Радио "Стори FM"
Остров сокровищ Ули Зигга

Остров сокровищ Ули Зигга

Автор: Алина Тукалло 

Швейцарский юрист и бизнесмен Ули Зигг приехал работать в Китай в эпоху реформ. И сразу влюбился в новое китайское искусство. Но, собрав уникальную коллекцию, он поступил вдруг очень нетипично и неожиданно для европейцев, пополнявших веками чужими артефактами свои музеи. Как именно и почему?

В Швейцарии у Ули волшебной красоты остров с замком. Посторонним вход сюда воспрещён, но мне удалось взглянуть на артефакты. Каждую пару месяцев эти эксцентричные декорации меняются – чтобы разнообразить интерьер и освежить в памяти объекты и их авторов. Стены украшают полотна неясного содержания, но чёткой ассоциации – кровавое месиво, куски мяса, на которых даже просматриваются волокна. «Это увеличенные в икс раз банкноты юаня. Эта картина – фрагмент пуговицы Мао», – разъясняет хозяин. Здесь, в замке, лишь остатки его уникальной коллекции, ведь он почти всё подарил Китаю. А смысл? Собирать, чтобы отдать? Об этом мы и решили поговорить. В одном из залов с цветными изразцовыми печами мы присаживаемся за столик-шедевр из лакированной сосны, и бесшумная филиппинка подаёт нам зелёный чай.

Ули Зигг: – Я начал коллекционировать ещё в Швейцарии, но это было современное западное искусство.   В Китай я приехал в конце 70-х. Приехал совершенно неподготовленным, не зная языка, в составе «Шиндлер групп» – налаживать производство лифтов. Мне надо было как-то узнать и понять тот мир, но не было возможности – я не мог свободно передвигаться, меня всегда сопровождали, за мной постоянно наблюдали. Всё-таки это были 80-е…

После одного из совещаний я остался в офисе «Шиндлера» с коллегой и двумя переводчицами, обсудить текст, при этом мы даже смеялись. Дверь была открыта, все это видели. После этого девушки бесследно исчезли. А на шоссе, по которому я каждый день ездил на фабрику, стояла стена со списками расстрелянных – поблизости находилось место казни... Сначала я узнавал страну через бизнес, причём на всех уровнях – с самых низов, с рабочих на фабрике и вплоть до президента. Потом, в бытность послом, – через политику. Но общение с китайцами стало возможно только благодаря коллекции. Дипломат-европеец не мог посмотреть китайскую квартиру изнутри, я же проходил через тысячи задних дворов.

И что удалось увидеть, сокрытое от европейских глаз?

– 35-40 лет назад Китай был развивающейся страной: бедной, с большими проблемами в гигиене, с изношенной инфраструктурой. В лучшей гостинице Пекина в первую же ночь крыса съела мой завтрак – плитку швейцарского шоколада. Моей реакции китайцы не поняли. Но всё меняется. Недавно был в «Гранд-Пале» в Париже, там есть прекрасный ресторан, и я сидел в нём с двумя китайцами. Вдруг они вскочили, причём истерично, – они увидели мышку… Там были вещи посерьёзней: зимой отопление в офисах иногда отключали и изо рта шёл пар. Вечернее освещение было только уличным, и дети делали домашнее задание, сидя на улице под фонарями. 

А сами китайцы... Я обычно сравниваю их с итальянцами. Они очень эмоциональны, импульсивны, в центре – семья, клан. Очень хаотичны, но, в конце концов, у них всё получается. Возможно, не в политике, но в других сферах точно. Разница менталитетов проявлялась, когда речь заходила о контракте. Когда европейцы заключают контракт, на пять или десять лет, он считается действительным. В течение этого срока я должен выполнить то, что полагается. В Китае, во всяком случае раньше, было не так. Контракт понимался как согласие о сотрудничестве – да, мы будем работать вместе. Но если через год оказывалось, что реальность другая, то контракт подгонялся. А бывало, и через несколько дней после подписания опять садились за стол переговоров. Потому что условия действуют именно на момент подписания. Это очень разумно, только об этом должны знать обе стороны. Это тот случай, когда одно и то же слово, но разные понимания. 

У китайцев есть поговорка: «Спать в одной постели, видеть разные сны». Но самое главное свойство этого народа – способность впитывать, адаптировать, усваивать. Если их что-то выделяет, отличает, то именно это. И преобразовывать в хорошем смысле. Я не имею в виду, что они копируют весь мир. Наверное, это идёт от Шёлкового пути. Они уже владеют всеми технологиями, но если проследить в ретроспективе, то видны заимствования, в том числе и в искусстве. Например, в известных акварелях эпохи Тан восьмого века нашей эры – женские причёски персидского происхождения. А весь мир считает, что это типично китайское.

raduga.jpg
Цзян Фаньчжи. "Радуга". 1997 год

А ваш старинный европейский замок и китайский модерн-арт – они понимают друг друга?

– На мой взгляд, да. Между китайским и западным нет конфликта. Мы вот сидим за столиком эпохи Мин, он ровесник этого замка. Замок – поздний Ренессанс. Для меня и дом, и стол – тот же самый язык. Простота, прямые линии – очень много похожего. Кстати, многие вещи из китайского современного искусства могли бы быть созданы и на Западе. Границы стираются. Взгляните на эту церковную кафедру: её делал китайский художник. Эта вещь из католической церкви. Ведь в Китае есть всё – мусульмане, миллионы католиков, миллионы протестантов и их традиционная религия – даосизм.

А когда в Китае возникло новое искусство?

В 76-м году умер Мао. К власти пришёл Дэн Сяопин. В конце 78-го года он заявил, что страну нужно открыть, и это было началом и экономической реформы, и современного независимого искусства. До этого оно делалось только по заказу. И в основном это был соцреализм, потому что искусство должно было служить воспитанию масс, как и у вас в России. Кстати, мастерству китайских художников обучали советские профессора, они приезжали работать в Китай. В 79-м приехал я – создавать первое в Китае совместное предприятие. И я наблюдал появление нового искусства. Но вещи я стал собирать в том числе и те, которые создавались раньше, с конца эпохи Мао. Тогда всё шло крайне медленно – существовали только чёрно-белые репродукции плохого качества, и западное искусство негде было посмотреть, даже в академиях искусств, которые начали открываться. Во время «культурной революции» они вообще были закрыты.

«Культурная революцию», которую запустил в 1966 году Мао, сопоставима с самыми страшными годами сталинских репрессий. Были уничтожены десятки тысяч древних рукописей, памятники, картины, храмы – практически всё культурное наследие Поднебесной. Всё это делалось руками хунвейбинов – пионеров-комсомольцев, школьников-студентов, носивших красные повязки на рукавах. А школы и вузы Мао закрыл на несколько лет – чтобы ничто не отвлекало молодёжь от борьбы. Это как у Высоцкого: «Возле города Пекина ходят-бродят хунвейбины, и старинные картины ищут-рыщут хунвейбины». И чуть дальше: «Изрубили эти детки очень многих на котлетки». Сначала их мишенью были учителя, профессора, интеллигенция, деятели культуры, потом чиновники и видные партийные шишки. В шутовских колпаках их выводили на «суд масс» и избивали иногда до смерти. По некоторым источникам, за время «культурной революции» арестовано, искалечено, замучено, закопано заживо, сожжено, расстреляно около ста миллионов человек.

TheMask.jpg
Цзян Фаньчжи. "Маски-96. №3"
Возрождение искусства началось в 80-е?

– В 80-е художественное образование занималось только техникой – учились работать маслом, создавать скульптуры, занимались настенной живописью, но художественное мышление отсутствовало.

Не развивали креативность? А насколько это важно?

– В мире всё конечно, всё когда-нибудь будет исчерпано. Но человеческая креативность – единственный безграничный ресурс, единственный ресурс, способный спасти мир. Она у многих есть, но так и не пробудилась. В наших руках – её культивировать.

Запрещённые вещи вы тоже собирали?

– Да, конечно. Моя цель была отразить производство искусства. И запрещённое – его часть. Я назвал мою коллекцию документом. Её также можно воспринимать как иллюстрацию очень важной эпохи в истории Китая – открытия страны. Речь шла не о моём личном вкусе, а о том, что занимает художников в важнейшее для страны время. В этом и была идея. В 79-м в Пекине художники вышли на улицу. Они собирались сделать выставку в Национальном музее изобразительных искусств, но им не удалось, тогда они выставили свои работы у ограды перед музеем. Туда потянулись люди, но их разогнали.

Ули, а Ай Вэйвэя открыли миру вы?

– Во всяком случае, он так говорит. В 80-е он жил в Нью-Йорке, рисовал уличные портреты за двадцать долларов, подрабатывал маляром, увлекался азартными играми – в общем, занимался чёрт знает чем. После одной выставки, на которой у него ничего не продалось, сжёг свои работы. Первый раз он выставился в «Кунстхалле» в Берне, это случилось благодаря мне, и это был прорыв. С тех пор я всегда старался показать его работы. Сегодня в этом нет необходимости. Нет в мире художника, который привлекал бы к себе больше внимания. Недавно «Паблик Арт Фанд» организовал в городе колоссальный проект, триста выставочных площадок с работами Ая. Когда я выходил с ним на улицу, вокруг него сразу собиралась толпа. Люди стояли в очереди за селфи. По степени популярности он как поп-звезда или даже больше. Но в Китае его имя нельзя произносить.

malchik.jpg
"Мальчик, читающий книгу Мао". Работа Сю Юхуи. 2010

Почти сразу после рождения Ая, в конце 50-х, его отца, легендарного поэта Ай Цина, объявили врагом народа и отправили вместе с семьёй на исправительные работы. Ай помнит отца, одного из первых интеллектуалов страны, сосредоточенно чистящим общественные сортиры до безукоризненной, девственной чистоты. После смерти Мао отца реабилитируют, семья возвращается в Пекин. Ай поступает в киноакадемию, занимается общественной деятельностью, разочаровывается в политике и с тридцатью долларами в кармане бежит в Штаты. Там он, к своему изумлению, узнаёт, что есть дада, концептуализм и поп-арт, Дюшан и Уорхол. Когда заболевает отец, Вэйвэй возвращается на родину, начинает работать с традиционными китайскими материалами. Например, разбивает древнюю керамическую вазу и запечатлевает этот акт серией фотографий «Роняя вазу династии Хань». Растолковывая свой креатив так: это не кощунство и не вандализм, как могут подумать далёкие от современного искусства люди, а месседж художника о том, как безразлично государство относится к своей истории. 

Путь послушника от искусства не поможет получить популярное имя на Западе, не принесёт там успеха и дивидендов. Разве что после смерти. А для «здесь и сейчас» нужно выбрать совсем другую роль. Например, роль красной тряпки для властей, которую Вэйвэй стал играть с 2008 года – именно тогда Вэйвэй предпринимает собственное расследование, пытаясь понять, почему в сычуаньском землетрясении погибли тысячи детей. Когда выясняется, что школы были построены несейсмоустойчиво, а деньги пошли чиновникам в карман, Ай восстанавливает имена более пяти тысяч детей и публикует их в своём блоге, который тут же закрывается. Его обвиняли в экономических преступлениях, бульдозером снесли мастерскую и избили так, что пришлось делать операцию на мозге. Когда ему вернули загранпаспорт, Ай уехал в Берлин, где и живёт, занимаясь сюжетами вполне европейскими, и выставляется по всему миру.

Арт-объекты вы сами выбираете?

– На девяносто пять процентов сам. Это отнимает много времени, приходится смотреть столько мусора! Это во всём мире так: ходишь по художникам, хочешь купить хорошее, а сталкиваешься с разным. Но в Китае невозможно сразу попрощаться и уйти. Художник обязательно попросит: «Дай мне совет», – ведь я для него специалист. И приходится советовать. На Западе просто смотришь на часы, говоришь, что у тебя следующая встреча, и уходишь. Со временем художники стали мне рекомендовать посмотреть какие-то вещи, но решение я всегда принимал сам. Я никогда не рассчитывал на кураторов, как обычно делают коллекционеры.

galereya.jpg
Портретная галерея в замке Зигга

Но ведь вы, юрист, бизнесмен, дипломат, чемпион Швейцарии по гребле, не обучались искусствоведению? Что это? Дар? Интуиция?

– Не мне это решать. Но если смотреть по результату, то, видимо, дар. У кого-то он есть с рождения, у кого-то его вообще нет. Конечно, в процессе я многому научился. За эти годы я познакомился со многими художниками, но на Западе их не знали. Чтобы их работы увидели, я организовал художественный конкурс и пригласил знаменитых кураторов, лучших специалистов мира. К моему удивлению, они всегда приезжали – им было интересно, что происходит в Китае. Мы вместе сидели в жюри, и я многому у них учился.

Художники, которых вы промоутировали, стали богатыми и знаменитыми. Это побочный эффект или так и задумывалось?

– В 90-е мы и представить не могли, что так получится! Картина, которую я покупал у Zeng Fanzhi стоила семь тысяч долларов. Сейчас его вещь продалась на аукционе за двадцать четыре миллиона. Если бы кто-нибудь сказал нам это тогда, мы бы его обсмеяли. Китайцы думают, я гений, я всё предвидел, поэтому и собирал. А я объясняю – никто не мог этого предугадать! Меня поразило, что нет никакого учреждения, никакой организации, которая создала бы такую коллекцию. Когда я это понял, я знал, что её сделаю, я и передам всё в Китай, – я только не знал, как, кому и когда… И мне было невыгодно, что цены так поднялись.

Прибыль вас совсем не интересовала?

– Ни секунды! Вообще-то я собирался передать Китаю всю коллекцию, причём безвозмездно, но не получилось. Потом Гонконг мне предложил за те артефакты, которые я им отдал, десять процентов стоимости и перечислил мне двадцать два миллиона франков. Но стоимость коллекции не была для меня критерием. Наоборот, цены выросли, и мне стало сложнее покупать – всё стало таким дорогим. И всё из-за меня!

В вашем замке хранится лишь часть собрания?

– В замке вещей восемьдесят или девяносто, а всего их около трёх тысяч. Крупногабаритные просто невозможно перевезти через мост, и они не войдут в двери. Остальные вещи – на складе, я храню их для музея «М+» в Гонконге, пока он строится. Большая часть мне уже не принадлежит, она – собственность музея. Я передал им полторы тысячи экспонатов, отбирал я их так, чтобы выстраивалась сторилайн, сюжетная канва, от самого зарождения современного китайского искусства до того момента, когда коллекция отошла музею в 2012 году. С Китаем у меня ничего не получилось. Я вёл переговоры с министерством культуры, с Пекином и Шанхаем. Никто не предоставил нам правила, по которым осуществляется цензура. Есть лишь общие указания, и власти могут действовать произвольно. Я принимаю, что цензура есть, но я должен знать, что будет выставлено, а что осядет в подвалах.

Вот что имел в виду Ай Вейвей, когда говорил, что лучше утопить коллекцию в озере, чем отдать её Китаю! Они вообще хотели её?

– Нижние чины понимали, что она уникальна, но не смогли донести это до верхов. Многие вещи очень критичные, оппозиционные, и трудно объяснить политикам, что это – их национальное искусство. Оно не такое, каким хочет продемонстрировать себя официальный Китай. Они хотят спроецировать совсем другую картину самих себя. Это вы знаете по России.

Вы в Советском Союзе бывали?

– Был в 80-х. Наш концепт совместного предприятия был таким успешным – это была вообще первая фирма, где Китай сотрудничал с внешним миром, – что ваши захотели его скопировать, и меня пригласили обсудить эту возможность. Это был мой первый визит, всего несколько дней. Было очень интересно. Тогда я и увидел разницу между китайцами и русскими. В 79–80-м я вёл переговоры с Китаем и поинтересовался, как наш бизнес можно совместить с марксизмом. Собственность принадлежит массам, но это относится только к самим китайцам, а моей фирме вдруг было разрешено иметь собственность. Я спросил, какова природа собственности? Меня интересовала юридическая сторона вопроса. Мне ответили, что всё это не имеет значения – мы начинаем работать. А в России через три дня споров и дискуссий мы так никуда и не продвинулись. Всё время обсуждали понятие собственности. Вопросы были те же, что и у китайцев. Но русские хотели сначала разработать концепцию. В конце концов, они завязли в идеологии, так в ней и остались. А китайцы предоставили идеологическую надстройку лет через пять – объяснили, почему это возможно, связали как-то с марксизмом. И этот контраст – он был вопиющим. Плановая экономика, и вообще идеи коммунизма, и всё с этим связанное были у Китая и СССР одинаковыми. Но воспользовались они этим по-разному.

Коллекция – главное дело вашей жизни?

– Даже не знаю, искусство важней или бизнес. В Китае я более известен, чем в Швейцарии. Но они знают меня не как коллекционера, а как создателя первого совместного предприятия. Многие скажут, что открытие страны, первые иностранные инвестиции и передача технологий – вот мой главный вклад. А искусство – ну да, окей.

Вы не расстроены, что взяли в одном месте, а отдали в другое? Коллекция ведь не вернулась на родину.

– Гонконг – это тоже Китай. Туда ежегодно приезжает сорок миллионов материковых китайцев. Даже если десять процентов придут в музей, это уже целая история. Так что это было удачным решением, тем более уровень профессионализма в Гонконге совсем другой. Они строят учреждение мирового класса, оно будет больше «Тейт Модерн» в Лондоне или МоМА в Нью-Йорке. Китаю это было бы не под силу.

Как проходит ваш день?

– Я мало сплю. Роскошь, которую я себе позволяю, – чтение газет. Читаю часа по полтора в день. Заставляю себя прочитывать от корки до корки – я считаю, всё самое главное есть в газете. Может, даже совсем мелким шрифтом, пока не стало мировым событием.

Вспоминается «Читающий газету» работы Ай Вейвея. А где, кстати, эта фигура?

– На складе – она уже мне не принадлежит.

Вы не хотели оставить себя себе?

– Нет, когда-нибудь умру и я, и не думаю, что она кому-нибудь будет интересна.

Есть вещи, с которыми есть особая связь, близость? Которые не хотелось отдавать?

– Да, например, подарки художников – я их все оставил себе, в том числе двадцать моих портретов. Они висят здесь, дома. И картины, которые принадлежат моей жене Рите. Она совсем не рада, что я отдал в Гонконг некоторые дорогие ей вещи. Одна картина... Я вам её покажу.

Мы поднимаемся по лестнице наверх. На нас смотрит фарфоровый мальчик с красной книжечкой Мао в руках. Этих книг было напечатано больше миллиарда, причём в некоторых изданиях обложка делалась из твёрдой пластмассы с острыми углами. Ими удобно бить – у настоящих хунвейбинов они всегда под рукой, а на красном не видны пятна крови. Но на раскрытых страницах фарфоровой коммунистической библии цветут алые розы, а на щеке мальчика застыла фарфоровая слеза.

Ули Зигг подводит меня к прекрасному и грустному полотну. Смеркается, хлопьями падает снег; маленькая девочка греется зажжённой спичкой, которую держит в руках. И хотя в сказке Андерсена, по мотивам которой написан холст, ребёнок замерзает от холода в новогоднюю ночь, картина излучает поразительное тепло и надежду. Это любимая вещь Риты Зигг, и я понимаю, что с ней тяжело расставаться – это вам не фрагмент пуговицы Мао с банкноты. У Ули и Риты Зигг нет детей, но есть это искусство, от которого, несмотря на его неоднозначность, исходит мощная энергия. Может, и вправду искусство спасёт мир? Или хотя бы согреет.

фото: личный архив У.Зигга 

Похожие публикации

  • Оправдать свою жизнь
    Оправдать свою жизнь
    Этим летом ушел всенародно любимый актер и режиссер Владимир Меньшов. 17 сентября ему исполнилось бы 82 года. Вспоминая великого мастера, мы публикуем его интервью, которое взял Игорь Свинаренко. В нем Меньшов говорит о фильме, который планировал снять, чтобы подытожить все свое творчество, и о том, почему это не получилось сделать. А также о глобальных проблемах нашего кинематографа
  • Обнова не по плечу
    Обнова не по плечу
    Октябрьская революция превратила русское общество в арену естественного отбора. Не осталась в стороне от дарвинистских баталий и церковь