Метро Сокол. Квартира с высокими потолками. Хозяин квартиры, его мать, сестра, племянник. Я часто приходил в этот дом. Шла моя юность (шла, шла и прошла). Но сейчас из всего этого: и сталинского дома, и арки, под которой звучали мои шаги, и этого подъезда, и окна, из которого видна Строгановка, – осталось только одно работающее воспоминание. Теперь, когда я кладу сахар в кофе, я всегда вспоминаю, как мама хозяина квартиры однажды вдруг сказала: «Кладите меньше сахару. Вы его недоразмешиваете. Я потом мою чашку, и там всегда на дне корочка».
Это не от жадности. Просто, наверное, действительно раздражало.
Прошло больше тридцати пяти лет, сейчас налил себе кофе, положил один кубик сахара, помешал ложкой, допил кофе – так и есть: сахар не домешал.
Человек не меняется.
Когда был маленьким (так в фильмах бывает, обратный отсчёт: замелькало от всех моих нынешних чашек кофе, туда, туда, в уже совсем почти неразличимую салатовую тьму), папа читал нам с сестрой на «генеральской» щелковской даче (деревянный двухэтажный дом, две веранды, на огромном участке – цветник, небольшой лесок, за ним огород, колодец, две аллеи; с другой стороны – сад; а ближе к соседскому забору – пепелище ещё одного дома) сказку про короля, трёх дочерей и про соль и сахар.
Я уже не помню, чья эта народная сказка была: французская, венгерская, чешская, немецкая, но точно не русская. О том, как спросил на пиру король у трех дочерей, кто его из них сильнее любит.
Первая дочь сказала, что любит короля больше меда. (Довольный отец ухмыльнулся.) Вторая, не будь дура, сказала, что любит его больше сахара. (И опять румяный король разулыбался.)
А третья – тоненькая девочка, тихая; наверное, слегка не в себе, всё думает, думает целый день, цветочки не рвет, в салки французские не играет, в румынскую чехарду не прыгает, чешское детское пиво не пьет – взяла да и брякнула: «Я люблю тебя, отец, больше соли».
Ну и всё. Отец побагровел, потом грозно поднялся: скандал.
Что там дальше было я опять, честно говоря, не помню; но знаю, что не могли ее не выгнать с позором, в одном лишь худеньком королевском платьице. И пошла она в ночь, в кофейную тьму из дворца, малолетняя, плачущая. Видела, как засахаренные звезды ей освещают путь. Где-то, по дорогам, не медом намазанным, скиталась, где-то поселилась, голодала, росла, выросла, вышла, как это принято у скиталиц, за принца, через десять лет вернулась неузнанной женой другого короля к отцу (прием там какой-то был, подписание, допустим, столетнего мира) и вот говорит: «Давайте я Вам, достославный король, приготовлю пир на весь мир. Только уж все кушанья я сама стряпать буду».
Чего не сделаешь, когда твой союзник привез такую странную жену (хотя, конечно, и раскрасавицу). И сердце еще почему-то стукает, когда на нее смотришь: но не от старческой похоти, нет, а как-то странно – как будто виделась она тебе давно, среди толпы, ты окликнуть ее хотел, да не успел, позвать ее пытался, да не получилось. Так и оставил ее в черничной темноте щелковской дачи (аллея, колодец, лес, дом, еще один сгоревший дом), с глазами живыми, детскими и как будто всё понимающими – даже твое предательство.
В общем, старик-король согласился.
Ну, я думаю, что дальше было, вы уже догадались.
Приготовила молодая королева принимающей стороне множество разноцветных блюд, похожих на наши сны. Вот лебедь, изогнув белоснежную шею, плывет через свой недолгий столовый век, любуясь в желе красотой своего двойника. Вот три поросенка убегают от сделанного из сладких корнеплодов страшного волка, но всё не убегут никак, да и не убежать никому от своей судьбы – нигде про такой удачный побег в книге нашей поросячьей судьбы не написано. Вот высится горой Монблан белоснежный торт (пена безе, волны крема, вишенка цукатов). А вот поднесли поварята (ради традиций и смеха) даже средневековый пирог: разрежь его, а оттуда – живые скворцы.
Но что в рот король на пиру ни возьмет – всё выплюнет. Пирог отвратительный, цесарка ужасная, и даже торт так себе. Всё сладкое, приторное, всё как в вечной патоке пошлости вымазано. Даже мясо и то в варенье плавает.
«Что же ты так плохо готовишь, деточка?» – спрашивает он ее.
«Это не я плохо готовлю, король-батюшка, – отвечает она. – Просто там нигде, даже в торте, нет ни крупинки соли».
... Я понимаю, конечно, откуда эта сказка возникла. Это все понимают. Соляные бунты, высокие цены на соль, венецианец Марко Поло, вернувшийся из Китая и утверждавший, что китайские деньги в XIII веке «чеканились» именно из нее.
Пусть так. Но к моменту, как записали эту соленую сказку про трех дочерей, сказка уже потеряла свой реальный исторический торговый хвост. Просто – без соли невкусно. Всё невкусно. Ну кроме чая с медом. Это только деревенские простаки «кушают» твердые французские сыры с огурцом и помидором. Мы, настоящие европейцы, едим пряные и соленые сыры только со сладким мармеладом. Сладкому требуется соль. Как нашей тянущейся карамели любви требуется, чтобы ее немного присолили.
Но однажды твоя жизнь качнётся, как и обещано, влево. Так с ней бывает. Шла наша жизнь, шла, шла и прошла.
Варил тут пельмени, всё положил: соль, перец горошком, лавровый лист – и вдруг, когда всё закипело, бухнул туда чайную ложку сахарного песка. Вот никогда в голову не приходило, а тут как озарение: сладкая нота пойдет и к тесту, и к мясу.
Это был прорыв.
Ты крупно солишь меня, Господи. Я уже больше не могу. Хватит ее, соли.
Дай немного сахарку. Дай мне вместо большой кастрюли маленькую светло-зеленую чашку. И тот дом на Соколе, и на Каширке, и на Бауманской, и в Лондоне, и пятый дом в древесной дымке, и чьи-то руки и губы, и эти руки и губы (я помню их по именам), и те, и те.
Я выпью из салатовой чашки того давнишнего горького кофе, который и не живет столько. Потом посмотрю на донышко – а там корочка. И корочка-то – золотая.
Соль не сахар. Соль растворится без остатка. Все наши слезы уйдут, останется только сладость на дне чашки. Сахар нашей жизни. Хорошо, что мы не до конца его размешали.
фото: личный архив автора
