Но я ещё прижмусь к тебе – спиной,
и в этой – белой, смуглой – колыбели
я, тот, который – всех сильней – с тобой,
я – стану – всех печальней и слабее...
У мужчины в голове всё время крутится какая-то ерунда: дом, долг, семья, чем кормить, куда «бечь», будет ли он на высоте в постели. Один есть только блаженный момент его свободы. От мира, от себя, от женщины.
Это когда всё кончено, акт любви, похожий на распятие, совершён и ты оказался опять на высоте или не на высоте (какая разница, главное – худо-бедно доказал свою состоятельность). И вот тогда можно опять стать ребёнком. Белокурым, лысым, с чёрным на голове вороным крылом. Который никому ничего не должен. И которому тоже ничего не должны. Кроме любви и жалости.
И вот отвернулся, лежишь сирота сиротой, голый, тебя женщина обняла сзади, гладит по волосам. Говорит: «Ты самый лучший». Конечно, ты не лучший. Сам знаешь. А всё равно приятно.
А ты гордись, что в наши времена –
горчайших яблок, поздних подозрений –
тебе достался целый мир, и я,
и густо-розовый
безвременник осенний.
Марина Цветаева говорила: «Мальчиков нужно баловать, — им может быть на войну придётся». Так и избаловала своего мальчика, Мура. Когда вернулись в СССР и половину семьи посадили, Мур уцелел. Правда, ненадолго. «Позаботьтесь о Муре», – просила Цветаева многих перед смертью. Писала об этом Ахматовой. Ещё много кому. Как заклинание. Не позаботились.
После того как мамы не стало, а его занесло в Ташкент, жил у какой-то хозяйки, сдававшей комнату, что-то украл (продавал на рынке вещи, есть хотел), она заметила пропажу.
Я развернусь лицом к тебе – опять,
и – полный нежности, тревоги и печали –
скажу: «Не знали мы,
что значит – погибать,
не знали мы, а вот теперь – узнали».
Дальше ещё хуже. Он был призван на фронт за два месяца до окончания первого курса. Самое ужасное для него, чистого, снобски настроенного мальчика, прекрасно говорившего по-французски, было то, что попал он в штрафбатальон.
Он же сын репрессированного. Там и не говорящему по-французски тошно было. А тут этот щёголь, щегол, франт. В одном письме он писал: «Здесь кругом воры, убийцы. Это всё уголовники, только что выпущенные из тюрем и лагерей. Разговоры они ведут только о пайках и о том, кто сколько отсидел. Стоит беспросветный мат». Да, по-французски с ним никто разговаривать не собирался.
И я скажу: «За эти времена,
за гулкость яблок и за вкус утраты –
не как любовника –
(как мать, как дочь, сестра!) –
как современника – утешь меня, как брата».
И я скажу тебе,
что я тебя – люблю,
и я скажу тебе, что ты – моё спасенье,
что мы погибли (я понятно говорю?),
но – сдерживали – гибель – как умели.
«...Я абсолютно уверен в том, что моя звезда меня вынесет невредимым из этой войны и успех придёт обязательно; я верю в свою судьбу...» – напишет Георгий своей сестре Ариадне 17 июня 1944 года – за месяц до гибели.
Бедный мальчик. Какая звезда? Какой успех? Кто тебя обнимет сзади, когда ты уже выдохнешься? Кто погладит по волосам? Кто скажет, что ты самый лучший (хотя никакой ты не лучший, а так, просто попался по дороге)? Кто убережёт тебя от пуль?
Никто.
7 июля 1944 года под Оршей Мура сильно ранили. После боя в книге учёта полка было записано: «Красноармеец Георгий Эфрон убыл в медсанбат по ранению». И это последнее, что о нём известно.
«Мальчиков нужно баловать, — им может быть на войну придётся». И сгинуть там. Так и случилось.
Не предавайте своих мальчиков. Они слабые. Дайте им время, и они сами предадут вас.
