Странное дело - сновидения.
Вот, засыпая и тут же выныривая через каждые пять минут, можно увидеть несколько снов. По количеству этих просыпаний.
И каждый сон будет со своим сюжетом (коротким, но законченным).
А можно проплавать всю ночь, как кит, в глубине и выплыть ни с чем.
Пруст и хотел, чтоб его книга была, как такой ныряющий сон. Монотонный, тяжелый, непрерывный, но редкий, не ливневый. Он даже требовал от издателей, чтобы они публиковали его роман без отступов, чтоб не было абзацев, даже в диалогах. Не надо никаких красных строк, пусть всё будет в сером туманном мареве. Андрэ Моруа в книге «В поисках Марселя Пруста» пишет, что Пруст хотел, чтобы текст его книги шел непрерывно, как бы заполнял собой всю страницу, не оставляя воздуха. «В непрерывный текст входит больше слов». Но издатели помогли, сделали текст по старинке. Зря.
Подумал (некстати: перепрыгивая абзац), что вот невозможно после сорока (и уж точно пятидесяти) любить Цветаеву. Кроме последнего:
В мыслях об ином, инаком,
И ненайденном, как клад,
Шаг за шагом, мак за маком —
Обезглавила весь сад.
Так, когда-нибудь, в сухое
Лето, поля на краю,
Смерть рассеянной рукою
Снимет голову — мою.
Или ее – совсем последнее:
Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный…
Это февраль 41-ого.
Это очень точное: «меня больше нет». А до этого – всё игра, надрыв, своеволие на любовь в несколько месяцев, или всего лишь год (но разве это срок?) После сорока (и уж точно пятидесяти) можно любить только Ахматову.
Она-то знала, что такое любовная долгая история. С обычным печальным концом.
Не недели, не месяцы – годы
Расставались. И вот наконец
Холодок настоящей свободы
И седой над висками венец.
Больше нет ни измен, ни предательств,
И до света не слушаешь ты,
Как струится поток доказательств
Несравненной моей правоты.
И эта усмешка на «несравненной моей правоте». Какая уж тут правота может быть несравненной. Пилила несколько часов, нервно вскрикивала, угрожала. «Аня, мне спать пора». А она все пилит и пилит.
Это стихотворение глубже, чем кажется. Саморазоблачительней.
Или вот совсем пронзительное – из этого же цикла.
И, как всегда бывает в дни разрыва,
К нам постучался призрак первых дней,
И ворвалась серебряная ива
Седым великолепием ветвей.
Нам, исступленным, горьким и надменным,
Не смеющим глаза поднять с земли,
Запела птица голосом блаженным
О том, как мы друг друга берегли.
Опять это неудачное «не смеющим глаза поднять с земли». Лучше бы было «не смеющим и глаз поднять с земли». Но уж как получилось, так получилось.
И это самозабвенное пенье. О том, как было всё в начале, как действительно берегли. А теперь – нет. Это не птичий голос, это голос женщины. Лучшие любовные стихи. Куда там до них «Попытке ревности» (хотя они инструментально изощренней). «Попытка ревности» – о том, чего не состоялось. А тут – месяцы, годы. И вот холодок по душе. Даже весело.
(Расставаясь, мы будем шептать про себя именно ахматовские строчки. Не цветаевские.)
Вернемся опять к Прусту. «Я ничего не слышал в тех случаях, когда меня одолевал особенно тяжелый сон, – в него проваливаешься, как в яму, и бываешь безмерно счастлив оттого, что скоро вылез оттуда, огрузневший, объевшийся, переваривающий все, что тебе подносили, подобно нимфам, кормившим Геркулеса, расторопные вегетативные силы, работающие с удвоенной энергией во время нашего сна. Такой сон называют свинцовым; когда просыпаешься, несколько минут тебе потом кажется, что ты и сам превратился в простую свинцовую куклу. (...) Когда я просыпался окончательно, мой взгляд притягивало осиянное солнцем небо, а в постели удерживала свежесть последних предзимних ясных и холодных утр, и, чтобы увидеть деревья, на которых листья обозначались лишь двумя-тремя золотыми или розовыми мазками, как бы висящими в воздухе на незримой нити, я поднимал голову и вытягивал шею, не вылезая из-под одеяла; точно куколка, которая должна превратиться в бабочку, я представлял собой двойное существо, разным частям которого требовалась особая среда; моим глазам достаточно было одних красок, без тепла; грудь, напротив, ощущала потребность в тепле, а не в красках».
... Странное дело – сновидение.
В ночь смерти Пруст продиктует своей помощнице и секретарю Селесте добавления и исправления к «Поискам утраченного времени», потом устанет. Скажет: – Кажется, мне труднее диктовать, чем писать. Это всё из-за дыхания.
А потом возьмет перо и больше часа продолжит писать сам.
В память Селесты врежутся потом стрелки часов, которые покажут время, когда перестало двигаться перо, – ровно три с половиной часа ночи. Он скажет Селесте: – Я слишком устал. Достаточно, Селеста. Больше нет сил.
Больше нет сил. Не недели, не месяцы – годы расставались, и вот наконец.
Кто-то, как Пруст, мечтает о круглой идеальной книге. И пусть мы не напишем ее, но мы всегда помнили: эта книга – наша. Поэтому не стоит портить финал. Для Пруста, которому постоянно не хватало места для дополнительных пометок и правок, Селеста, например, придумала подклеивать к черновикам сложенные гармошкой листы, но мы-то знаем, что обойдемся без всякой Селесты. Мы сами эти дополнительные листы.
Странное дело – сновидение.
Когда твое здоровье ухудшится, и ты то забудешь закончить письмо, то отправишь его оборванным на полуслове, то дважды убьешь какого-нибудь персонажа романа или воскресишь уже погибшего, тогда ты поймешь, что всё кончено. Не недели, не месяцы, годы. Зато теперь – холодок и седой над висками венец.
Ты будешь постоянно простужаться, пить черт знает как лекарства (слишком много), сожжешь себе пищевод и желудок сухим адреналином.
Пруст глотал попеременно то успокаивающие, то тонизирующие медикаменты, что приводило его к головокружениям и обморокам, – как итог: к осени 1922-го 51-летний мужчина лишился даже сил встать с постели. (О боже, мне как раз 51.)
Потом какой-то дурак обидится на тебя. «Однажды Прусту напишет некий Гарри Сван, недовольный тем, что у прустовского героя такая же фамилия». Тогда автор всерьез задумается о смерти: «он вдруг осознал, что весь массив отправленных им писем будет опубликован — и так переживал по этому поводу, что даже консультировался со знакомыми юристами о возможности запретить публикацию писем. Но — быстро смирился: внимание к своей персоне он все-таки любил».
Андре Жид, пришедший к нему, записал потом в дневнике: «Когда-то я был уверен, что Марсель использует свою болезнь только как предлог не выходить из дома и заниматься романом, но теперь я вижу: он на самом деле болен».
Ты перестанешь есть, будешь пить только кофе с молоком, очередная простуда в октябре 1922 года свалит тебя с ног, перерастет в пневмонию и абсцесс в легких, потом будет заражение крови.
«В ночь с 17 на 18 ноября он допоздна давал служанке Селесте Альбаре указания, что делать с рукописями, а под утро попросил не выключать в комнате свет — потому что боится стоящей в углу женщины в черном. Только когда он оказался в почти полном забытьи, к нему смог попасть врач — лишь для того, чтобы сделать укол камфоры и неудачно поставить банки, вызвав у больного лишние страдания».
Когда доктор уйдет, Марсель Пруст умрет.
Странное дело – сновидение.
В 1837-1907 годы в Англии стала набирать популярность глупая салонная игра, когда каждый избранный должен был ответить на несколько вопросов в специальном альбоме под названием «Альбом для записи мыслей, чувств и т.д.». Эта игра быстро распространилась по всей Европе и стала вирусной.
Она бы умерла давно, если бы не Пруст. Познер до сих пор использует ее в своих передачах.
«Какие добродетели Вы цените больше всего?
Качества, которые Вы больше всего цените в мужчине?
Качества, которые Вы больше всего цените в женщине?
Ваше любимое занятие?
Ваша главная черта?
Ваша идея о счастье?
Ваша идея о несчастье?
Ваш любимый цвет и цветок?
Если не собой, то кем Вам бы хотелось бы быть?
Где Вам хотелось бы жить?
Ваши любимые писатели?
Ваши любимые поэты?
Ваши любимые художники и композиторы?
К каким порокам Вы чувствуете наибольшее снисхождение?»
Ну и так далее.
... Я пишу этот текст, и вдруг на меня выпрыгивает стихотворение. Я помню его, я читал его уже давно, но каждый раз оно как будто сейчас и внове.
Анна Цветкова
* * *
Всей нежностью всей жизнью всей надеждой
давя виски проламывая тьму
я вспоминаю вдруг о чём-то прежнем
чего никак обратно не возьму
а свет горчит и к вечеру стихает
как будто в нём причина всех разлук
и мнится жизнь бессмертная другая
та что однажды выпала из рук
кричу тебе до хрипоты до срыва
о том что знать о смерти не хочу
а небо ливнем яблони укрыло
как будто ждёт когда я замолчу
за бедность слив и летних пчёл гуденье
исчезну я но что-то будет вслед
скажи мне только мой хороший где я
и дай почувствовать весь этот свет
Знаков препинания там нет, Пруст хотел, чтоб его книга была, как такой ныряющий сон, монотонный, тяжелый, непрерывный, но редкий, не ливневый, и иногда я тоже хочу спать под этот ливень и больше никогда не просыпаться.
фото: личный архив автора
