-то разумных рекомендаций, слов. Какие же мы дураки. Он таких дивных цветов-птиц-зверей-и-растений никаких рекомендаций не ждут. Не стоит. Просто любуйся. Пока этот дивный гротеск и мозаика слов и движений еще с нами.
Питерская поэтесса Елена Шварц когда-то назвала Ахмадулину недостающей звездой пушкинской плеяды. Мне нравится это определение.
Я разговаривал с Беллой Ахмадулиной всего три раза по телефону. Два раза видел, три раза разговаривал. Телефоны тогда были проводные, с тяжелой трубкой. Она не узнала, что такое мобильный телефон. Даже жаль. Интересно, что бы она про него написала?
...Набирал этот текст сперва на айфоне (первые заметки, наброски, чтоб потом перенести в стационарный компьютер – невозможно писать большой текст не на клавиатуре), вдруг подумал: поэт да и любой человек умирает, как умирает, «схлопывается» телефон.
Прямоугольник зарядки на красной полоске.
Вот хоть убейся: зарядил за ночь, через два часа – походил: уже на красной полоске.
Только, кажется, учился в школе, кончил институт (да недолго ведь это всё было? ну походил снова по комнате, написал несколько книг стихов?) – прямоугольник зарядки на красной полоске.
Даже уснул днем, предварительно поставив на полу заряжаться (человечества сон золотой, дом, похожий на любовь, дым как дом, дом как дым, легкие быстрые сны, по улице моей который год), проснулся – смотришь на экран: вроде половина зазеленела, но вышел на мороз (а это жизнь, сынок, жизнь она, может, и сахар, но точно не лето, не лето), вернулся через сорок минут (в сорок лет) – зарядка на красной полоске.
Но уже ничего не остановить – звонки, звонки, сообщенья, глупости, мессенджеры, черновики, а ты ходишь по комнате (топчешь поле жизни, вон смотри, дурак, все протоптал: паркетины посерели), всё решал какие-то проблемы. Сильно помогли тебе эти решенья, казак? Много яблок радости съел в ночь упаданья яблок? Нет. Всё отвечал в вотпас на вопрос: «как ты, мой дорогой?» – «о, я прекрасно». Много правды, сын русалки, было в твоих словах? Да, много.
Много-много радости, много радости было. И «Сказка о дожде». И «живут на улице Песчаной». И «потом я вспомню, я была жива». И «как дурно жить, как я вчера жила». И «Ночь перед выступлением».
Сегодня, покуда вы спали, надеюсь,
как всадник в дозоре, во тьму я глядела.
Я знала, что поздно, куда же я денусь
от смерти на сцене, от бренного дела.
Никуда не денемся. Работу сдавал в срок, думал: она не волк, в лес не убежит. Поздравляю, никто из нас не ошибся. Не волк. Торчит у тебя, как коза в крестьянской черной избе: «меее». И снова зарядка – на красной полоске. Но было же и:
Но коль невозможно, коль вам так угодно,
возьмите мой голос, мой голос последний!
Вовеки я буду добра и свободна,
пока не уйду от вас сколько-то-летней…
Было и это. Да.
И все равно – плюнул в раздражении, бросил издыхающую жизнь на диван: «живи, как знаешь». А жизнь, она знает. Она лучше тебя знает. Ты сам уже на красной полоске.
И вот экранчик схлопнулся, даже не подмигнув. Ночь.
Пусть кто-то поставит свой телефон заряжаться, и пусть его юный телефон никогда не узнает этой красной полоски.
Спасибо Вам за Ваши стихи, Белла Ахатовна. Вы всегда нас учили, что с нами, с нашей жизнью, жизнь как одно большое стихотворение никогда не заканчивается.
