Люсинда гордо катит на женском велике вдоль берега, крутит педали, мелькают лодыжки.
А рыбаки смотрят вслед: хороша, да не наша. Все они знают, что Люсинда держит путь в сторону мыса. Едет ночевать к инвалиду Стулову с вином и закусью.
Лишь поздним утром, проводив подругу, Стулов выдвинется на инвалидном кресле по тропинке к бывшему оперу Трофимычу.
Егору, мужику еще нестарому, порвало ноги лопнувшим тросом в порту при Украине, жена бросила, сошлась со сторожем пансионата, он там же, прибирает за копейки.
Садятся, стало быть, они, Егор и мент отставной, на задах шатра с видом на пустырь, а не на море, чтобы спины не надуло — пить неторопливое пиво, дербанить вяленку, разговоры разговаривать.
Стулов жалуется.
Прикатила, принцесса, бля, котлеты рыбные разогрела, налила полусладкого. Ей плевать, что от полусладкого у Егора бурчит и снятся злобные ежики. А вместо женщины всяка разна хрень в голову ползет. Например, что мужик, пусть и увечный, есть воин и обязан быть как винтовка в строю.
А тут шишки, рюшки, подушки. Пригрозила и его портрет гладью на подушке вышить.
Трофимыч, выловив муху из бокала, в нетерпении сердца клокочет: короче, Жора, не трынди. Дали тебе, наконец, или нах послали?
Дать-то дала. А потом, прикинь, брат, сидит на мне верхом, смотрит через окно на луну, слезы капают. Такие большие, ужас! Да еще при луне они как бриллианты, хоть собирай да в керченскую скупку неси...
Ну!.. Чё, ну?! Я говорю, так спросил бы, какого она? Вопрос ребром, едрёна вошь, по-нашему, по-гусарски!.. Эк-то!.. Боязно. Вдруг больше не придет?
Стулов не сказал, что жена его иной раз тоже в койке плакала в лунные ночи. Хотя у него в ту пору еще имелось две ноги.
Спорят жарко, небо серое, трава желтая, носы багровые, но сходятся за анисовой под огурчик: хрена лысого поймешь этих баб!
Намаялись допоздна в доме Люсинды. Наварили варенья из абрикосов, что уже осыпаются, из вишни, малины. Потом — ох, ну, это и вкуснотища! — из розы.
Босая мать Валентины, бабка Люсинды, на берегу, у прибоя. Стоит, как растрепанная мать-родина.
Валентина подходит к ней: мама, хватит, чист окоём, пошли лепестки обрывать. Розы цельный мешок надергали.
Та смотрит вдаль: а вон черточка, чё это?.. Облако, мам... Андрей обещал ведь, Валя, обещал, и я поверила, как дура… Так вы и ждали целых тридцать лет, мама! Ничего себе, а?! Тридцать два, дочка!.. Идемте, а то у вас снова нога опухнет… Не могу. Я ему эти чертовы розы... в пустой гроб… Как вспомню… Вдовой сделал. Тебе что? Ты не помнишь, малая была. Но прикинь, Валюха! Обещался на бычке-батюшке дом каменный сложить, а сам! Чтоб ему сдохнуть, этому бычку и моря синего не видать!.. А я грю, идемте, мама, хватит уж!.. Нету, ступай. Я скоро.
Темнеет окоём, может, и разойдётся, а может, быть грозе.
Во дворе лепестков два таза с верхом. Люсинда сыплет из пригоршни: на свадьбу так под ноги невесте бросают, ага, мама?
Мать сердится: работай, а то ишь, что на уме!
Вдруг бабкин голос: свадьбу ей! С бубенцами! Да у вас со Стуловым на двоих три ноги, как у нашего рукомойника. Все профукала, плюшка. Нукыть, пошли обе отседа, сама буду варенить. Льдом обдали?.. Обдали, мам... Лимона надавили? Эх, вы, неторопухи-растерюхи... Мам, ну, сами варите. Нет, серьезно. У вас завсегда варенье крепкое. Да что вы так смотрите? Правда! Хрумчит оно у вас, весь берег знает.
Ворчит, булькает варево в медном тазу.
Люсинда, поди воды набери!.. Хорошо, бабушка… А ты, Валюха, ступай на берег, глянь еще разок насчет папки-то… Мам, ну, может, хватит, сил с вами нет! Это выше моего женского терпения!.. Дык я так, на всякий случай, доча. Можа, мотор сломался, можа, заблудились в море, ишо чиво, на буксире притащат?.. Ну, ма-а-ам! Я в отпаде!.. Чё ты размамкалась! Сегодня ж пятница? Так?.. Или нет?.. Он в пятницу обещал с рыбой вернуться.
Вот тебе и весь окоём.
Вареньевы дни такие — в среду Люсинда с мамой снова потрошат вишни от косточек, сушат, меряют сахар.
Аське Вертолет ехать в субботу, пришла помочь, а сама обмазывает тело грязью из озера Чокрак, от всех болезней сразу: эх, бабы, хорошо-то как!
Ася стоит, как статуя Свободы, но малость потолще и афроамериканского вида.
Варить буду, как сами намажетесь.
Валентина говорит, за мной не заржавеет.
Люсинда наотрез: пусть мамка мажется. И пахнет эта ваша грязюка, как-то нехорошо.
Это мы посмотрим.
Пересыпают крыжовник. Люсинда держит сито, мать ополаскивает ягоду. И сразу — студеной, ледяной.
Ася, ты скоро с грязью-то управишься?.. Да, уж пошла в душ.
Варятся ягоды, сироп в пузырях, быть пенке лакомой.
Мать с банкой грязи: скидавай одёжу, дочка… Не буду. У вас с Вертолё… ну, с теть Асей, целлюлит, а у меня, глянь, какая попа. Это же не попа, мам, а чудо сахарное. А ручки? А бедра?.. Ох, Люсинда, расхвасталась. Велосипед запру, будешь знать. Скидавай, сказано!
Мать мажет черным груди дочери и замирает: стоп. Так ты… что… влетела?! Неужто от Стулова? Я его, бля, убью!.. А я его люблю, мам. Он самый лучший и добрый. Теть Ася, скажите ей. Правда ведь, он не очень старый?
Аська Вертолет переливает пятиминутку в банки и под закатывание бормочет: главное, чтоб дитя в инвалида не пошло.
Чё?! Это как?
Смеются и плачут.
Сидит Люсинда — от Чокрака озера негритянкою, обе женщины рядом: терпи уж, раз понесла. По любому инвалидом, как отец, ребенку не бывать... Не бывать, эт-точно. Будет две ноги.
Помогай тебе Бог.
Ася, вздохнув, говорит: раз такое дело, пойду грушевой принесу.
Перед помолвкой Стулов надел синий костюм, галстук в горошек, как у Ленина, нарезал одесской, нарвал помидор. Потом засунул в морозилку «стуловку», чачу виноградную, и стал покорно ждать родню за калиткой. От скуки нет-нет, да катнется туда-сюда в коляске.
Ветер азовский Гарбий дует в лицо, как из паровозной топки.
Стулов чертыхается всем сердцем, потеет, но терпит.
Сваты обещали к полвторому, а приехали трехчасовым
и сразу под виноградный тенек. Аська Вертолет при вольном бюсте в декольте, Валентина с бледной дочкой.
После вина домашнего решили, что и вправду нечего со свадьбой тянуть, пока соседи не заметили живот невесты.
Разлили еще.
И тут Люсинда, едва пригубив, стрелой в ванную, мать за ней.
Как же мне плохо, мама, едрёна вошь! Лучше бы я сдохла!.. Дай я тебе пальцы в рот засуну, доченька?.. Мам, ты чего, совсем уж… Сама засуну! Х-р-р!.. Мыр-р-р! Да отойди ж ты, забрызгаю!.. Проклятье!
А в горнице Аська Вертолет деловито говорит Стулову: значит так, Егорушко. Если хотите с Люсиндой справлять на «Вилле Розе», у Тимофеевых, можно со своей водкой, я договорюсь, вот цена. Придвигает листок.
Стулов цепляет очки: ну, это, знаешь ли, Асенька. Это уже полная жопа… Молодую ведь берешь, Жора?.. Мо-ло-ду-ю!.. А с протезами социальными как же, очередь подошла?.. Одолжись, Жора, порося продай!.. Я и так под Сидора в долг беру.
Молчат, не глядя друг на друга, ветерок колышет занавески, слышен прибой.
Аська заламывает руки: я ему, ёлы-палы, о свадьбе, а он про свои грёбаные протезы?! Под Си-идора!.. Дык резать пацана жаль!.. Не надо было поросенка Сидором называть, Жора! Никто у нас на берегу не называет. Ты один такой чумной... И что же? На восемь пудов тянет, зимой будет вся дюжина. Забрали бы скупщики хоть по полторы за кило. Я бы даже по сотне отдал... Размечтался, мудак фильдеперсовый.
Люсинда из ванной кричит: так-так, значит, Жорик! Егор Андреич. Так-так, милый! Я все слышала. Все до единого сучьего словечка! Пошли отсюда нах, мам!
Катится Стулов на коляске к двери, утирает пот на лбу: Люся, куда?! Прикалываюсь я! Идешь-поешь, жмотская рожа! Жениться он собрался! Да есчё на молодой! Смехота!
Мать, покраснев и пожав плечами, — следом, из-за дочкиной спины таращит на Стулова болотные глаза: типа извини, Жора, но кто же мог знать?
Егор сидит с опущенной башкой, кудри седоватые по ушам. …Я так не выдержу, Вертолет. Это ж не баба, а мент в юбке.
Аська морщится: ой, да ладно, кто уж она такая, твоя красотка! Пусть валит и флаг ей в руки!.. Нет, Асечка, нельзя мне так. Она единственная. Иначе сопьюсь на хрен. Голова уже раскалывается. Я сам виноват… Не ты — я, виновная, Егор. Хреновая с меня сваха. Ну, чего лыбишься? Жорка, а помнишь, еще у тебя ноги были, я лодыжку потянула, и ты меня на себе пёр? Правда, тогда я как пушинка была. От самого Красного камня… Ага, там сейчас ветряки… Ну, да, в девятом классе.
А чего у тебя во дворе звенит?.. Левант подул, колокольцы звенят, к шторму... Душу очистит… Все ладно... Налей-ка еще, Жорочка, я сальца копченого подрежу... Аська, а почему глаза мокрые?.. Гр-р, ох... А я почем знаю?.. Ты бы, Стулов, чего полегче у бабы спросил.
Ай да Стуловы! В городе не удивились гвалту с моря. Вторые сутки гуляют свадьбу, знай наших.
На бреге синих волн глубоко нетрезвый жених наблюдает наказание тамады. Сидит на возвышении, как мурза.
Дали тамаде водки с колбасой и оттолкнули на матрасе
в море.
Он вопит как сторожевой катер.
Вертолет качает головой: вот вроде мудак, а жалко.
Кого тебе жалко, Ася? А грузить народ десять часов?! Вот чтоб знал, пижон! Говорил тост к жениху, начал за здравие, а закончил как? Дескать, эта твоя родня еще даст тебе, Егор Андреич, просраться!
Это что такое? Гости онемели. Свекровь нюхала нашатырь. Правда, и водки уже изрядно положили на шампусик.
Тут и припомнили, что всю неделю дело свадебное не катило. Как будто сглазили.
Для Стулова самое обидное: из-за свадьбы не хватило на социальные протезы. Пришлось надеть прежние, хотя в новых ботинках на шнурках, но не скрипят.
Люсинда до этого фату на свадьбе подруги не могла поймать, руки с похмела дрожали. Стулов подхватил машинально, катился, пока не поймал случайно фату, едва ветром в море не унесло.
Держал Егор совет о свадьбе с банщиком-медиумом, тот разложил карты, возжег водоросли сухие со дна залива. Нагадал не жениться.
Поругались прямо на полках, едва не подрались: что значит не жениться?
Приехавшая из Кривого Рога мать Стулова, украинка Олеся по прозвищу Вишенка, невзлюбила Люсинду с первого взгляда и тоже: только через мой труп.
А все почему? Искали камень преткновения и нашли. Не сложились души свекрови и невестки в споре — протирать ли вилки после мойки или сразу на сушку?
Вот ведь какая хренотень.
Олеся удмуртов в родословной Люсинды нашла. А что ей удмурты? Они, считай, как русские и говорят по-нашему, только глаз чуток косит, а так хорошие стрелки.
Стулов горевал: за что вы, мама, Люсю не любите?
Вишенка розовела, утирала лоб подолом. И лицо такое, будто на ней маска Коломбины.
Она в душе знала, что против сына не пойдет, что свадьбе быть, но сучья натура толкала дразнить и подначивать.
Заморский лимузин метров шесть длиной, приписанный к симферопольскому прокату, сломался.
Оставили свадебного американца, пересели в «Волгу» Трофимыча. Она хоть на рессорах. Но перед загсом ботинок на протезе жениха так запутался шнурками в пружинах под сиденьем, что плюнули, оставили протез в машине, понесли Стулова на руках, как оперную диву после премьеры.
В загсе долго искали печать.
Пока Люсинда на свадьбе катала в пламенном танго кресло со Стуловым, собака Трофимыча уперла протез в шатер. Насилу отыскали.
Да еще на пути к дому после свадебного ужина Стулов сильно прижал к себе торт, испачкал костюм, за что получил от жены оплеуху.
Однако ж оплеуха показалась ему сладка на прочем горьком фоне. Потому что когда уж снова выпили ликеру подарочного, когда уж легли, из-за жары не укрываясь, Люсинде приснились коты с человеческими лицами, а Стулова укусил в жопу шмель. Егор слышал нарастающее жужжание, чувствовал в нем немалую угрозу, и даже ветерок от крыльев на голой ягодице. Но разве до того было?
Подлятина! А им по обычаю к теще ехать.
Поехали снова на «Волге» Трофимыча.
Стулов кое-как устроился, скособочился, будто у него геморрой.
Как тут было, спрашивается, приехав к теще, не выпить?
Стулов после первой заерепенился: тихо, бабы! Не гундеть! Я нынче муж или кто?
Теща подкладывала Егору Андреичу рыбных котлет с томатным соком. Теперь по документу свой, теперь родня милая! Из-за простуды на губе — вместо «кушай» говорила ему: куфай.
И он «куфал», на нервной почве не меньше десятка съел.
Стал икать, попросил грушевой.
Люсинда гладила мужа по лысине, победно оглядываясь.
Трофимыча, который провожал глазами каждую рюмку мужика Стулова, недолго колбасило в трезвости страха перед дорожной полицией. Решился он оставить свой волгешник у ворот дома Валентины.
И нацедил он себе сам лично полный стакан — со всей отчаянной неизбежностью нашего человека в хотении.
Теща, розовая лицом, отодвинув рюмку с домашним, тыкала в калькулятор, вздыхала, материлась, снова тыкала.
Обули малость, это уж как мама не горюй! А закуси, знаете, сколько осталось?.. Ну, скажи, мама… Одного оливье два с половиной тазика! Ни хрена себе так, на минуточку, а? Еще лимузин!.. Мам, денег за белого «Линкольна» не жаль, но все равно не машина, а уродина. И разве для нашей местности?.. Правильно. Но что деньги? Заказали, и ладно, весь полуостров видел, хоть перед людьми не совестно. Сколько той жизни?..
Люся, а давай я тебя подсажу, и мы на его крыше «Линкольна» сфоткаемся? Хоть деньги не зря… Жорчик, ага, да хоть спляшем! Лимузинчики-лимончики-пончики… Уй-уй, до чего я тебя люблю, лысенький!.. А как я тебя! Мя-мя-мя!.. Музыку заведите уж кто-нибудь!
Завели вальс из фильма про мафию.
И Люсинда закружилась по горнице с коляской, на которой сидел романтический и гордый, как крестный отец, смотрящий прямо перед собой Стулов.
Но что в особенности странно — с первыми же тактами этого чужого родного вальса для них стали важны ветви олив.
И летящие зонтики акации показались Люсинде снегом той зимы, когда она родит.
Поэтому никто бы не удивился, если бы к ним тотчас вошел некто на ходулях, с шарами, трубой и птицей на плече. В городе говорили, он давно уже прибыл на полуостров, якобы из Праги, и начал исцелять души. А значит, постучится к ним в двери, и тогда точно жди перемен к лучшему.
фото: by Hans Moerman on Unsplash
