Радио "Стори FM"
Дмитрий Воденников: Отогрейте его

Дмитрий Воденников: Отогрейте его

Такое бывает. Жил человек, писал гениальные тексты (там била рыба хвостом, пряталась под корягу, шептал маленький город, выцветали фотографии, продавались в столице «завтраки балерины»), обрел очередную любовь – перестал писать.

Ценность людей в нашей жизни проверяется по тому, сколько они нам дверей открывают. И открывают ли.

Недавно встретился со своей знакомой – молодой девочкой (странное сочетание, тянет за собой сразу «старая девочка» – но та девочка была действительно молода). Она когда-то познакомила меня со своим парнем. Была влюблена. Потом выяснилось, что он психопат. Не в смысле, что бегает с ножом или пилой. Нет.

Просто там всё пусто внутри. Вся жизнь придумана. Придуманное образование. Придуманная работа. Придуманная любовь. Даже мимика, скорей всего, «отзеркалена».

Когда задаешь ему вопрос: «вы же филолог, скажите, вы же тоже латынь учили? Я только несколько выражений и помню, а вы?» – на лицо сразу как будто заслонка опускается.

«Я вас обидел? Простите, ради бога. Вы тоже плохо помните латынь? Ну это же не страшно», – щебечешь.

Не щебечи, птичка. Да он ее вообще не учил. Поэтому и заслонка.

Рано или поздно гарь из печи начинает пролезать в комнаты.

Когда она его приперла к стенке («ты же сюда не ездил», «и сюда не ходил», «покажи мне, пожалуйста, свой диплом»), он собрал свои вещи и исчез.

– И вы знаете? – говорит девушка. – Я же не писала стихов всё это время, пока мы вместе были. Думала: вот она, настоящая жизнь, пришла и всё ненастоящее вытеснила. А когда он сбежал – стихи вернулись.

Стихи просто так не уходят. Стихи не любят невнятных пространств. С тенями – да, со страхом по углам – да, залитые солнцем комнаты – тоже. Но невнятных пространств не любят. Им нужно эхо, но реальное, не синтезаторное. Стихи и проза любят живой звук.

С другой стороны, чтоб вести себя странно, не обязательно быть клиническим психопатом. Не может же быть психопатами целое племя. Но целое племя тоже может придумывать себе подложную жизнь.

Наполеон Шаньон (опять странное имя на русский слух: сразу видишь треуголку, рейтузы, руку за обшлаг) в своей книге «Свирепый народ», которая разошлась тиражом в миллион экземпляров, рассказывает о северо-бразильском племени – яномами.

"... Он хотел собрать генеалогическую информацию о людях этого племени. Проблема щекотливая, мягко говоря, поскольку яномами считают неуважительным произносить имена вслух. А назвать имя умершего – значит нарушить строжайшее табу в их культуре. Хуан Финкерс, живший среди них 25 лет, пишет: "Назвать умершего по имени – это для яномами смертельное оскорбление, повод для вражды, драк и войны".

И, разумеется, самое невыносимое для них – это услышать собственное имя.

И тем не менее антрополог Шаньон очень в этом направлении постарался.

Он много что делал: натравливал одну деревню на другую, использовал споры и антипатии, нанимал осведомителей. (Какой хороший человек: ему бы с подопытными мышками дело иметь, не с людьми. Тоже, наверное, психопат.) Потом на осведомителях из другой деревни и проверял.

"Если осведомитель впадал в ярость при упоминании новых имен, полученных от враждебной деревни, можно было быть уверенным, что информация точная. Так случайным методом мной были найдены имена, доведшие осведомителя до белого каленья, – его умерших брата или сестры, которые ранее не были никем упомянуты".

«Я не вижу принципиальной разницы между стихотворением и протянутой рукой», – написал однажды Целан.

«Мы не видим принципиальной разницы между именем человека и его уязвимостью», – могли бы написать люди племени яномами, если бы умели писать.

Ну так чему учит нас этот туманный случай?

Не отворяй никакие двери ключом моего имени. Это чревато.

Но иногда двери вдруг откроются сами – и туда хлынет свет.

Недавно писали подкаст для одного проекта, про мужчин и женщин. На последнюю запись я принес цитату из уже упомянутого Целана. Это письмо. Пауль Целан написал его Жизели Лестранж, художнице-графику, мы его давно прочитали, хотя нам никто не давал разрешения читать чужие письма.

Эти двое сперва были любовниками, потом заключили брак. Жили вместе. Потом жили в разных домах. Видимо, Целан уже начал сходить с ума.

(Посмотрел подробней: никаких «видимо». Они стали жить раздельно, когда в приступе помутнения рассудка он в 1965 году попытался ее убить, а в 1967 она вообще подала на развод.)

Но пока еще нет помутнения, нет окончания любви, пока еще есть живой звук – Целан пишет своей женщине:

«Майя, любовь моя, хочу тебе сказать, как я желаю, чтобы все это оставалось, чтобы «мы» оставалось, чтобы «мы» оставалось всегда.

Видишь ли, у меня впечатление, что, когда я иду к тебе, я покидаю какой-то мир, слышу, как двери хлопают за моей спиной, двери и двери – их ведь так много, дверей этого мира, состоящего из недоразумений, ложных очевидностей, издевок. Может быть, для меня остаются и еще какие-то двери, может, я еще не пересек все пространство, на которое наброшена эта сеть сбивающих с пути знаков, – но я иду, слышишь, я приближаюсь, ритм – я чувствую – ускоряется, обманки одна за другой гаснут, лживые рты, закрываясь, перестают пускать слюни – нет больше никаких слов, никаких шорохов, ничего, что бы сопровождало мои шаги.

Я буду здесь, рядом с тобой, через мгновение, через одну секунду, с которой начнется настоящее время,

Пауль».

Стихи – это и есть дверь. И проза – это дверь, где начинается настоящее время. Любовь – это тоже дверь, когда ты называешь другого по имени. Не обязательно человека (племя яномами может спать в своем единственном огромном овальном жилище «шабоно» с открытым центром спокойно). Можно назвать по имени облако или цветок. Или свою тень. Или свет, вдруг пробившийся к тебе в комнату из осенних туч. «Назову тебя светом Таней. Назову тебя светом Колей. Назову тебя светом ...». Не успел придумать – луч исчез.

... Холодно, господа, холодно на этом свете.

Где-то я прочитал, что Гайдн сочинил свою знаменитую 45-ю симфонию (ну ту, которая "Прощальная") из отопительных соображений.

Князь Эстерхази (тут нам моментально вспоминается торт), у которого Гайдн и проживал большую часть своей жизни, имел, как и положено князю, зимнюю резиденцию (Айзенштадт) и летнюю (в местечке Фертёд). Вот в последнюю он и переезжал со всей обслугой и семьей, как только наступало тепло. Потом они всем разноцветным драгоценным кагалом возвращались в начале октябре, но в тот год князь только с семьей вернулся в зимнюю резиденцию, а с распоряжением о возвращении обслуживающего персонала почему-то не спешил.

Наступил ноябрь – и обслуга стала замерзать.

Никто не осмеливался напомнить князю, что пора уже и о людях подумать.

И только придворный капельмейстер Гайдн взял на себя смелость об этом ритмично намекнуть. Назвать всё по имени.

Вы помните, конечно, как 45-я симфония устроена. Это чуть ли не первый перформанс в истории музыки (ну если не считать племя яномами: их шаманы тоже, наверное, что-нибудь пели, когда призывали душу покойного, умоляя ее вернуться в уже остывшее тело).

У Гайдна во время исполнения оркестранты один за другим покидают сцену, пока на ней не остаются всего лишь две скрипки, которые, перед тем как уйти, и доигрывают произведение.

Говорят, что князь намек понял и все-таки дал соответствующее распоряжения: через пару дней вся прислуга вернулась в Айзенштадт.

«Ре-диез – си – соль-диез, до-диез – ля-диез – фа, си – соль-диез – ми», – жалуется триолями первая скрипка. «Си – до-диез – до-диез», – утешает её озябшая вторая.

Потом и они уходят. Последним же покидает площадку уже никому не нужный дирижер.

Ничего-ничего, Франц Йозеф Гайдн, мы еще отогреемся и вернемся.

Похожие публикации