Сколько же мусора от тебя. Даже с утра, за пятнадцать минут. Вдруг заметишь: вышел из ванной, почистив зубы, мимоходом прихватил с собой валявшиеся на деревянной доске (осталось от бабушки, на доске стоял таз, там бабушка стирала, и эта доска тоже, в сущности, мусор) пустую благоуханную обёртку от мыла, коробку от тюбика новой зубной пасты, давленный жизнью предыдущий тюбик, прожившую свой недолгий век кассету для бритвенного станка. Отнёс все на кухню в помойку, бросил в почти пустой мешок, и вот он уже почти полный. Сколько же от тебя лишнего.
Меня это стало последнее время занимать. Как будто всё лишнее вокруг: связи, вещи, люди. Ну не всё, конечно, но многое.
Если бы мы должны были забирать с собой в спешном порядке из квартиры самые необходимые вещи – что бы мы побросали в чемодан, взяли в руки с собой? Паспорт, документы на квартиру, кошелек, страховое свидетельство, взяли бы в руку собаку или кошку (если она большая – прицепили бы собаку на поводок) – кажется, всё. Ни фотографий, ни собственных или чужих книг. Ах да, телефон. Мобильный бы обязательно взяли. И зарядку к нему.
С порога смотрит человек,
Не узнавая дома.
Ее отъезд был как побег.
Везде следы разгрома.
Да, я помню, что это стихотворение Пастернака не про внезапный побег Ивинской (как романтично было бы), а про арест. Но меня сейчас интересует другое.
Если б нам надо было позвонить, написать перед стремительным и внезапным отъездом (побегом), кому бы мы написали?
Я вдруг понял, что только одному человеку: своей сестре. «Передай родителям, что я жив-здоров, просто должен внезапно отъехать». Никому больше. Какой-то печальный итог.
Нет, я, конечно, знаю, что мои друзья рано или поздно связались бы с ней («куда делся Дмитрий Борисович?»), или по тому же мобильному – со мной, если бы я не должен был его отключить. Но всё равно. Сколько, получается, ненужных связей, кроме сестры, родителей и двух-трех друзей.
И сколько же мусора в дневниках.
... У того же Ильфа в дневниках, оказывается, было много «дурацких» стишков. Но это, конечно, другой «мусор», рабочий. Это не пустая благоуханная обертка от мыла, не скрученный тюбик зубной пасты, не истершаяся кассета от бритвенного станка. Из этого мусора что-то можно построить.
«Комнату моей жизни
Я оклеил мыслями о ней».
Этот стишок вспоминает Нина Гернет: «Худой, высокий Ильф обыкновенно садился на низкий подоконник, за спинами всех. Медленно, отчетливо произносил он странные, ни на какие другие стихи не похожие стихи, которые нравились мне именно этой странностью формы и поэтических образов».
Но удивительное дело. Я, когда нашел это стихотворение Ильфа (не такое уж это оказалось простое дело: его стихотворения найти), я перенес текст в файл, а запомнил (прочел беглым взглядом) иначе:
«Комнату жизни моей
Я оклеил мыслями о ней».
(Мой вариант мне нравится больше, но понятно, что Ильф так сделал специально, может, там даже была перекрестная рифмовка дальше – вернемся поэтому к настоящему.)
В книгах Ильфа и Петрова вообще много явных и скрытых стихотворных цитат. Не только ямбы пишущего про Гаврилу Никифора Ляписа-Трубецкого (это самое очевидное). Но и туманное, секретное, потайное – запрятанное с не сразу понятным намеком.
В главе «Эллочка-людоедка» – «она [Фима Собак] принесла с собой морозное дыхание января и французский журнал мод».
Господи боже ты мой, как же я раньше этого сам не замечал? Это же Блок. «Она пришла с мороза... Она немедленно уронила на пол /Толстый том художественного журнала».
Или вот Ипполит Матвеевич на теплоходе, где они с Бендером притворились художником и учеником, «угодливо заглядывал в глаза взыскательного художника». Так это же брат Пушкин. «Ты им доволен ли, взыскательный художник?»
Но самая главная реминисценция имеет отношение уже не к стихам, а к Библии (в романе, кроме стихов, еще и много отсылок к Священному Писанию).
Вдруг становится прозрачным и понятным, что отец Федор в этом комически выстроенном противостоянии – лжепророк, а Бендер пророк как раз настоящий. И смысл их встречи в том, что лжепророк всегда неизбежно обретет свое поражение. Да и у Бендера, как в пушкинском стихотворении, в конце романа тоже отнимут всё. «Как труп, в пустыне» (в обшарпанной комнатенке) «я лежал». Но как истинный пророк Остап Бендер все же воскреснет чудесным образом во втором уже не таком смешном романе.
И только Ильф уже не восстанет.
Он знал, что умирает. От этого так и печальны его последние записи. Уже без всяких стишков.
«Вы знаете, Женя, – сказал он Петрову однажды, – я принадлежу к тем людям, которые входят в двери последними».
(А выходят, вероятно, первыми.)
Только два раза в задуманной им самостоятельной рукописи вспомнит Ильф о своей смертельной болезни.
«...и так мне грустно, как всегда, когда я думаю о случившейся беде». Это первый раз. И – «такой грозный ледяной весенний вечер, что холодно и страшно делается на душе. Ужасно, как мне не повезло». Это второй.
Как заметил Евгений Петров: «Это всё, что он написал о себе».
