Я хотел бы назвать книгу – «Месяцеслов». Чтобы книга была круглая, как яблоко, как скатанный снежок, как ягода черники, как апрельская брусчатка на Красной площади, где, как известно, всего круглей земля.
Но не назову.
А было бы здорово. Время бы текло в книге по календарю. Выстроить тексты так, чтоб, допустим, в первом эссе наряжали елку (купили, конечно, сперва, несли домой), маленькую, метр всего, но толстенькую, раскидистую: и трусишка зайка серенький под ней когда-то проскакал, и мороз снежком укутывал, и волк-студент мимо нее бежал по своим волчьим делам с волчьим билетом; а потом весна-красна, каникулы, соперница-березка; а потом лето красное (родился тот-то и тот, умерли тот и та). И пока бы ее ставили с растаявшим нынче приятелем, несколько бы раз поссорились. И осень наступила, и зима катИт в глаза, и вот уже кто-то идет либо в лес, либо на елочный базар за очередной невинно убиенной.
Но нет, как уже было сказано, не выстрою так, не назову.
Я бы хотел (подумал, пока писал второй абзац) бывшую книгу «Месяцеслов» назвать – «Жажда». «Жажда денег, жажда славы, жажда любви».
Когда-то давным-давно, лет двадцать пять назад, мы придумали такое название на троих: денежный ангел Дмитрий Соколов, невинный любовник-снеговичок Саша Яковлев и я, многогрешный. Но не издали, не сделали.
Не будем выстраивать книгу по месяцам, не будем испытывать жажды.
...Метёт женщина ("женщина, за нами просили не занимать! а, вы подмести бесконечный снег? это можно!") бесконечный снег на черно-белой фотографии шестидесятых годов прошлого века. А снег всё не кончается и не кончается. Падает сверху, летит. Как будто прореха на небесах, в огромной ночной снежной подушке прорвалась. Но женщина всё равно выходит из своей дворницкой и метёт.
Она знает: нет любви, нет славы, нет денег. Зарплата маленькая, слава лишь заплата на ветхом рубище певца, а любовь придумали, как сказочку. По молодости еще бывало: выйдешь нарядная, спелая, как яблочко, ну на тебе все и липнут. А оглянешься: муж-пропойца, давно в разводе, сама поставила на ноги двоих. А после сорока какая любовь? Она только у замороженной Ренаты Литвиновой бывает, да и то, наверное, придумали ради пиара.
Впрочем, до наших дней та женщина, метущая снег, наверное, и не дожила.
Я бы хотел назвать книгу «Счастье». Или, допустим, «Чудо».
Но люди не любят чуда.
Опубликовал тут как-то чужое фото: ледяная оболочка яблок. Эти ледяные пустоты известны как «призрачные яблоки». Они создаются природой так: замерзающий дождь покрывает гниющие плоды, а спустя некоторое время гнилая мякоть выпадает и оставляет чистую оболочку льда. (Вот бы нам так: жили-были, потом умерли, а после нас ни позорных писем, ни пьяных несправедливых комментариев про бывших в постах в коллективных инет-сетях, ни случайных любовных связей – всё чисто, как в музее: годы творчества, годы жизни, вот тут лежат твои письма своим трем главным возлюбленным: «...Я думаю, нас подарили друг другу, и в самое подходящее время. Мы до боли заждались друг друга. У нас было слишком много прошлого и совершенно никакого будущего» – и подпись: Эрих Мария Ремарк к Марлен Дитрих.)
Но мы не Мария Ремарк. И не Марлен Дитрих.
Опубликовал эти ледяные полые «яблоки», так каждый шестой комментарий: «это инсталляция». И по десять лайков под каждым таким комментарием. Есть такие «подлайкиватели» – сидят в засаде, ни слуху про них ни духу, но за всем следят, всё видят, какую-нибудь гадость всегда из-за угла одобрят.
(Человеческое сердце – темный предмет. Твое, впрочем, тоже.)
Но есть и чудесные комментаторы.
Вот один пишет (он мне снега задолжал, обещал, что будет каждый мой день рождения вырезать по одной снежинке из салфетки – уже три дня рождения прошло, ни одной не вырезал): «А знаете, что такой фокус проворачивают археологи на раскопках где-то в районах извержений древних вулканов? Находят в земле полость, заливают гипсом, дают застыть, достают и — вуаля! Гипсовая лошадка, или пёсик, или деточка».
Красивая параллель. Нас уже нет, но нас восстановят по нашим очертаниям: в письмах, по ночным комментариям в наших текстах. Возьмут нашу письменную футболку или печатную водолазку, опубликованные штаны, черновиковые джинсы, которые мы черт знает для кого второпях при жизни снимали, наденут на подходящий по размеру манекен (хотя все реальные манекены примерно одного объема): «Вот такой он был».
А под тем постом еще одна комментатор меж тем написала: «Интересная версия, похожая на правду, что сказки Перро или братьев Гримм интересно читать через символику алхимиков. Очень получается любопытная история».
И ведь права. Алхимики ведь давно заметили, что сердцевина разрезанного поперек яблока похожа на пятиконечную звезду, что и напомнило им об искомом пятом элементе. «Также они использовали этот плод в качестве символа знания».
И тогда уже, получается, заколдованное яблоко от мачехи – это не просто отравленное яблоко. А полое ледяное яблоко – совсем не шутка. А чудовищная очередная сказка братьев Гримм, как мачеха отрубила голову пасынка крышкой сундука, в котором было полно яблок, хотя сама же ему предложила туда залезть, тоже уже не просто страшилка.
Но не печальтесь – всё кончится хорошо.
«Но чуть только она выступила за двери - тррах! Птичка скинула ей мельничий жернов на голову и раздавила им мачеху насмерть. Отец и сестричка услыхали этот шум и выскочили из дома: из того места, где жернов упал, повалил клубами дым, потом показался огонь, вспыхнуло пламя, а когда все это закончилось, они увидели перед собою маленького братца, который взял отца и сестричку за руки, и все трое были счастливы и довольны настолько, что вошли в дом, сели за стол и принялись кушать».
Это правильно, это по-нашему: самое главное – вовремя покушать. Не пропускать же трапезу из-за какой-то там ерунды.
Слава богу, в двадцатом веке мачехи и сказочники (если не считать фашистов) как-то уже присмирели. Всё стало нежнее, свежее, без мяса и крови, по-фальковски.
Вот у Евгения Рейна, например:
(...) Я встретился с тобой. Гораздо раньше
я тебя увидел, но, подсчитав глаза, ресницы, бедра,
смолчал. А за тобой
я помню яблоко на голубой холстине,
просторное, покатое, как лодка,
оно пробило строй сосновых досок,
замедлясь здесь, оно было желто.
Я наблюдал чешуйчатую кладку цвета,
и абажур округло поднимался
над яблоком, как шелк под сквозняком,
и над теплом большой открытой пищи.
Да-да, конечно, наконец-то снова —
там в яблоке — творилось мирозданье,
материя переходила в цвет.
Так вот костяк дикарского лиризма,
фигура и условие расцвета
до крика исступленной желтизны.
Всё это было въявь, и даже
у основания оно схватилось
кольцом из цвета — жидким и густым.
В нем яблоко плескаться начинало,
колебля воздух и вращая стол.
Не знаю уж, с кем там встретился Рейн, но ходил он в мастерскую к Фальку. Это имя будоражило тогда молодых поэтических людей. Фальк, Пастернак, Ахматова. И вот весной 1956 года по темной лестнице молодые люди поднялись на третий этаж. Фальк открыл им: смуглый, подсохший, старый, «с непонятно что означавшей улыбкой». Молодые люди попросили показать работы, Фальк их провел. (Ах вот кого встретил Рейн – девушку, нарисованную на холсте.)
«Холсты стояли, прислоненные к стенам, подрамниками наружу. Рейн попытался повернуть один, но Фальк, неопределенно улыбаясь, не разрешил. Оказалось, что смотреть можно только неоконченную картину на мольберте. Это было тусклое изображение женщины, собственно, не картина еще, а подмалевок. Мне показалось, что он покрыт пылью, хотя в темноватой комнате трудно было сказать наверняка. Палитра лежала на стуле рядом с мольбертом. Краски на ней окаменели. Вошла женщина, такая же сухая и смуглая, как муж. Она принесла художнику кушанье — коричневые комья на тарелке. Почему-то сочла нужным нам объяснить: “Рис с грецкими орехами”. Мы уже начали понимать, что художник просто боится случайных посетителей, и пошли прочь».
...Я сижу дома и с непонятной улыбкой рассматриваю эти фотографии – и старую женщину, которая одна борется с нескончаемым снегопадом, и полые ледяные яблоки, яблоки зимы.
Будь благословенны все, кого мы любили, с кем были, кого не согрели, кого мы потом так хотели избыть, перечеркнуть, как бы не пытались потом от них избавиться, сделать так, чтоб они нам не писали, чтоб они исчезли с нашего горизонта, из нашего района, чтоб не пачкали его своим присутствием на соседней станции, не мелькали в сетях, как бы мы их потом иногда ни презирали.
Всё это неправильно. Всё это от нашего мелкого ледяного зла.
Потому что всё равно – из всех дремот, всей усталости, всей чуши, из зимнего Пастернака – всё равно прорастёт, проталкиваясь через этот бесконечный снег, маленькая дюймовочка, без заглавной буквы, без знаков препинания без всякой мачехи без разрешения одним ожесточеньем воли просто потому что без этого никак – не смирившаяся Герда, вечно бормочущая о своем Марина Ивановна (ну, хватит уже, тише, тише, да поняли мы всё: не любит он тебя!), непредставимая, неожидаемая да и не нужная (чего мы там не видели? лихорадку на губах? сезонную неврастению?), дура дурой, двоечница, балерина, девочка, бывшая примадонна, нынешняя Зина Петровна, кто-кто, конь в пальто, яркий Фальк – всё прощающая, всех простившая, попросившая сама прощения, продуваемая всеми ветрами весна.
