Автор: Елена Якович
«Удалась ли моя жизнь с Синявским, удалась ли вообще моя французская жизнь? А я не делю её на русскую и французскую. Всё так перекручено, так сплелось корнями, что я не могу отделить одну жизнь от другой», - признается литератор и издатель Мария Розанова
Мои университеты
Университет я кончала в 53-м году. Тот год вообще был богат событиями. Начался этот год делом врачей, а 5-го марта откидывает копыта «вождь и учитель». В разных московских домах реагировали по-разному. У меня в доме был траур, потому что моя бабушка «вождя и учителя» обожала. Бабушка моя была святым человеком, но она была дура. Ну бывает такое: святая дура. «Умер товарищ Сталин, умер товарищ Сталин, что угодно, но я должна быть в Колонном зале!» И вот моя бабушка отправилась на похороны Сталина вопреки воплям отчима и матери, что нельзя туда ходить, не надо. Слава богу, она сразу же попала в толпу, и у неё хватило ума сообразить, что через эту толпу ей никогда не перейти. Она вернулась домой к вечеру, изрядно помятая, но живая и относительно здоровая. Потом уже, когда мы познакомились с Синявским, Синявский мне рассказывал, что к нему прибежал школьный приятель, вместе с которым они уже были острые антисоветчики, и его первая фраза была: «Ус сдох…» Это были первые слова, которые услышал Синявский о смерти Сталина.
Мария Розанова
После смерти Маяковского они собрались, одно время их слегка прижимали, а потом их выручил товарищ Сталин известной фразой: «Маяковский был и остаётся лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи»…
«Мы так вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе», – абсолютно искренние слова для многих из нас. Я прошла через вот эту детскую веру в разумность и справедливость мира.
Явление Синявского
Филфак располагался на верхнем этаже старого здания университета на Моховой. Филфаковская стенгазета была очень интересной. Она была «многометражка», шла через весь коридор с дырками для входа в аудитории.
И вот однажды стою у стенгазеты и читаю фразу: «На кого работает Андрей Синявский?» И понимаю, вот так, заглянув одним глазом, что некто Андрей Синявский явно работает на американский империализм. Потому что его литературные вкусы «не наши» Ну прочла эту фразу и забыла …
Мне это рассказал Синявский через много лет, что мы с ним однажды около стенгазеты стояли рядом и слегка перемолвились. Через несколько дней он меня встретил на факультете и со мной поздоровался. А я ему сказала: «Простите, но мы с вами не знакомы». Ну, и он отзынул на три лаптя. Это было тогда, когда я была на первом курсе, а он был на пятом.
Прошло пять лет. Я уже дипломница. Однажды стою у памятника Ломоносову, из университета выходит один из моих старых приятелей Рудик Яранцев, а с ним какой-то хмырь. И вдруг этот хмырь вступает в разговор: ему недавно привезли из Парижа замечательные альбомы Шагала и Пикассо с такими репродукциями, что ай-ай-ай … И ежели я или мы вместе придём к нему в гости, то он нам их с удовольствием покажет. Я посмотрела на хмыря и сказала: «Простите, но меня это уже совершенно не волнует». Ну пижонка была и сноб.
Прошло ещё несколько лет. Я работаю архитектором-реставратором на Василии Блаженном, была большая реставрация собора. И как-то мы с Василия Блаженного сбежали на выставку. В начале года всегда открывалась такая выставка в Третьяковке – художники за год. Была середина января 55-го.
Прибегаем в Третьяковку и вдруг видим – по залу идут двое. Один из них Сережа Хмельницкий, наш сослуживец по реставрации. А другой какой-то мало приятный, с задранным носом и с косыми глазами: один на нас, другой в Арзамас. И вот тут Сережа Хмельницкий знакомит нас со своим одноклассником Андреем Синявским.
«Синявского я любила за самостоятельность мышления. Сама тоже баловалась именно этим способом думать»
Синявский стал о чём-то говорить. Я не помню о чём, помню только, что вдруг стало интересно. А потом он вызвался меня проводить. Ну, моё любимое развлечение – прогнать мужика пешком от любого места до дома, то есть от Третьяковки почти до Рижского вокзала. И за вот этот прогон Синявский успел наговорить столько интересных вещей, что я поняла: наш человек. Когда мы дошли до дома, а к этому времени Синявский уже знал, что я живу одна, он сказал, что разговаривает со мной не первый раз в жизни, а третий и что, если я сейчас же не буду принадлежать ему, он ко мне больше никогда не подойдёт. Я поняла, что расставаться мне с ним совсем не хочется, и потом всё-таки прошло почти семь лет от первой встречи, и такое его постоянство всё-таки чего-то да стоит. Поэтому я сказала: «Ну что ж, идёмте ко мне». Самое забавное: меня когда-то обучали играть на рояле, целых три класса кончила, поэтому несколько каких-то лёгких для исполнения пьес я Синявскому ещё сумела наиграть.
Короче, завязался роман. Первое, что сделал Синявский, он честно мне сказал, что женат и свою жену никогда не бросит.
Андрей Синявский
И вот когда приближался новый, 56-й год, я стала понемножку впадать в тоску: что мне делать в новогоднюю ночь, если рядом нет любимого мужчины. И маленькая моя дружеская компания утащила меня в Таллин. Так прошёл первый Новый год – с Синявским и без Синявского.
С Синявским, в конце концов, мы любой Новый год встречали только вдвоём. Мы никуда не ходили. Особенно когда к нашей компании прибавился третий, а именно Абрам Терц. Мы составили это своё трио и уже поняли, что далеко не каждый год у нас будет вместе. Выпивали за то, что в этот год пронесло, ничего не случилось. Живём до следующего Нового года.
«Говорят, арестован лучший парень за три слова»
Итак, идёт 1955 год. Приближается 8 октября – день рождения Синявского.
И встаёт вопрос, что бы такое Синявскому подарить.
Я обожала газеты, причём, чем старше газета, тем она становится интересней. В 53-м году я сделала замечательную подборку про «врачей-убийц». И я решила Синявскому вот эту папочку подарить. В день рождения не я к нему пришла, а он ко мне, ведь у него там семья, и я вручаю ему подарочек. Открывает Синявский папку, у него выкатываются глаза, и он задаёт мне дурацкий вопрос: «Откуда ты про это знаешь?» – «Про что именно?» – «Откуда ты знаешь, что я про это пишу?» И вот тут-то он мне рассказал, что начал писать произведение, которое потом назовёт «Суд идёт». Это его первая вещь, отправленная в загранку.
Ну тут уж пошла жизнь невероятно интересная. Я просто своими грубыми ногами вступила в настоящий детектив, ведь если человек пишет на эту тему, то сочинение это печатным быть не может. Синявский начал мне читать куски, и было ясно, что это сугубо между нами и никому больше мы ничего не скажем.
Откуда всё-таки взялся Абрам Терц? Красивый псевдоним это было не для Синявского. А мы с ним очень любили блатные песни, и собирали их, и пели друг другу, у нас была хорошая коллекция этих самых песен. Недаром всё-таки Высоцкий слегка вырос в нашем доме, он был студентом Синявского по Школе-студии МХАТ.
И вот одна из песен, которую мы часто пели, начиналась так: «Абрашка Терц, карманщик всем известный…»
Кстати, о Высоцком. Когда их курс сдал экзамены, их компания подошла к Синявскому и сказала: «Андрей Донатович, мы слышали, что вы любите блатные песни, позовите нас в гости…»
И вот явилась компания, и целый вечер они нам пели. Высоцкий ещё своих песен не писал, пел только блатные. Я бегала, как угорелая кошка, по Москве, одалживала деньги, чтобы купить магнитофон. Мне страшно захотелось их записать, а мы были достаточно нищие с Синявским. Короче говоря, жуткая такая бандура «Днепр-5» за какие-то бешеные для нас по тем временам деньги была куплена исключительно ради Высоцкого и его компании.
Высоцкий появлялся у нас дома, как все. У нас не было телефона, и поэтому в наш дом друзья заходили без предупреждения. Иногда просто проходили мимо, видели, что свет горит. И так как у нас были черт знает какие соседи, чтобы не звонить в дверь, бросали нам камешек или монетку в окошко, или там мяукали что-то под окном. Иногда просто влезали по решётке в окно. Так замечательно появился Высоцкий, когда прошёл слух, что у Синявских родился ребеночёк: он привёз нам коляску от кого-то из своих детей. И наш Егорка вырос в коляске Высоцкого. А когда прошёл слух по Москве, что Синявского арестовали, явился ко мне Высоцкий, тоже без звонка, снял гитару со стены и запел: «Говорят, арестован лучший парень за три слова…». Так он дал мне знать, что в курсе всех наших событий. Мы его очень любили.
Собака Сталина
С Синявским мы объединились в один дом далеко не сразу. Он был женат на однокласснице, это был его детский школьный роман, и только когда жена Синявского попросила развод, мы смогли с ним пережениться. Жили мы на Арбате, в Хлебном переулке: Хлебный, 9, квартира 9. Причём это была когда-то квартира самого знаменитого в России человека. А кто был самый знаменитый в России человек? Я ещё не встретила никого, кто на этот вопрос ответил бы правильно. Между тем в нашей квартире до революции жил человек по фамилии Шипов, кассир государственного банка, и его подпись, острая, шипами, была до революции на всех денежных знаках России.
«Я сказала Синявскому, что носки штопать не собираюсь. Но со мной не соскучишься»
История была такова. Недалеко от Никитских ворот жил сослуживец Синявского Юрий Александрович Крестинский. Литературоведом он стал совершенно случайно. Был он по природе своей охотник. Охотник и собачник. Работал он с Синявским в Институте мировой литературы, потому что когда-то Юрий Александрович Крестинский был секретарём Алексея Толстого. Алексей Толстой был заядлым охотником. И секретарь ему был нужен не столько бумаги вести, сколько вместе на охоту шляться.
Квартира Крестинского тоже находилась в одном доме с Толстым, только на первом этаже. И вот в один прекрасный день Крестинский видит в окно, как во двор въезжает какая-то явно казенного вида машина и из неё выскакивают люди в погонах, входят в подъезд и звонят в его дверь. Крестинский подумал: ну всё, пришли…
И вдруг они задают совершенно нелепый вопрос: «У вас есть собака?» Потом он нам говорил, что чуть ли не спросил: «А причём здесь собака?» Слово за слово, выяснилось, что «вождю и учителю» на его последний большой юбилей среди всех подарков какие-то иностранцы подарили рыжую спаниелиху. Таких в стране почти не было. Чёрные спаниели водились, а вот рыжие нет. И только у Крестинского был рыжий спаниель, за ним-то они и приехали. У этих двух рыжих спаниелей щенки получились почему-то чёрные, и одного щенка Крестинский подарил нам. А мы в честь, так сказать, его происхождения назвали щенка Иосифом, то есть Оськой.
С большим удовольствием мы эту историю рассказали не кому- нибудь, а родственнице этого спаниеля, а именно Светлане Аллилуевой, которая тоже пришла работать в Институт мировой литературы. И попала она в сектор советской литературы, то есть в сектор Синявского.
Начались невероятные неудобства для всех. О чём бы ни говорили, так или иначе выходили на страшные годы, на чьи-нибудь аресты, на что-то такое, что так или иначе должно было задевать Светланиного папеньку. Синявский, которого иногда одолевала мания величия, говорил: «Вы просто не умеете вести разговоры. Я уверен, что у меня никогда никаких напрягов со Светланой не будет». И вот Светлана первый раз в нашем доме. А у нас были две серебряные ложки с именами. Одна называлась ложка «пушкинская», потому что на ней была выгравирована дата «1837-й год», год гибели Пушкина. А другая называлась ложка «лермонтовская», потому что была она 1841-го, года его дуэли. Я говорю как радушная хозяйка: «А Светлане мы дадим «пушкинскую» ложку». Светлана, как и ожидалось, спрашивает: «А почему «пушкинскую»?» И не успела я ей ответить, как Синявский открыл варежку и произнёс: «Потому что эта ложка 37-го года». И воцарилось молчание. Синявский решил исправить ситуацию. Сказал с ударением, с нажимом: 1837-го года. И вот тут-то 1937-й просто встал за его спиной, прямо-таки полная ложка была 37-го года.
Несколько месяцев спустя мы отправились ужинать к нашим друзьям Меншутиным. Вдруг звонок в дверь, и входит Светлана Сталина. Я говорю: «Светлана, садитесь с нами, вот мы сейчас будем ужинать». Светлана говорит: «Маша, я не сяду. Я пришла за Андреем». Я говорю: «То есть как за Андреем?» – «Маша, вы увели Андрея у жены, а сегодня я увожу его от вас». Я смотрю на Светлану, ну и шуточки, я говорю Синявскому голосом ласково-иезуитским: «Андрюша, – говорю я, – не кажется ли тебе, что, изучая историю СССР, ты зашёл слишком далеко?» Вот так мы и общались.
А потом начались наши совершенно фантастические поездки на Север. Когда мы ездили на Север, Север ещё никого не интересовал, все наши знакомые стремились на Юг. Мы были в какой-то мере по Северу первопроходцы. И что привозили с Севера – это очень много фотографий. Когда мы поехали туда с Синявским первый раз, это было чудовищно. Потому что ссорились мы невероятно: у каждого из нас была своя точка зрения, как снимать. И поэтому к следующей поездке мы купили второй фотоаппарат, и с тех пор у каждого из нас на пузе висел свой «Зоркий». Староверы очень по-разному относились к человеку с фотоаппаратом. Однажды одна староверка нас очень хорошо обрезала, после чего мы стали скромнее: «Кто верит, тот в сердце хранит», – сказала она, повернулась и ушла. Вот так, а не трепитесь о дорогих и святых вещах. И не лезьте со своими фотоаппаратами.
КГБ в поисках Терца и Аржака
Осенью 59-го года в Париже вышел «Суд идёт». Так что всё сгустилось.
Но до этого произошло ещё одно очень важное событие.
Я много раз пыталась вспомнить, откуда взялся в моей жизни Даниэль. Появившись, Даниэль остался навсегда. Даниэль был действительно потрясающий человек. Редкостной доброты, нрава, обаяния. Через некоторое время он сразил Синявского. И вот в один прекрасный день мы с Синявским решили Даниэлю всё это дело рассказать. Даниэль бросился писать и буквально через полтора месяца принёс не что-нибудь, а повесть «Говорит Москва». Повесть поехала по накатанной дорожке на Запад: Элен работала безупречно и быстро нашла ей издателя. Даниэль придумал себе псевдоним. Он стал Николаем Аржаком. Вот так появилась парочка – Абрам Терц и Николай Аржак. И тот и другой абсолютно точно знали, что расплата за это будет известно какая, что за это дело придётся сесть.
Синявский с сыном Егором. Начало 60-х годов
В декабре 64-го родился наш сын Егор Андреевич. Синявский был счастлив, иногда казалось, что он вообще от кроватки не отходит. И вот валяется наш Егор Андреевич в кроватке, а мы понимаем, что дело идёт к концу. Когда мне говорят об ужасах тюрьмы, лагеря, наводнения, отвечаю: всё это чепуха. Самый страшный день в моей жизни был тогда, когда мне сказали, что Егорка слепой. Я через это прошла, когда Егору был месяц. Врачиха пощёлкала пальцами направо и налево, а он на неё не смотрел, он смотрел в пространство и никуда больше. И она сказала: «Да он же у вас слепой!»
Страшнее в моей жизни не было ничего. Во всё остальное я могла играть, делать чего хочу и озорничать как угодно. Здесь я не могла сделать ничего.
И вдруг, когда Егорке было месяца четыре, я стою в комнате и причёсываюсь. Чувствую, кто-то на меня смотрит. Вижу, из кроватки торчат глаза и смотрят на меня! Я стала к нему подходить, и он меня потерял, я отошла, мы опять встретились. И вот это вот расстояние между нами стало сокращаться, сокращаться, и, в конце концов, он превратился в обыкновенного ребёночка. И поэтому на фоне слепого Егора ихняя Лубянка – эта такая чепуха и ерунда! Когда Синявского арестовали, Егору было восемь с половиной месяцев. Слава богу, он уже был зрячий.
8 сентября 1965 года была среда, первая после каникул рабочая среда в Школе-студии МХАТ, и Синявский туда отправился на лекцию. Где-то в первом часу раздались три звонка в нашу коммунальную квартиру. Я пошла открывать, стояли там два господина и одна дама, они спросили: Марья ли я Васильевна Синявская? Я сказала: да, да. Когда мы вошли в комнату, они сказали мне, чем меня очень удивили: садитесь, пожалуйста. Это я должна гостю говорить «садитесь, пожалуйста», а не гость меня усаживать! Растерявшись, я села. Они положили передо мной огромную такую папку, и там лежал всего один листочек: ордер на обыск … Я прочла этот текст один раз, прочла второй. Я была готова, но элемент какой-то неожиданности всё равно есть. Я готова в принципе, но вот чтобы прямо сейчас, через пятнадцать минут – нет, это невозможно. И я сказала: «Вы знаете, Андрей Донатович ушёл на лекцию, вот он вернётся, всё-таки его дом, он хозяин…» На что мне ответили: «Марья Васильевна, у вас столько книг, столько книг, вы знаете, это так долго, мы начнём, а Андрей Донатович подойдёт…»
Я понимаю, что пришли с обыском по поводу Абрама Терца, но тут я могу быть спокойна, дома никаких черновиков, ничего такого, что могло бы вывести их на след, не держалось. Они вынесли рукописи Синявского, но ничего существенного не нашли. Передаю по буквам: Николай, Иван, Харитон, Ульяна, Яков – ничего!
Где-то часов в 9 вечера приехал какой-то господин и сказал: «Марья Васильевна, Андрей Донатович у нас, вы не волнуйтесь». И у меня хватило силы и наглости улыбнуться и ответить: «Вы меня очень обрадовали, по крайней мере, теперь я знаю, что он не попал под трамвай, не валяется пьяным под забором и не пошёл по бабам».
Его взяли у Никитских ворот, когда собирался сесть в троллейбус, чтобы ехать в Школу-студию МХАТ преподавать изящную словесность. И вдруг его окликнули, очень милым голосом: Андрей Донатович! Андрей Донатович был немножко лицемером, он всегда делал вид, что очень рад встрече, хотя далеко не всегда узнавал, с кем здоровается. Синявский широко улыбнулся, повернулся и что-то даже сказал типа «здравствуйте». Тут его цап под белые руки – и в машину. Он потом мне говорил, что опомниться не успел, как оказался в машине, и его повезли на Лубянку.
После этого я увидела Синявского уже на процессе, мы не виделись несколько месяцев – арестовали его в сентябре, а процесс был в феврале.
Суд идёт!
Процесс шёл четыре дня, четыре дня мы сидели с Ларисой Богораз, женой Даниэля, и пытались как можно больше записать – фразу я, фразу она. Так получилась запись процесса, которая потом вошла в «Белую книгу» Алика Гинзбурга.
Процесс формально был открытый, на самом деле на каждый его день выдавали пропуска – пригласительные билеты, как в театр. А для членов Союза писателей привилегия: могли получить пропуска аж на два дня!
Синявского и Даниэля обвиняли не в убийстве, не в грабеже на большой дороге, не в террористических актах, нет – обвиняли в писательстве и практически ни в чём больше. Вокруг процесса поднялась невероятная буча на Западе. Сделали заявление Луи Арагон, Генрих Белль, все газеты были полны процессом – французские, американские, итальянские. Синявский и Даниэль стали очень знаменитыми. На одном западном телевидении даже сделали реконструкцию процесса, и обрывки этого зрелища попали в газеты: бедные актёры под названием Синявский и Даниэль сидят на своей подсудимой скамеечке, а по бокам стоит такая «эх рано встаёт охрана» – все, как один, Джеймсы Бонды. Вдруг всплыла шестилетней давности фотография, сделанная в 60-м на похоронах Пастернака. Так получилось, что крышку гроба несли Синявский и Даниэль, и западные газеты её опубликовали в 66-м во время процесса. Мы по этому поводу шутили: Синявский и Даниэль несут свою скамью подсудимых.
Когда власти затеяли этот процесс, вокруг чего шёл весь крик: они требовали – покайся! Синявский каяться не стал. И вместо того чтобы сказать, простите, пожалуйста, меня, граждане судьи и весь великий советский народ, Синявский стоял на позиции неподсудности литературы. Именно тогда у него сложилась ставшая потом знаменитой формула: у меня с советской властью чисто стилистические разногласия.
Синявский получил 7 лет, Даниэль 5. Дали им по максимуму. И вдруг случилось то, чего не было, по-моему, в советской истории до этого никогда. До дела Синявского–Даниэля не выступали люди с письмами, кто в Прокуратуру, кто в Верховный Совет в защиту осужденных. Начал расходиться «Самиздат», то есть сложилась абсолютно невероятная, совершенно новая ситуация. Люди как-то стали меньше бояться. Этот прорыв немножко повернул историю страны.
Дом свиданий
После процесса у нас с Синявским было небольшое свидание в Лефортове – двадцать минут при охраннике через столик мы обменивались ничего не значащими фразами.
Главное свидание, которого мы оба очень ждали, – это был мой приезд в лагерь. И что меня совершенно поразило, и я в который раз поняла, что я очень интересно и очень выгодно вышла замуж, это первые слова Синявского, произнесённые после объятий. Мы сели рядышком, и вдруг открывает Синявский варежку и произносит: Машка, здесь так интересно! И я поняла, что жизнь не кончена.
Между прочем, когда я приехала в лагерь, я застала Синявского при его обычной бороде. Радостно улыбнувшись, он сказал: «Хотели бы побрить, но не могут». – «Почему?» – «А я в личном деле с бородой, это моя особая примета».
По положению о содержании мест заключенных было разрешено: одно личное свидание в год и три общих свидания. Личное свидание – это свидание от суток до трёх, общее свидание – от часу до трёх при надзирателе.
Дом свиданий – несколько комнат и кухня, где можно зэку своему что-то приготовить. Иногда очередь, потому что в доме свиданий нет места, тогда ты несколько дней живёшь в посёлке для лагерной обслуги и ждёшь, пока твоя очередь подойдёт. И ещё подлость и хитрость: свидание могут дать без вывода на работу или с выводом на работу. Представляете, вам дают свидание на одни сутки, вы получаете своего мужика вечером после работы, проводите с ним ночь, рано утром его уводят на работу, а вы сидите в одиночестве в доме свиданий и только смотрите, как мимо прогоняют колонну зэков, и вечером он успевает до конца суток, до вашего отъезда лишь забежать с вами проститься.
«Пока сидел Синявский, я стала ювелиром. Шутила: "Я - мастер, а Синявский - моя Маргарита" »
Я отправлялась по железной дороге до станции Потьма, вылезала там, а дальше шла узкоколейка с маленьким поездочком, и вдоль неё была целая серия лагерей. И Синявского, и Даниэля несколько раз переводили из одного лагеря в другой. Отдельно уголовные лагеря, отдельно политические. Некоторые уголовники время от времени на заборе писали «смерть коммунистам», после чего их быстренько судили и переводили в политический лагерь. Они делали это специально, обычно после того, как в уголовном лагере происходила очередная разборка или кто-то кому-то кого-то проиграл в карты, а ставка – жизнь. Политический лагерь был спокойнее, там больше надзирателей и, конечно, гораздо больше интеллигентных, тихих людей. Поэтому даже уголовнику попасть в политический лагерь свой кайф, своя лафа.
И вот по этой ветке едешь до станции, где нет ничего – только лагерь, сельпо и посёлочек для обслуги лагерной. Я на них насмотрелась, они, по-своему, тоже заключённые, ну только что имеют возможность в отпуск съездить, а так тянут свою каторгу – только с этой стороны колючей проволоки. И выпивают больше.
Кстати, насчёт выпивки. Однажды получаю от Синявского шифровочку: он просит прислать ему посылку на имя одного немца, его солагерника, и не из чего-нибудь, а только из коньяка. А дозволенный нам вес посылки 5 кило, не больше. Что же происходило на лагерной территории? Немец был в сговоре с цензором, и вот когда немцу приходила посылка с коньяком, цензор брал себе за эту посылку половину, немцу доставалось уже не пять, а два с половиной кило. Немец брал половину от того, что ему доставалось, а Синявский получал две поллитровки. И вот готовлю я Синявскому посылочку, коньяк переливаю в пластиковые фляжки, бутылки ставлю под стол. И в этот момент меня навестил мой очень любимый друг Розенблюм. Он видит много, много бутылок и говорит: «Марья Васильевна, я понимаю, что вам сейчас очень плохо, но, пожалуйста, не пейте одна. Ну, если вам тоска, позвоните нам, пойдём в любой кабак, устроим любую попойку, главное, не пейте одна!»
Вот такая была атмосфера всё время сидения Синявского в лагере, такие вот переходы – от очень страшного к смешному и лёгкому, и наоборот. Вниз – вверх, вниз – вверх.
Писем было разрешено две штуки в месяц, но что не было ограничено, так это размеры письма. Уже через год отсидки Синявский стал исписывать чуть ли не по тетрадке. И ещё мы сумели разработать шифр – вторая буква каждой фразы, так по буквам можно было собрать текст. При помощи этого шифра мы сумели массу интереснейших вещей передать друг другу. Я стала тексты выбирать, выписывать, складывать. Вдруг гляжу, а это «Прогулки с Пушкиным» получились. Я эту книжечку сложила, перепечатала и быстренько закинула к Элен Замойской в Париж.
Синявский написал мне из лагеря 128 писем. Ничего цензура не выкинула, так как выкидывать было нечего. Я представляю, как цензорам было скучно всё это читать: опять что-то про литературу, про Пушкина, нет, чтобы зэк написал что-то подпольное, и можно было бы схватить его за ж...у, словно антилопу. Чёрт знает что, а не письма.
Уже после смерти Синявского я эти письма собрала в три томика и издала под названием «127 писем о любви». Любовь была основным содержанием его лагерных писем. Любовь не столько ко мне, а к очень многим вещам – к Пушкину, Лермонтову, погоде, к птицам, ко всему на свете. И по этим письмам я понимала, что Синявский неплохо устроился, и вообще писателей надо держать в лагере. Чтобы не отвлекались на земную жизнь, на быт и всякие прочие глупости.
Освобождение
Один раз я даже привезла в лагерь Егора, очень уж Синявский по нему скучал. Что Егор знал о папеньке? Его папа далеко-далеко, в маленьком домике, на очень ответственной работе. Меня как-то на Лубянке спросили: «Ну что вы такое говорите ребёнку, как вам, мамаша, не стыдно, на какой ответственной работе ваш Синявский?» Я говорю: «Историю делает».
За время Синявского сидения круг друзей-знакомых слегка сдвинулся. Каких-то друзей мы потеряли, а несколько человек появилось вдруг.
Одним из таких приобретений человеческих стала Надежда Яковлевна Мандельштам. Когда я превратилась из какой-то московской фифки в жену политзэка, Надежда Яковлевна выразила желание меня увидеть, и я поехала к ней. И тут же почувствовала, что от неё идёт интерес и тепло, всё то, что и составляет на самом деле поддержку.
У неё почти всегда торчал какой-то народ. А так как она меня любила, я позволяла себе иногда вещи вызывающие. Вот у Надежды Яковлевны болит нога, и вся интеллигентская Москва, вхожая в её дом, суетится, потому что врач сказал, что обязательно надо достать лекарство, в составе которого змеиный яд. Надежда Яковлевна принимает гостей в кровати, опираясь на подушки, и царственным жестом регулирует движение в доме. Я всё это слушаю, слушаю, мне надоедает, и я говорю: «Надежда Яковлевна, ну зачем вам змеиный яд? Поплюйте на коленку и увидите, что всё пройдёт». Надежда Яковлевна проглатывала такие истории с удовольствием. Они её веселили. Надежда Яковлевна стала одной из первых, к кому я повезла Синявского, когда он вышел из лагеря.
Советская власть, после того как началась шумиха на Западе, довольно скоро призадумалась, как из этого положения выйти. Подходил 67-й год – годовщина Великой Октябрьской революции, причём годовщина кругленькая, ровнехонько пятьдесят лет. И вызывают меня на Лубянку на разговор: Андрей Донатович ведёт себя в лагере тихо, смирно, и, если он попросит о досрочном освобождении, по всей вероятности, Верховный суд его освободит. На что я сразу возражаю, что он не попросит по той простой причине, что просьба о досрочном освобождении предполагает раскаяние, а Синявский каяться не будет. Тогда, говорят, попросите вы, имеете право, как жена. И я отправилась в лагерь к Синявскому за разрешением.
Синявский поставил вопрос просто: если ты сумеешь сделать так, что мы выйдем вдвоём с Даниэлем, делай, но помни, что они могут обмануть – для виду согласятся, а потом меня выпустят, а Даниэль останется, я вот на это категорически не согласен. «Не дворянское это дело садиться вдвоём, а выходить одному», – сказал Синявский.
К моему невероятному удивлению, обманывать меня гэбэшники не стали. Они сказали просто, ясно и достаточно откровенно: «Этот номер, Марья Васильевна, у вас не пройдёт, мы выпустим Синявского, Даниэля мы не выпустим. «Почему? – сказала я. – Ведь Синявский паровоз в этом деле, как можно выпускать паровоз, а вагоны, что, будут ехать дальше?» На что они мне сказали, что не могут выпустить Даниэля, потому что Даниэль и жена его, Лариса Богораз, начали борьбу, и если они Даниэля выпустят, это будет означать, что те, кто боролся за выход Даниэля, победили. А этого они допустить не могут.
«Ничто так не держит брак, как общее дело. Тут же становится ясно, что уже никуда друг без друга»
Как бы мне ни хотелось видеть Синявского дома, через это переступить было невозможно. И я сказала, что нет, тогда я не могу писать заявление о его досрочном освобождении. Несколько раз в жизни мне приходилось по разным поводам слушать страшные слова. Вот здесь эти страшные слова были такие: хорошо, Марья Васильевна, не пишите, но вы должны понять, что сейчас оставляете Синявского в лагере своими руками.
И только после того, как в 70-м году, отсидев свой пятилетний срок, вышел Даниэль, у меня была встреча с Лубянкой, на которой я радостно сказала, что вот сейчас, когда Даниэль на свободе, мы можем вернуться к нашим разговорам, и я должна сообщить: если Синявский досидит в лагере до конца срока, то в день, когда его выпустят, на Западе выйдет его лагерная книга. «Как? Откуда книга! Как передал?!!»
Ведь у всех срабатывает стереотипы мышления: если лагерная книга, то непременно об ужасах лагеря. А это были всего-навсего «Прогулки с Пушкиным», а сколько наделали шуму.
Синявский вышел на пятнадцать месяцев раньше срока. Начальство его лагерное о досрочном освобождении узнало последним, вдруг я приехала, и они удивились, почему приехала, а потом получили из Москвы известие, что Синявский должен выходить. И поэтому в отличие от всех лагерников он вышел на свободу в своей лагерной амуниции. Так в лагерной телогрейке я его и везла через большой кусок Отечества. Сидели рядышком, смотрели друг на друга, молчали.
В Париж, в Париж!
8 августа 1973 года поезд увозил нас во Францию.
Когда один из героев дела Синявского–Даниэля приехал в Париж, естественно, первое время журналисты не давали проходу: интервью, фотографии, невероятный ажиотаж. Особенно, когда по Парижу, по издательствам прошёл слух, что Синявский привёз с собой лагерную книгу. Мы познакомились с такой фигурой, которая называется литературный агент. Наш литературный агент мадам Шебеко была ещё литературным агентом Набокова, поэтому она кошку съела на этом деле и собакой закусила.
И вдруг в нашем хозяйстве появились деньги, много денег.
Синявский действительно привёз книгу, называлась она «Голос из хора».Издатель, не глядя, заключил контракт на большую сумму и, получив перевод, чуть не сошёл с ума, когда понял, что это размышления интеллигента, а вовсе не книга об ужасах лагеря.
Так или иначе мы купили заброшенный дом в пригороде Парижа Фонтене-о-Роз. Дом был прекрасен, но в таком состоянии, что, увидев смету за ремонт, от него до нас отказался алжирский посланник. В середине сентября Синявский пошёл преподавать в Сорбонну.
Всё это было интересно и приятно, но тем не менее он чувствовал себя немножечко на Марсе. Почувствовали мы себя почти что дома, когда столкнулись с эмиграцией. Вначале Синявского сколько-то времени поносили на руках, потом вдруг стало выясняться, что всё то, что у нации было как-то размазано по колоссальнейшему народу, по разным городам, деревням и весям, всё здесь сосредоточилось в эмиграции: нетерпимость, стремление объединиться в стаю, требование, чтобы все ходили в ногу. Попытки сидеть на своём собственном стуле, заниматься своими делами и иметь свою точку зрения в эмиграции преследовалось. И очень скоро Синявский стал в русской эмигрантской прессе врагом народа, особенно после выхода «Прогулок с Пушкиным». Тут уж на него ополчились все «банды» – и прогрессивные и реакционные. Почему? Ведь именно с Пушкиным надо гулять, и чем больше мы будем гулять с Пушкиным, тем лучше мы станем.
Андрей Синявский с Марией Розановой
Короче, с эмиграцией очень скоро тоже было покончено. Мы оказались практически на необитаемом острове. И вдруг обнаружилось, что нет ни одного журнала или газеты, которая согласилась бы напечатать Синявского. То есть он стал ещё большим изгоем, чем был в Отечестве. В Отечестве супротив него была официальная пресса, но оставался родной «Самиздат», оставались друзья, которые поддерживали, здесь никого. Сидим одни на льдине, по лагерному жаргону. И никого рядом и делать нечего.
Вот тогда я и придумала издавать свой журнал «Синтаксис». Он набирался у нас дома, в Фонтене-о-Роз, была куплена наборная машина, старая, допотопная, сейчас таких уже нет…
Затем я бросилась искать типографию. И вдруг наткнулась по объявлению на типографию очень странного вида. В пригороде Парижа стоял дом, ну в половину моего, рядом был сарай, чуть-чуть больше моего гаража, и оттуда вышел человек в галошах на босу ногу. Вот человека в галошах на босу ногу я никогда во Франции не видела, в этом было что-то такое своё, родное. И тут меня посетила простая мысль, что если человек в галошах на босу ногу держит в сарае типографию, то неужели я в своём громадном доме не могу?
Привезли станочек, и первое время я училась на нём печатать. Потом он как-то забарахлил, пришлось вызывать мастера. Мастер сказал, что он хотел бы поговорить с человеком, который работает на этом станке. Я говорю, я работаю на этом станке. Он не поверил: «Вы? Это же мужская работа».
Я говорю: «Вы не знаете русских женщин, мы за двух мужиков умеем, если надо».
Всего вышло 37 номеров «Синтаксиса». Потом началась перестройка, и мы его закрыли. Зачем печатать в эмигрантском журнале то, что читатель, который сидит всё-таки в стране, может прочесть дома?
«Моя жена - ведьма, и она единственная моя опора и помощница»
Когда я думаю об этом большом мире, который захватывает и землю, и небеса, об этой вот необъятной географии, я понимаю, что смерти на самом деле нет. Мы не умираем, мы уходим.
Синявский болел приблизительно полгода, это был рак и какой-то скоротечный. Он умер в нашем доме, последние два-три дня был почти без сознания. Были какие-то просветы, потом он опять погружался неизвестно во что. И когда вечером накануне его смерти Егорка уезжал отсюда домой и было ясно, что Синявскому подходят последние часы, Егорка мне сказал: «Ты очень храбрая, мама». А утром я ему позвонила, что папа умер.
Когда Синявский умер, я сказала, на русское кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем, хотя оно и русское, я его не отдам. Он жил в Фонтене-о-Роз и будет здесь похоронен. От моего дома до Синявского не больше чем двадцать минут ходу. Когда я умру, я буду похоронена здесь же, в деревне Фонтене у Розановой.
фото: личный архив М. Синявской ; Олег Ласточкин/МИА "Россия сегодня"
