Радио "Стори FM"
Анатолий Головков: Кафедра

Анатолий Головков: Кафедра

В Питере не был давно. В Лицей мне хотелось, в Павловск, в Летний сад, навестить дроздов. Но вышло все не так. Вышло так, что я теперь машинально верчу в руках выкраденную у вас зажигалку, чиркаю, гашу и снова чиркаю. А пламя отражается в окне и дрожит. Это в вашу честь, дорогая, это вам мой привет из Москвы.

... У вас, кажется, картошка тогда подгорела. Ваша собака прикусывала моего приятеля за гениальное запястье. Коньяк проливался на скатерть.

Книжка достается с полки. И вот вы с Денисом Ивановичем читаете ее вслух, косясь на меня; читаете наперебой, разглядываете картинки, как дети, которые боятся, что вот-вот войдут родители. Еще вы оба достаточно мерзко при этом хихикаете и еще удивляетесь, что я мрачен.

Согласитесь же, что вы с Денисом Ивановичем сидели в тот вечер гораздо более рядышком, чем мы с вами, или все мы вместе рядышком. И меня, чужого, пришлого, разморила ваша комната, набитая книгами о Древней Руси: «И тогда Иван пошел на Новгород, да-да, вот эта гравюра, до чего хороша!»   

Мытье посуды в тесной кухне, курение, перебирание бахромы на скатерти едва ли не до пола, чайник в накипи, кольца дыма, что плывут к потолку и застревают в плафонах, похожих на клоунские колпаки.

Это мои колпаки. Один для манежа, остальные про запас.

Екатерина Дмитриевна украдкой зевает в кулачок. Вы рано ложитесь? Денис Иваныч шепчет, что пусть я, дескать, не волнуюсь, мы отсюда все равно оба уйдем.

Я, конечно, уйду, уеду из вашего Ленинграда, Санкт-Петербурга, Петрограда, сожалея о местах моих непосещений.

Екатерина Дмитриевна пока ничего об этом не знает. Домыв посуду, складывает ее в сушилку. Вилки с ножами звенят, как в столовой ее университета. Невыносимо слушать этот лязг и звон под присмотром собаки, чье происхождение смесь терьера с тигром, функция — террор. Ни войти, ни выйти.

Не шагнуть, например, к Екатерине Дмитриевне на кухню, ни обнять за худенькие плечи. Ни поднести зажигалку к ее сигарете, ни молвить глупость, — не оттого, что дурак, а чтобы привлечь внимание.

Нас трое. Свет за окнами желтый. Питер влажный, серебряный. Свет висит в воздухе, плывет в пространстве, — корабль, который, как «Аврору», никогда не спишут на слом.

Она появляется и смотрит на нас насмешливо. Или испытующе?

Ей бы, конечно, хотелось насладиться воображаемым двоежениховством. Провинциальный менталитет; песни за околицей, справа кудри токаря. Но ухватки интеллигентки — столкнуть двух лосей на одной поляне. Как это мило, как литературно, и какой, едрёныть, Толстой, широкий, как сама Волга наша мать-река. Нет, не Толстой, слишком много периодов, чересчур длинно, скорее Джойс. Тоже длинно, но загадочней. С ума сойти. Пусть чертовы лоси раздувают ноздри, бьют копытом и пугают лес трубным ревом.

Но мы с приятелем — до чего же умные! — понимаем ее взгляд и эту ухмылочку. Она разочарована.

Мы с Денисом Ивановичем не летим навстречу, сшибаясь лбами, путаясь рогами, а мягко даем понять, что да уж, конечно, она представляет для нас гуманитарный интерес. А не только сексуальный. И чтобы совсем ее не огорчать — вместо лосиной битвы — изображаем тетеревиный ток. Заячье постукивание лапами по столу. Петушиное нахохливание.

Коммунальный галдёж и кафедральный кадрёж.

У Дениса Ивановича, пожалуй, есть шансы. Он моложав, основателен, очки, пузцо, трехкомнатная на Васильевском, родители оставили. А у меня? Я ленивец с московских холмов, воспитанный на портвейне и разговорчиках у воды при грязной Москва-реке.

Но при всем при этом я бы вам, Екатерина Дмитриевна! Эх, дорогая Екатерина Дмитриевна! Не «вам», лучше бы на «ты», — если разрешите, — милая Катя, Катруся, Катюша… Я бы тебе — последний глоток. Не из хрусталя серванта твоей мамы, что пережил с нею блокаду, — из граненой сотки. Я бы тебе — последнюю сигарету: фильтр бы лично откусил и засунул в твой мундштук.

Я бы позвал тебя в комнату, где старый ноутбук, скомканные черновики и бутылки. Я бы не снял — содрал с тебя все это серое, терракотовое, голубое, белое. И не дав опомниться, уж на тахту и повалил.

А дальше, много лет помогал бы тебе застегнуть молнию на академической юбке. Советовал не забыть очки и планшет с лекцией. Провожал на филфак до Университетской набережной. И когда-нибудь выпил шампанское за твою докторскую. А ну, взял бы, едрён патефон, твою фамилию, вместо своей ничтожной, указывающей на холопское происхождение. Чтобы звучать каким-нибудь Белозерским-Голицыным. Я бы клал компресс на твои виски, когда мигрень, искал бром, капли какого-нибудь Зеленина, развешивал бы на балконе шмотки из стиралки, советовал меньше курить и гулял бы под ручку по снежку перед сном, читал Гумилёва.

Что за чужбина, твой дом! Что за поле печали? Никакое не творение Трезини, хотя важен для меня, ей-богу, не как поместье. Надо отдать должное дому, в котором лично я, желающий уйти — ну, пора и честь знать, — как бы вижу всё со стороны. Как я спустился бы в лифте, выбежал вон. Чтобы увидеть твой профиль в окне, и за твоим плечом — лицо Дениса Ивановича с виноватой ухмылкой.

И как ты ему шепчешь на ухо, указывая в мою сторону пальчиком: «Позвольте, профессор, а куда же это ваш друг? Как же чай с лимоном и эклерами?»

Она позвонила утром приятелю: «А где ваш этот... Боже, забыла, как зовут... Простите... ну, этот, из Москвы? Ах, будет нынче у вас, на вечеринке?»

Денис Иванович только что это придумал и впал в безумие. То есть, слишком рад, что она придет. И не скрывает этого. Для меня, так чересчур. Но все филологи чуток безумны.

Поставил чайник, намазал бутерброды и на всю квартиру стал орать «Оду радости» по-немецки, а потом, что кушать подано. Попили чаю с мятой. Он прочел рассказ. Ну, не очень. Спели под гитару что-то из Лермонтова.           

Она явилась к нему на Васильевский не первой, но и не последней. Народ уже почти гулял. Лишь изредка кто-то заглядывал на кухню, просто так, из любопытства, — например, спросить, не ресторанный ли я повар, званый по случаю? И каковы ожидаются салаты?

Вошел я с подносом салатов.

Она восседала на диване, как ордынская царица. Улыбнулась то ли мне, то ли подносу.

Денис Иванович витийствовал.

Поглядывая то на меня, то на нее, бросая ястребиные взоры, он принялся рассказывать истории. Читал Набокова, себя и Ходасевича. Усадил меня во главе стола, а сам был от Екатерины Дмитриевны одесную, а я, соответственно, ошую. И это получилось хорошо, потому что я мог рассмотреть ее шемаханский профиль.

Она ёжилась — в квартире еще не затопили. Выпила клюквенной, глаза заблестели матовым блеском, и рот был растянут все той же улыбкой экзаменаторши: ну, что, молодой человек, выбирайте билет!

Всё остальное фон: кафедра орала песни, одна похабней другой, танцевала галопом, изысканно материлась, — говорили все разом.

Я наблюдал.

У нее, конечно, весьма занятна линия спины. Амазонские ушки, покрытые пушком, феминистически гармоничны. Насчет лодыжек, возможно, я погорячился — на них наследие тяжкого труда этих ордынских предков, возможно, казаков. Запястья, безусловно, красивы, особенно когда она прикуривает очередную сигарету или тянется за рюмкой.     

Кто она? Ведь определенно я уже встречал ее.

В зале ожидания, среди теток с кошелками, дембелей в значках, мужиков в прохорях и с рюкзаками, чесночных запахов, расписания поездов. Там она, худенькая девочка, в духоте и дреме задирала голову вверх, слушая объявления. И этот жест ладонью, поправляющий волосы. И эта ее манера обхватывать руками голову. Где случилось, что уж однажды мне ее послали, но я, обычно погруженный в себя, не заметил?

Mein Herz, mein Herz ist traurig,

Doch lustig leuchtet der Mai.

Когда мы остались одни в прокуренной гостиной, я присел к ней на диван. Но от этого ничего не выиграл, поскольку теперь мог видеть впереди себя лишь картину на стене: котельная с трубами среди марсианских деревьев.

Куда мне пригласить ее?

В эту котельную, где я, неустанный кочегар, газету расстелю, представлю угощенье — водку, сардины, лук да хлеб. И всё о себе, о себе, с мудацкой самоуверенностью, — как подавал надежды, был признан деканатом, пил-гулял, сел ни за что, и выпущен досрочно, женою брошен и забыт детьми. Пропадаю ни за грош. И невзначай положить руку на ее колено.

Но я на нее просто смотрю. Я не смею. Наливаю нам все той же клюквенной с финских берегов, не спрашивая. И она с прищуром наблюдает, как малиновая струя наполняет рюмку.

Мне на Невский, но мосты все равно еще разведены.

И мы разведены в этой жизни со всеми нашими женами, со всеми грядущими женами и любовницами. А также с образованными девушками, которые, хоть ночью их разбуди, никогда не перепутают имена князей замученной страны.

Я смотрю на нее, и через нее — в окно.    

Что я потерял на Васильевском, где линии соединили почти одинаковые колодцы дворов?

Наконец, она свила себе гнездо на диване и спит клубком.

Мы с Денисом Ивановичем, не сговариваясь, выходим вон. Из труб прямо под ноги хлещет вода. Словно небеса возжелали напоить мир досыта. Чтобы больше не просили. Очертания домов дрожат в полутьме. Сырость проникает в мышцы, в кости. Небо серое. Как они тут живут?

А он всё твердит, пьяный Денис Иваныч, он внушает мне, что я банально влюбился, с завидным упорством, не то чтобы настойчиво, но занудно. А уверен ли я, что ее зовут Катей?

Но я не хочу знать другого ее имени. Я спокоен. Я валун ледникового периода, на меня можно сесть, подстелить газету и любоваться далями.

Допустим, Катя.

В Москве я чиркаю ее зажигалкой, глядя на искры, от которых уже не будет огня.

Екатерина Дмитриевна, наверное, и скорее всего, сейчас уже подрабатывает на раскопках в Дагестане. Она в образе. В своем академическом, надменном мире. Кудри по плечам. В джинсовом комбинезоне. Мажется кремом от загара, расчесывает волосы, заваривает чай. Рассматривает черепки и прочие вещицы. Пьет с археологами сладкое вино из подвалов Дербента, снисходительно терпит их ухаживания.

А я в чертовых Сокольниках. Или, может быть, не в Сокольниках, на других аллеях, душных и мрачных, где, возможно, не гуляют с такими женщинами.

В том мире птицы не заговаривают с путниками; дома не помнят имена веков; мох на черепице влажен; мальчики из предместий поют в соборе «Stabat mater». Исправно и бесполезно бьют часы.

Остальное не имеет значения.

Фото: by Oleg Illarionov on Unsplash


Похожие публикации