Архивный материал 2018 года
Автор: Дмитрий Воденников
Советских писателей на государственные дачи в посёлке Переделкино сослал ещё усатый вождь народов. Исключительно заботы ради: чтобы им лучше писалось на свежем воздухе. Не всем пришлась по вкусу дачная жизнь. А вот поэт Борис Пастернак так сросся с переделкинской пасторалью, что дачу называл малой родиной. Почему?
Мы эту дачу помним, как будто она наша. Даже если никогда на ней не были, не заходили в эту комнату. Мы не заходили, но, как движется там солнечный свет по дощатым стенам и подушке, знаем.
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана.
Есть известная фотография. Там Пастернак сидит почти на углу стола, уставленного рюмками, чашками, бутылками, ещё чем-то невнятным (даже блюдо с пирожными есть). Сидит на фоне холодильника. Сейчас мы постарались бы избежать такого фона, но тогда «ЗИЛ» – это предмет почти роскоши. Фотографу это не показалось комичным – Пастернак и холодильник, а самому Пастернаку было всё равно. Он, наверное, вообще самый не театральный поэт.
Дача-корабль, дача-тура. Какие тут театральные эффекты? Однако у истории свои тайные закладки, и она продолжает выписывать кренделя. Например, с самим названием связана первая легенда.
Говорят, название Переделкино эти места получили благодаря Ивану Грозному, который ссылал сюда на перевоспитание провинившихся, но пощажённых им опальных придворных. Место первых «диссидентов». Как уж они тут перековывались, трудно сказать, но Сталин вот тоже для писателей (вообще подозрительный народишко) именно эту местность выбрал.
И вот шелестит в воспоминаниях легенда номер два. Существует рассказ о том, как зародилась сама идея создать посёлок писателей и поэтов. Дескать, сидели Сталин и Горький, обсуждали житьё-бытьё, и, в частности, Иосиф Виссарионович поинтересовался: а как, товарищ Горький, организован быт у зарубежных литераторов?
Не знаю, откуда уж это Горький взял, но он рассказал Сталину, что иностранные писатели предпочитают жить за городом, где и пишется на свежем воздухе лучше, да и умиротворение нисходит.
Такой поворот темы Сталина заинтересовал, и он спросил, а существуют ли дачи у советских писателей? Нет. Ну и было решено: выделить загородные участки для самых достойных литераторов СССР. Кстати, список тех избранных, кто первым удостоился права на загородную дачу, до сих пор можно найти на схеме исторического Переделкина. Бабель, Зарубин, Афиногенов. И другие.
Просто по диагонали: 15 мая 1939 года Бабель был арестован на даче в Переделкине по обвинению в «антисоветской заговорщической террористической деятельности» и шпионаже (дело № 419). При аресте у него изъяли несколько рукописей, которые оказались навсегда утраченными (15 папок, 11 записных книжек, 7 блокнотов с записями). Судьба его романа о ЧК остаётся неизвестной.
Афиногенову тоже не повезло. В 1937 году он был исключён из Союза писателей СССР. Он отвергал все обвинения и хотел защищаться на товарищеском суде (ага, как же, ему этой возможности не предоставили). Но в его личном дневнике сохранились записи о том, как драматург готовился к подобному выступлению. Теперь выписка: «В частности, он собирался настаивать, что взяли мирного человека, который ни о чём другом не помышлял, кроме как писать новые пьесы на пользу партии и страны. Из этого же человека, по его словам, пытаются сделать позор и посмешище. В результате советский драматург Александр Афиногенов не был репрессирован, остался жить в Переделкине, где у него была дача. Правда, в то время многие стали избегать общения с опальным драматургом, но Пастернак наоборот – близко с ним сошёлся».
Однако это потом. А пока Сталин и Горький обсуждают идею писательского посёлка. Горький не промах, подошёл ответственно. Воздух сосен, исчезнувшая почти судоходная река Сетунь (теперь ручей). Идеальное место.
Уже обжившись в Переделкине, Пастернак признавался, что именно такие «отлогости с садами и деревянными домами с мезонинами в шведско-тирольском коттеджеподобном вкусе, замеченные на закате, в путешествии, откуда-нибудь из окна вагона, заставляли надолго высовываться до пояса, заглядываясь назад на это овеянное какой-то неземной и завидной прелестью поселенье».
Самое забавное, что Переделкино было тогда местом достаточно глухим.
Борис Пастернак на даче
В дом № 3 по улице Павленко Пастернак переехал в 1939 году: в 38-м умирает писатель Малышкин, и Пастернак переезжает на его дачу. Как мы помним, иногда дачи лишались хозяев, потому что за ними приходили. Но Малышкин умер сам. Вполне благополучно. Если смерть вообще можно назвать занятием благополучным.
Зима на кухне, пенье петьки,
Метели, вымерзшая клеть
Нам могут хуже горькой редьки
В конце концов осточертеть.
Из чащи к дому нет прохода,
Кругом сугробы, смерть и сон,
И кажется, не время года,
А гибель и конец времён.
Со скользких лестниц лёд не сколот,
Колодец кольцами свело.
Каким магнитом в этот холод
Нас тянет в город и тепло!
Меж тем как, не преувелича,
Зимой в деревне нет житья,
Исполнен город безразличья
К несовершенствам бытия.
На этой даче прекрасного неблагополучья Пастернак прожил 21 год.
…Если вы сейчас приедете в этот посёлок (как приезжал я: и просто так, и потому что приятельствую с Еленой Пастернак, внучкой поэта), то вы увидите, что он выглядит как классические дачи. Большие деревья, тень на участках, лопухи, смородина, утомлённое солнце и полное отсутствие грядок (вообще-то дачам несвойственное).
Но так ведь было не всегда.
Лидия Чуковская, дочь Корнея Ивановича, писала:
«Лето. Я приехала из Ленинграда в Москву хлопотать за Митю (Матвей Бронштейн, муж Л.Ч. – Прим. авт.). Такси в Переделкино, где никогда не была. Адрес: «Городок писателей, дача Чуковского – сначала шоссе, потом что-то такое направо, налево». В городке таксист свернул не туда, запутался, приметы не совпадали – непредуказанное поле и ни одного пешехода. Первый человек, который попался мне на глаза, стоял на корточках за дачным забором: коричневый, голый до пояса, весь обожжённый солнцем; он полол гряды на пологом, пустом, выжженном солнцем участке. Шофёр притормозил, и я через опущенное стекло спросила, где дача Чуковского. Он выпрямился, отряхивая землю с колен и ладоней, и, прежде чем объяснить нам дорогу, с таким жадным любопытством оглядел машину, шофёра и меня, будто впервые в жизни увидал автомобиль, таксиста и женщину.
Гудя, объяснил. Потом бурно: «Вы, наверное, Лидия Корнеевна?» «Да», – сказала я.
Поблагодарив, я велела шофёру ехать и только тогда, когда мы уже снова пересекли шоссе, догадалась: «Это был Пастернак». Явление природы, первобытность…»
Эта страсть Пастернака к грядкам и хозяйству завораживает. Он и жену Зинаиду Николаевну полюбил, как иногда кажется, именно за «справность».
У нас весною до зари
Костры на огороде –
Языческие алтари
На пире плодородья.
Перегорает целина,
И парит спозаранку,
И вся земля раскалена,
Как жаркая лежанка.
Я за работой земляной
С себя рубашку скину,
И в спину мне ударит зной
И обожжёт, как глину…
Я стану, где сильней припёк,
И там, глаза зажмуря,
Покроюсь с головы до ног
Горшечною глазурью.
А ночь войдёт в мой мезонин
И, высунувшись в сени,
Меня наполнит, как кувшин,
Водою и сиренью…
Ну а теперь настало время рассмотреть «кувшины». В этом доме у меня ёкает сердце (оно каждый раз ёкает, хоть я попадал в него несколько раз): он же тут был, он же тут ходил, смотрел в это окно.
На самом деле планировка очень лаконичная, это и поражает больше всего. Никаких декоров, два яруса ленточных окон полукруглого эркера. Из-за того, что всё обшито деревом, это всё смотрится мягко и уютно. Тут хочется жить.
И немного смешно: есть какая-то память сердца – такие дома я уже видел. У нас у самих, когда мы были маленькие, была такая дача (ну, не у нас, это понятно, – у бабушки).
Здесь, как и там, всё было остеклённо-консервативно. А вообще, можно было сложнее: лесенкой, ёлочкой, просто симметричный крест. Тут же никаких ёлочек. Чистота решения.
Эта чистота решения, видимо, Пастернака и заворожила. Поэтому уезжал он с дачи крайне редко, только по совершенной необходимости. Из двухлетней эвакуации он вернулся сюда, как на родину. Тут и написал свои лучшие поздние стихи.
На протяженье многих зим
Я помню дни солнцеворота,
И каждый был неповторим
И повторялся вновь без счёта.
И целая их череда
Составилась мало-помалу –
Тех дней единственных, когда
Нам кажется, что время стало.
Я помню их наперечёт:
Зима подходит к середине,
Дороги мокнут, с крыш течёт
И солнце греется на льдине.
И любящие, как во сне,
Друг к другу тянутся поспешней,
И на деревьях в вышине
Потеют от тепла скворешни.
И полусонным стрелкам лень
Ворочаться на циферблате,
И дольше века длится день,
И не кончается объятье.
Здесь он и умер.
У Чуковской есть: «У Бориса Леонидовича рак. (Псевдоним смерти. У Бориса Леонидовича – смерть)».
И потом – когда он уже умер: «Он уже не на раскладушке, а в гробу. Лицо другое. Словно он за ночь отдохнул немного от мучений и попривык быть мёртвым. Спокойное лицо».
Но сперва – ещё жизнь. И она идёт. И многого не требует.
Вениамин Каверин однажды заметил, что Пастернак чувствовал себя в этом доме "так, как будто сам создал его по своему образу и подобию"
Мебель в доме никогда не отличалась роскошью (она вообще большим поэтам не требуется), всё было аскетично. И в доме сохранились не только предметы мебели, не только картины и книги, но и плащ Пастернака, его кепи и сапоги.
А напротив дачи, на другой стороне, было когда-то небольшое поле. Ну поле и поле. Ничего примечательного. Таких много. Но для Пастернака оно было единственным. Местные называли это поле «Неясная поляна». И Пастернак смотрел из окна своего кабинета на эту поляну. И на церковь. Она, кстати, церковь Преображения Господня называется. Ну а дальше вы помните.
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по старому,
Преображение Господне.
Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная, как знаменье,
К себе приковывает взоры.
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.
С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно,
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.
В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо моё умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
Был всеми ощутим физически
Спокойный голос чей-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:
«Прощай, лазурь преображенская,
И золото второго Спаса
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.
Прощайте, годы безвременщины,
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я – поле твоего сражения.
Прощай, размах крыла расправленный,
Полёта вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство».
Мы эту жизнь помним, как будто она наша. Мы помним это стихотворение, как будто оно о нас. И – о чудо! – оно именно про нас. Даже если мы этого не заслужили. Даже если мы мельче и скуднее, чем хотелось бы.
Мы входим в это стихотворение, как в комнату, и видим, как движется там солнечный свет по дощатым стенам и подушке, по нашим лицам.
Если и стоит доживать до старости (запутавшимся, уставшим, иногда загнанным), то только для того, чтобы написать такие стихи. Они всё очистят, и поднимут тебя, и унесут.
фото: LEGION-MEDIA; дом-музей Б.Л. Пастернака; BRIDGEMANN/FOTODOM; AP PHOTO/EAST NEWS
