Радио "Стори FM"
Урод рода человеческого

Урод рода человеческого

Архивный материал 2017 года

Автор: Илья Носырев

Персонаж страшной русской сказки – мучительница крестьян Салтычиха могла бы стать иконой феминизма: всю жизнь искала любви и ломала навязанные обществом рамки. Но куда бежать из той темницы, которая у тебя в душе?

«В селе зажитном двор широкий, тесовая изба…» Замкнут и закрыт от мира был мир русских усадеб крепостного времени, и удивительно ли, что за глухими заборами творились безобразные преступления? Здесь, точно в мутных морях мезозойской эры, рождались на свет кровожадные чудовища – сильные и своеобразные личности, в которых, казалось бы, не было ничего человеческого. 

Годы спустя писатели будут возмущаться тем, что некоторым из этих монстров удалось завоевать себе место в истории не великими делами и помощью людям, а запредельным моральным безобразием.

Такова Салтычиха, печально известная убийствами своих крепостных дворянка, ещё при жизни превратившаяся в героиню продававшихся за копейку лубочных картинок и страшных легенд. Москвичи рассказывали, будто она похищала детей, жарила их и ела, что изувер-повар готовил для неё кушанье из грудей, которые она отрезала своим дворовым девкам. Казалось бы, простой народ должен злодейку ненавидеть. Ничуть не бывало: в преданиях и сказках жестокую помещицу ставили в один ряд с Разиным и Пугачёвым. 

Нам, современным людям, такая логика кажется непонятной только потому, что мы смотрим на всех этих персонажей через призму официальной советской историографии. Разина и Пугачёва историки-марксисты записали в народные избавители, Салтычиху, понятное дело, в изуверы-эксплуататоры. В народном же сознании и Стенька, и Емельян Иванович были разудалыми разбойниками: руки по локоть в крови, в душе ничего святого, ради копейки не пожалеют и родного отца. Но тем и интересны! 

Крестьянская Россия хранила вполне средневековое отношение к маньякам-душегубцам: ужасалась ими, но и восхищалась. Когда очередного кровопийцу отправляли на эшафот, собравшаяся толпа восторженно улюлюкала, обменивалась с ним шуточками, провожая под топор палача. И Салтычиха для народа была из тех же героев: всё у неё было, могла бы спать и есть на золоте, так нет же – нарушила все законы, божеские и человеческие, выбесила императрицу до того, что та устроила над ней показательный суд. А значит, пыталась сломать систему, шла наперекор власти. В России таких всегда любили. 

Окружал Салтычиху и мистический ореол – ещё один элемент, необходимый для популярности среди простых людей. Стенька Разин был колдун, Пугачёв – чудом спасшийся царь, а Салтычиха – нечто вроде Бабы-яги – патологически жестокая представительница потустороннего мира, живущая в глухой избушке за оградой из человеческих черепов.

Но кем же она была на самом деле – главная героиня жуткой сказки, подмосковная помещица Дарья Николаевна, владелица шестисот душ? Полтораста из которых она, кстати, истребила своими руками, заставив и крестьян, и публицистов, размышляющих об исторических судьбах России, на протяжении многих поколений вздрагивать от страшного имени: Салтычиха.

  

Сама лупила, Дарья

При звуке этого имени представляется какая-то дородная барыня в летах, с тройным подбородком. Нет, творить злодейства Дарья Николаевна начала в возрасте, который по нынешним меркам и вовсе считается детским – в 26 лет. К этому возрасту она успела стать вдовой. Внучку влиятельного дьяка петровского времени Автонома Иванова девицей выдали за ротмистра лейб-гвардии Конного полка Глеба Салтыкова. 

Род, к которому принадлежал муж, к тому времени превратился в один из самых могущественных в России. Заклеймив себя позором в Смуту (предок, Михаил Салтыков-Кривой, успел послужить обоим Лжедмитриям, а затем предлагал царский престол польскому королевичу Владиславу Вазе), он снова выбрался на свет божий благодаря императрице Анне Иоанновне, принадлежавшей к нему по матери. 

Царица назначала родственников на крупные должности, жаловала графские титулы и крупные поместья. Да что там, если верить злым языкам, то звезда этого рода была куда более яркой – якобы именно незаконная ветвь Салтыковых правила Россией с конца XVIII века и до 1917 года: настоящим отцом императора Павла мог быть первый из фаворитов Екатерины Великой, красавец-камергер Сергей Салтыков. Впрочем, всё это домыслы. Но партия в любом случае была выгодной: супруг, принадлежавший к знаменитой фамилии, владел обширнейшими поместьями в трёх губерниях.

Да вот беда, здоровья он оказался слабого и вскоре скончался, оставив Дарью Николаевну с двумя малолетними сыновьями на руках. Салтыкова засела в подмосковном Троицком, которое любила больше других поместий. 

Пройдут годы, и Москва вплотную подступит к бывшей территории усадьбы, которая ныне простирается от станции метро «Тёплый Стан» до рабочего посёлка с именем, которое поразило бы ухо помещика старого времени: Мосрентген. Но в те времена Троицкое было самой что ни на есть подмосковной глухоманью – утомившись однообразием деревенской жизни, Дарья Николаевна периодически выбиралась в Москву и жила в собственном огромном доме на углу Кузнецкого Моста и Лубянки. Свет она, правда, не любила – изящным обхождением не отличалась, за модами не следила, поддержать беседу в изысканном обществе не умела. 

Подышав московским воздухом пару недель, она снова возвращалась в деревню. «Молода, а уж рачительная хозяйка», – говорили о ней родственники. Но ехала Дарья Николаевна в деревню не только за делом, но и ради потехи. Была у неё там забава, предаваться которой в собственной усадьбе можно было куда свободнее, чем в городе, – она мучила и убивала своих крепостных.

Жители Троицкого гадали, за какие грехи их постигла беда: прежний барин был характера спокойного, да и барыня при нём не лютовала. Получалось как во всех этих сказках, когда, схоронив родного отца, герои оказывались во власти злой мачехи. Что, казалось бы, особенного в барском гневе? Никто не вёл счёт зубам, которые рассвирепевший хозяин мог высадить слуге, не с той стороны подавшему халат, не считал кровавых полос на спинах крестьян, чем-то расстроивших барыню-самодурку. 

Но, в отличие от большинства русских помещиков, молодая владелица Троицкого в гневе не умела, да и не хотела, остановиться. Начав распекать нерадивую служанку, Дарья Николаевна хватала что попадётся – скалку, валёк, полено – и избивала несчастную. Дворовые девушки сперва винили себя – небрежно работаем, сестрицы, но очень скоро поняли, что никаким трудолюбием барыню не умаслишь. Схватив за волосы, она била их головой об стену, обрушивала на их спины железную кочергу. Хуже было, когда под рукой оказывалось что-то более опасное – раскалённые щипцы, которыми Дарья Николаевна впивалась служанкам в лицо, свеча, которой она немедля начинала опаливать им волосы, или чайник, из которого она могла окатить человека кипятком. 

И вот уже дворовые шептались: барыня взяла на душу страшный грех – одна из избитых и обожжённых ею девушек не вынесла мук и скончалась. Священнику, отпевавшему бедняжку, сказали, будто она обварилась по своему недосмотру – опрокинула на себя таз, в котором кипятилось бельё. И служанку зарыли на местном кладбище.

Вскоре у священника стало на удивление много работы: из Троицкого то и дело посылали за ним. Крепостные Салтыковой мёрли, как от эпидемии, но какими-то странными смертями: одна девушка оступилась, спускаясь с барского крыльца, да так, что сломала себе все рёбра и шею, другая вдруг утонула посреди зимы в ледяном пруду, третья, растяпа, сожгла себе грудь утюгом – ещё вчера цвела розой, а тут лежит в гробу без кровинки в лице. Священник не мог не подозревать, как не мог не замечать и то, как много стало в доме Салтыковой увечной дворни. 

Когда Дарья Николаевна выдыхалась таскать дворовых за волосы и лично колошматить их поленом, то отдавала жертву конюхам, которые стегали её плетьми и били батогами. Складывалось впечатление, что она их просто видеть не может – пусть деваются куда-то с глаз долой, хоть в Москву, хоть на тот свет. Нерасторопного дворового Хрисанфа Андреева Дарья Николаевна сперва сама отхлестала кучерским кнутом, затем, умаявшись, велела бить своему конюху. Ночь продержала на морозе, а на другой день принялась лупить его палкой, жечь раскалёнными щипцами, лить ему на голову горячую воду: на, мол, согрейся! 

Она не умилосердствовалась даже видя, что Андреев уже лежит на земле. Чудом крестьянин не умер сразу, и Салтычиха велела ему убираться с глаз вон – отправила в своё подмосковное имение. Но сил дойти туда у Андреева уже не оказалось.

 

Половой вопрос

Когда маститый литературный критик Белинский прочёл «Униженных и оскорблённых», написанных начинающим литератором Достоевским, он остался недоволен фигурой подлеца-князя Валковского: что это за амплуа такое – подлец от рождения? Нет, пусть автор объяснит, как князь стал негодяем, пусть покажет жизненные предпосылки его морального падения. 

Публицисты гуманного XIX века трепетали, вспоминая о гнусных преступлениях Салтычихи, но оказались последовательны: пытались понять, какие обстоятельства превратили её в чудовище? И выяснили прелюбопытную вещь: причиной её свирепого обращения со служанками в большинстве случаев были… нечисто помытый пол и плохо постиранное бельё. 

Внешне несущественная деталь на самом деле говорит о многом: Дарья Николаевна оказалась почти такой же узницей своей социальной роли, какой были её крепостные. От крестьянина требовалось быть послушным барину, но и от вдовы-помещицы ждали покорности мнению окружающих – изволь быть хорошей матерью, хорошей хозяйкой: летом суши грибы и вари варенье, зимой следи за расходом дров, содержи свою усадьбу в чистоте и порядке.

Вероятно, быт Салтыкову заедал не меньше, чем последнюю её крестьянку, обязанную доить морозным утром коров. Прикованная к своему обширному дому в Троицком, она, как оголтелая, следила, как работают девушки, – и всё сильнее ненавидела их, будто была вместе с ними скована невидимыми кандалами. Они бесили её, как бесят дети мать, которая ежедневно обречена делать с ними уроки, – но если мать любит своих детей даже с их двойками, то Дарья Николаевна не питала никакой привязанности к этим одновременно бессловесным и многословным тварям. Ах, лучше бы они делись куда-нибудь, её соузники, да хоть на тот свет! 


«Какая вековая низость - шулерничать с Салтычихой, самой обыкновенной сумашедшей» 

Иван Бунин


Малейшая провинность превращалась в повод для истерики, а жестокость внезапно оказалась единственным развлечением вдовствующей помещицы, которое не осуждалось обществом.  Сельская обывательница не могла, да и не имела желания, охотиться или гнуть углы с соседями, пуская по ветру мужнино наследство, зато мудровать над своими людьми могла сколько угодно. И Салтычиха, нащупав эту возможность, выжимала из неё всё, что могла. 

В изобретательстве мучений для своих крепостных Дарья Николаевна была поистине неутомима: гости, изредка приезжавшие к ней в Троицкое, мужики из соседних усадеб, присланные по делам, не раз видели, как зимой под окнами помещицы стоят на морозе босые, полураздетые мужики и бабы в окровавленных рубахах, а другие, закованные в кандалы и с выбритыми наголо для позора головами, трудятся во дворе.

Издевательства над бесправными были отчасти в норме вещей – прославилась же одна тульская помещица тем, что когда ела свои любимые щи с бараниной, то непременно приказывала сечь перед обеденным столом варившую их кухарку – не потому, что та дурно сварила, a просто ради удовольствия. 

Конечно, и Салтычиха упивалась своей вседозволенностью, но было у неё и другое – надрыв, показное желание перейти грань дозволенного. Заточили меня в деревню? Так я и здесь сумею учинить такое, что вы вздрогнете! Когда слуги били батогами очередную девушку, помещица бегала вокруг конюшни, подбадривая их: «Бейте её до смерти! Я сама в ответе и никого не боюсь». 

Замученных крестьян Салтычиха хоронила «без отхода от производства» – на кладбище в Троицком. Несколько раз сельский священник, к которому свидетели убийств шли с расширенными от ужаса глазами и чудовищными рассказами, начинал было артачиться, но Салтычиха вызывала его к себе – пугала и задаривала одновременно. 

Бывали, правда, исключительно чудовищные случаи – например, убийство детей, когда священник не соглашался участвовать в погребении ни за какие коврижки. Тогда палачи несли убитого в лес, на съедение диким зверям, а управитель Салтычихи подавал в полицию заявление, где утверждалось, что крепостной бежал.

 

Свет мой, зеркальце, заткнись

В современных фильмах вроде «Дьявол носит Prada» прославляется тип свирепых, но уж очень обаятельных бизнесвумен, которые терзают практиканток исключительно ради их же пользы: пройдёт девчушка через все круги ада – и станет на тот же путь к успеху, что и её мучительница. Сказки для наивных! Куда чаще обладающие властью женщины мучат других дочерей Евы просто за то, что те моложе, красивее, удачливее в амурных делах. В истории Салтычихи обращает на себя внимание красноречивый факт: среди огромного числа её жертв было лишь двое мужчин.

Именно девушек Дарья Николаевна терзала с особенным усердием, заставляя конюхов привязывать их к столбу, оставляя на морозе в чём мать родила и запрещая близким приносить им еду. Вдовье одиночество давало о себе знать. Особенно сильно она ненавидела невест – любимой забавой помещицы было насмерть забить девушку, просватанную замуж. Так, чтобы жених, мечтавший о всех радостях, которые дарит брак, и успевший созвать соседей на весёлую гулянку, придя в дом невесты, увидел там лишь истерзанный труп, над которым рыдают родственники. 

Среди её жертв были даже пригожие девочки одиннадцати-двенадцати лет. Иной раз глядеть на сидящую рядом и, например, мирно вышивающую красивую девку было настолько невтерпёж, что Салтыкова вырывала у неё иглу и тыкала бедной в глаза – чтобы окривела проклятая. Роковой вопрос «Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?» куда страшнее, если звучит не в устах прекрасной царицы, а в устах женщины с довольно скверной внешностью и несчастной личной жизнью.    

Нет, вовсе не благодаря физической выносливости крепостные-мужчины редко погибали от тяжёлой руки Дарьи Николаевны и её верных прислужников. К сильному полу она в целом была намного снисходительнее. Удивительно, но со дна этого чёрного сердца порой поднимались, казалось бы, навсегда утонувшие там сострадание и милосердие – правда, вызвать на поверхность эти раздувшиеся трупы человеческих качеств удавалось отчего-то только мужчинам. 

Однажды, осерчав на девку, Салтычиха загнала её в пруд. Стоял ноябрь, вода была ледяная, но девушка предпочитала скорее замёрзнуть, чем попасть в лапы мучительнице – помещица ходила по берегу, размахивая кнутом, и явно жаждала продолжения банкета. Увидев, что ужасную сцену наблюдает один из её крепостных, Салтычиха смутилась и сказала ему: «Уходи отсюда, не пристало тебе на такое глядеть». И лишь когда он ушёл, продолжила экзекуцию.

А вот своей зависти и ревности к женщинам, особенно пригожим, Салтычиха и не пыталась скрывать. Ладно бы только муж рано умер, но и другая, случившаяся менее года с его смерти любовь её обманула. Познакомилась Дарья Николаевна со своим возлюбленным вполне в духе диснеевских мультфильмов. 

Как-то раз, объезжая свои владения в Троицком, Дарья Николаевна услышала в своём лесу выстрелы. Конюхи, пущенные искать дерзеца, привели к помещице прекрасного юношу. Здесь, правда, история о принце в сверкающих латах заканчивается. Салтычихе незнакомец глянулся, но изменить себе она не смогла – кинулась на него с палкой в руках. В ответ гордый пленник сбил её с ног ударом кулака и назвал своё имя: это оказался её сосед и дальний родственник капитан Николай Тютчев, развлекавшийся охотой на птицу в перерывах между межеванием своей усадьбы, граничившей с Троицким. Наверное, язык силы был единственным, который Салтычиха понимала. На нём оказалось возможно говорить и о любви.

Роман с юным офицером тянулся около двух лет: Тютчев находил забавными отношения с этой необычной – страстной и весьма сильной физически – женщиной. Пожалуй, этот период любовной гармонии оказался счастливейшим в жизни её крестьян. Правда, все мелкие размолвки с возлюбленным и уколы ревности всё равно отражались на их спинах, но стала Дарья Николаевна добрее. Ещё немного, и стала бы, как бабушка Федора у Чуковского, прощения просить у своих верных утюгов и сковородок. Но чуда не случилось, ни для её крестьян, ни для неё самой: грубая натура Салтыковой заинтересовала Тютчева, но коротать с ней свой век он отнюдь не собирался. 

Когда юноша объявил Дарье Николаевне о том, что решил порвать с ней и даже успел посвататься к девице Пелагее Панютиной, обманутая воздыхательница велела слугам схватить его и заточить в сарае. Однако Тютчеву помогли бежать сами крестьяне, опасавшиеся, что хозяйка заставит их участвовать в расправе над дворянином, за которую полагались дыба и смертная казнь. 

Тютчев благополучно добрался до своего имения и через некоторое время уехал в Москву, где и обвенчался со своей возлюбленной. Но Салтычиха не умела прощать. Лютуя над крестьянами как никогда раньше, она строила в уме грандиозные планы мести.

Началось с попытки теракта: по её приказу конюх закупил изрядное количество пороху, серы и пакли, которые вместе с другими отряженными для этого крестьянами должен был подоткнуть под застреху дома Панютиной, что за Пречистенскими Воротами, и взорвать. Случись такое – Москва ещё долго обсуждала бы этот беспрецедентный акт возмездия. Но, к счастью, крестьянам снова не хватило духу выполнить поручение госпожи. 

Салтычиха не отчаялась – прознав, что счастливая чета отправляется в путешествие в Орловскую губернию, она организовала засаду на большой дороге. Мужики должны были остановить карету и убить Николая вместе с молодой женой. Но и тут крестьяне перехитрили свою бесноватую хозяйку – предупредили капитана с помощью подмётного письма, и он поехал кружным путём. 

Неграмотные мужики и не подозревали, что сочинённая ими цидулька внесёт существенный вклад в русскую литературу – через сорок лет спасённые молодожёны станут дедушкой и бабушкой Фёдора Тютчева, будущего знаменитого поэта. Ну а Салтычихе оставалось лишь матерно браниться и рвать волосы. Не на себе, разумеется, – дворовых людей вокруг было предостаточно.

 

Письма из ада

Стоит ли говорить, как эта неудача повлияла на становление безумной натуры Салтыковой? Счастье поманило – и прошло мимо, и даже приключения в духе романов про Ринальдо Ринальдини, со взрывами и бандами, останавливающими кареты, не получилось. Взамен этого была всё та же деревенская жизнь, в которой Салтычиха всё сильнее увязала: ездила по своим сёлам, вникая в мельчайшие хозяйственные нужды. 

Визиты её редко предвещали хорошее: крестьяне и так уж прятались от неё, как могли, стараясь не показываться на глаза. Но, как любой мучитель, Салтыкова быстро обросла целой сетью помощников: управитель выискивал на людях разнообразные вины, кучера секли их на конюшне, раздевали донага, брили головы. Облегчённо вздыхали мужики и бабы, лишь когда Дарья Николаевна уезжала в Москву или на богомолье. Зато, когда возвращалась, спокойная жизнь мигом заканчивалась. 

Однажды, вернувшись из святых мест, Салтыкова в тот же день забила кнутом крестьянку Петрову, которая до того была её любимицей. Молитвы молитвами, а хозяйство хозяйством. 

Если вы думаете, что крестьяне Салтыковой оставались безмолвными все десять лет, на протяжении которых они страдали от издевательств, и сами виноваты в своём бесправном положении, вы глубоко заблуждаетесь: крепостные всевозможными путями передавали жалобы на кровожадную помещицу в московский Сыскной приказ, в Губернскую и Полицейскую канцелярии. И Салтычиха об этом знала: со многими из чиновников она была на короткой ноге, периодически задаривала их подарками, и они охотно рассказывали, кто из крепостных на неё жаловался. Смельчаков ждала кара: обвинённых в ложном доносе, их били кнутом и ссылали в Сибирь.

Помещицу покрывали и влиятельные родственники - Салтыковы, двое из которых были московскими генерал-губернаторами. Следствие по делу о её преступлениях начиналось 21 раз – и каждый раз заканчивалось без каких-либо последствий для неё. В конце концов, слухи о зверствах, которые происходили в Троицком, достигли столицы. О злодеяниях Салтыковой прекрасно знали и Елизавета Петровна, и Пётр III, но предпочитали никак о них не высказываться. Да и как могло быть иначе, если крепостные в России считались полной собственностью своего помещика, за порчу которой он ни перед кем не должен был отвечать? 

В столичных «Ведомостях» того времени нормой были объявления в духе: «Некто продаёт 11-летнюю девочку и 15-летнего парикмахера да сверх того 4 кровати, перины и прочий домашний скарб». Вмешиваться во внутренние, «семейственные» дела помещиков считалось дурным тоном, поскольку и сами они воспринимали свои усадьбы как государство в государстве. Даже полвека спустя, в конце царствования Екатерины, воронежский помещик граф Девиер, узнав, что к нему едет по делу земский суд, поставил у дороги две пушки и разнёс судейских в клочья. Салтычиха тут оказалась гуманнее, сговорчивее!

История жалоб на злодейку – поистине героическая поэма, где каждая глава полна беспримерного мужества. Двое дворовых, Савелий Мартынов и Ермолай Ильин, дошли до самой императрицы – только что воцарившейся на троне Екатерины. Ильин недавно похоронил уже третью жену – все они были убиты гадиной-помещицей, и все трое скалкой. Последняя была убита прямо на глазах у мужа. 

Раззадорившаяся Салтычиха наслаждалась его бессилием, смеясь ему прямо в глаза: «Ты хоть на меня в донос пойдёшь, ничего не выиграешь, кроме разве кнута и ссылки, которым подвергались и прежние доносчики». Но Ильин уже не испугался – принесённая им и Мартыновым, также лишившимся жены, челобитная была подана от имени сорока крестьян. Все они свидетельствовали о страшных преступлениях и писали, что суд не допрашивает их владелицу якобы по болезни, a между тем она вполне здорова и по-прежнему мучит своих людей. Императрица ужаснулась, но, когда те же дворовые через месяц пришли напомнить о своих бедах, Сенат приказал схватить их и бить плетьми на площади – за этот месяц государыня успела подписать указ, запрещавший крепостным жаловаться на своих владельцев. И всё же Екатерина не оставила жалобу без внимания – приказала провести серьёзное следствие по делу.

Оно затянулось на шесть лет: полиция и судейские как могли запутывали следователей и прятали доказательства. Салтычихе, казалось, было даже приятно, что столичные дознаватели проявляют к ней столько интереса – вы всё знаете, что я делала, а доказать ничего не сможете: давайте, пощекочите мне нервы, вот тут, пониже, пожалуйста! 

Сильные при дворе Салтыковы возмущались: какие странные затеи у молодой императрицы – ну может быть, и переборщила немного Дарья Николаевна в поучении своих крепостных, так ведь лучше переборщить, чем дать слабину. Но Екатерина оказалась неуступчива. Страшные деяния Салтыковой её и по-человечески ужасали, и рушили ту систему взаимоотношений в государстве, которую она мечтала выстроить: дворяне должны быть отцами своим крестьянам, пробуждать в них лучшие чувства, показывать себя истыми христианами. А тут вопиющее людоедство, запредельное варварство!

Когда следователи составили картину злодейств Салтычихи, помещицу арестовали «по подозрению в убийствах», но доказать её вину не могли – устные свидетельства крестьян немногого стоили с юридической точки зрения. Сенат, взявший расследование в свои руки, старался, чтобы помещица сама во всём покаялась. К ней отправили священника, который целый месяц вёл с ней беседы о душе, пытаясь вывести её на рассказ о своих злодействах, и в итоге отписал разочарованное: «ни признания, ни раскаяния». 

pugachev.jpg

Сенаторы, изучив обстоятельства дела, заявили Екатерине, что единственным надёжным средством дознания будет пытка. Но просвещённая императрица была против истязаний, особенно если речь шла о дворянах. 

Следователи попытались воздействовать психологически: сообщили арестованной помещице, что её ждёт дыба, а в качестве иллюстрации велели палачам пытать при ней разбойника, да хорошенько! Бедняга кричал, подвергаясь нечеловеческим мукам, но Салтычиха даже ухом не повела – ей ли, саморучно забивавшей своих девок скалкой, загонявшей их в ледяную воду, морившей крепостных голодом, было ужасаться кровопролитию? Да она даже себя, нелюбимую, покинутую, жалеть перестала, а тут какой-то посторонний! 

Екатерине донесли об этом её хладнокровии, и императрица пришла в бешенство – верно, и вправду ничего человеческого не оказалось в этой дворянке. В итоге суд принял в качестве доказательств свидетельства крестьян, признав Салтычиху виновной в зверском убийстве 38 человек и оставив в подозрении в умерщвлении ещё 26. Судя по всему, цифра была сильно заниженной – сами крестьяне насчитали почти полтораста жертв. Судьи определили наказание, беспрецедентное для помещицы, и всё равно мягкое – отстегать кнутом и сослать на каторжные работы.

И снова нужно отдать должное Екатерине, вмешавшейся и изменившей приговор – пожизненное заточение в подземной тюрьме. Указ, по которому её лишали дворянского звания и всего состояния, оглашали по градам и весям России: императрица хотела, чтобы в голове у привилегированного сословия, дворян, запечатлелась грань, за которую нельзя переходить. 

«Урод рода человеческого», – писала императрица в указе, называя Салтычиху «он», а не «она». В ту эпоху считалось, что женщины по своей природе куда добрее мужчин – это мужчина, обязанный на военной службе рубить в лапшу неприятеля, может позволить себе и с крепостными быть животным, но женщина, существо мягкое и нежное, обязана быть милосердной. Публицисты того времени, говоря о Салтычихе, непременно отмечают: «Истязала крестьян, забывая свой пол».

Окаянную помещицу вывели на Красную площадь и заставили час простоять у позорного столба перед зеваками, держа на груди листок с указом, где её называли «мучительницей и душегубицей». После этого Салтычиху в кандалах отвезли в специально устроенную подземную тюрьму в московском Ивановском девичьем монастыре, чтобы «лишить злую её душу в сей жизни всякого человеческого сообщества, а от крови смердящее её тело предать собственному промыслу Творца всех тварей». 

Ей было всего 38 лет, и в застенке ей предстояло провести добрую половину жизни. Крепостных – конюхов и слуг, сделавшихся соучастниками преступлений Салтычихи, а также священника, отпевавшего замученных, – отхлестали кнутом, вырвали им ноздри и отправили в Нерчинск в вечную каторгу. А вот ни один из чиновников, покрывавших её преступления, наказан не был.


Заживо погребённая

Могильная темнота, в которой сидела мучительница, нарушалась лишь во время обеда – когда солдат приносил пищу, он ставил перед разжалованной дворянкой свечу, которую гасил, унося пустое блюдо. Под землёй Салтычиха оставалась на протяжении одиннадцати лет. Потом наказание смягчили: её вывели из тёмного узилища и перевели в небольшую камеру, пристроенную к церкви. 

Здесь ей предстояло провести вдвое больше – двадцать два года. Всего вышло как в сказке про вздорную старуху, требовавшую себе то новое корыто, то столбовое дворянство, – тридцать лет и три года. Дворянство Салтычиха успела потерять, корыта, в которых её дворовые девки, как ей казалось, недостаточно чисто стирали бельё, тоже канули в прошлое. Теперь она только ела, спала и злилась за зелёной занавеской, отгораживавшей её от мира. 

Летом, в качестве развлечения, окошко открывали, и народ шёл посмотреть на изуверку – зеваки отдёргивали занавеску и дразнили сидевшую за ним старую и сильно располневшую от неподвижности женщину. Непрошеным гостям бывшая помещица была не рада – бранилась на чём свет стоит, пыталась поразить обидчиков точными плевками, тыкала в них сквозь решётку палкой.

Правда, и в заточении она умудрилась угодить ещё в одну любовную историю – родила ребёнка от солдата, который носил ей пищу. Тот, конечно, знал, что за чудовище сторожит, но, видно, прельстился возможностью согрешить с дворянкой, барыней, пусть и лишённой своего звания. Дитя у матери отобрали вскоре после рождения, и оно воспитывалось при монастыре. Матери его больше не показывали, и дальнейшая судьба его неизвестна. 

Несчастной, впрочем, оказалась и судьба двух законных сыновей Салтычихи – оба считали себя опозоренными преступлениями матери и судом над ней, получившим всероссийскую огласку. Их отдали опекуну – ещё одному Тютчеву, состоявшему с Салтыковыми в родстве. Один из сыновей умер, не достигнув тридцатилетия, другой едва пережил мать. Своих детей у них не было, и род Салтычихи пресёкся. Даже её любимое Троицкое отошло опекуну Тютчеву. В этом легко было увидеть высшую месть, постигшую злодейку. Впрочем, Дарья Николаевна об этом не знала. Она жила в своём, параллельном мире – в стены камеры новости из внешнего мира не доходили.

В народе про её смерть сложится целая легенда. Якобы её давно уже отпустили в своё поместье, где она продолжила свои злодейства; но вот везли мимо Троицкого в клетке пойманного Пугачёва, и захотелось людоедке поглядеть на него, но Емельян Иваныч, заметив в толпе душегубку-крепостницу, так грозно рыкнул на неё, что свалилась она замертво. 

Стали родственники разбирать её дом – и тут-то и обнаружили в подвале косточки младенцев, которыми она всю жизнь питалась… В действительности всё вышло куда прозаичнее. Проведя почти полжизни в заточении, Салтычиха умерла обрюзгшей семидесятилетней старухой. Но долго ещё ходили любопытные слушатели народных легенд в монастырь – посмотреть на застенок, пленницей которого она была. Его разобрали вместе с церковью в 1860 году – за год до отмены крепостного права.

 

Уж ты Сад, Сад зелёный

Полтора столетия назад один просвещённый публицист признал её такой же несчастной жертвой своего тёмного времени, как и терзаемые ею крестьяне. Просвещение для женщин, мол, было недоступно, вот и оставалось помещицам сходить с ума в своих усадьбах, направляя все свои душевные силы на чистоту полов, да беситься на своих крестьян. Всё это и впрямь очевидно.

Так как же – найдём мы оправдание Дарье Николаевне, примем её, как удивительным образом принял её народ, превративший в сказочного персонажа? Ведь и мы, нынешние люди, умеем любить злодеев – разве не нравился миллионам зрителей волевой и решительный маньяк-людоед Ганнибал Лектер, уплетавший мозги своих врагов под зелёным горошком? Нет, та струна нашей души, которую Лектеру удавалось задеть своими острыми зубами, тут молчит. 

Мы многое готовы простить злодею за тонкость его организации, за красивые мысли – изрекавший философские сентенции на нескольких иностранных языках гусь Лектер не товарищ ограниченной свинье Салтыковой. Полётом не вышла. Современник её маркиз де Сад ведь тоже истязал невинных девушек, но, посаженный в Бастилию, написал рукопись, заставившую французов смеяться и плакать над несовершенством мира. А от Салтыковой же что осталось, кроме засоленной на зиму банки огурцов? 

Вот и пришлось народу досочинять – окружать её имя зловещими тайнами и мистическими мотивами, чтобы история вышла покрасивее. А красоты тут не было ни на грош – звериная жестокость, что всегда идёт в наборе с ограниченностью, да и только. 

Кто знает, когда наконец протрубит архангел и подымутся по всей земле толпы замученных, покинутых и неверно понятых, может быть, и найдётся у небесного милосердия хотя бы пара слов в оправдание этой страшной женщины. Но мы, люди, ни понять, ни простить её не сможем никогда. 


Купить книгу Ильи Носырева "Мастера иллюзий. Как идеи превращают нас в рабов" можно в интернет-магазине www.story.ru

иллюстрация: Александр Яковлев


Похожие публикации

  • Видишь, я горю
    Видишь, я горю
    Ради своей веры, Царствия Небесного и стремления досадить властям тысячи раскольников жгли себя и своих близких. Почему нам сейчас так трудно их понять?
  • Укротительницы мечты и яви
    Укротительницы мечты и яви
    Во все времена жили на свете дамы, кроящие сказку из самих себя. Как?
  • Человек, который напугал Гитлера
    Человек, который напугал Гитлера
    Вольф Мессинг умер в тот самый день, который сам же и предсказывал. Он никогда не ошибался, во всяком случае не в вопросах датировки смертей. Мессинг мог любому сообщить его чёт или нечет. Говорят, что он вообще всё знал наперёд, находиться рядом с ним было тревожно. Гитлер, к примеру, так растревожился, что велел ловить этого умника, пока не поймают. Зачем?