Радио "Стори FM"
Запечатленные странствия

Запечатленные странствия

Автор: Марина Бойкова

Журналист и фотограф Юрий Рост – о пинежанах, не ведаюших, что такое дверной замок, и о гражданах королевства Мустанг, расстреливающих из мушкетов Зло

- Я снимал всегда. Практически нет путешествий, так сказать, не запечатлённых. Разве что самое первое – из эвакуации обратно в Киев. Тогда, конечно, никакого фотоаппарата у меня не было. Отец, он был актёр, ушёл добровольцем на фронт 27 июня 1941 года. Его тяжело ранило под Москвой – пуля раздробила тазобедренный сустав. Год он пролежал в госпитале сначала в Златоусте, потом в Уфе, вернулся домой на костылях. А мы с мамой были эвакуированы в Грозный, и наше возвращение в освобождённый Киев – первое странствие, которое помню. 

Хотя воспоминания фрагментарные: поезд, ночные астраханские степи, потом пароход на Волге, где отец первый и единственный раз выпорол меня ремнём...  Наконец, разрушенный Киев. Дальше уже были путешествия, связанные с разными спортивными соревнованиями по плаванию и водному поло. И, наконец, журналистская работа. Вот где я наездился вволю. Уже с фотоаппаратом.

 Я считаю, есть два способа познавать мир. Либо ты сидишь на одном месте, а мир проплывает мимо тебя – может быть, «проплывает» как-то умозрительно, в книгах, которые ты читаешь. Или мир стоит, а ты, по сути, движешься по нему, то есть путешествуешь. 

Всё равно это относительное или явное движение человеку необходимо. Так мне кажется. Я сначала путешествовал вторым способом, теперь, похоже, перешел к первому. Сегодня он кажется мне важнее, потому что были значительные метания по стране и миру, и накопились впечатления, которые хорошо бы успеть осмыслить.

Юрий Рост
Юрий Рост

Я благодарен судьбе, что работал в газете. Тогда она тоже называлась «Комсомольская правда», но была совершенно другой, ничего общего не имеющей с нынешней «Комсомолкой». Это была мощная газета, в ней трудились очень сильные корреспонденты и очень умные, достойные люди. И там был такой закон: ты должен ездить в командировки. 

Если недели две корреспондент сидел в Москве, это считалось абсолютно ненормальным. «Давай вали!» – ну и валили. Я наездил много, а есть люди, которые поболе меня накатали. Я бывал в прекрасных весях. Заносило и на Север, и на Юг, и на Дальний восток с ближним Западом.

Но моё самое любимое место на Земле – оно моё личное, не связанное с репортёрской работой и поисками героев очерков – Пинега. Это Архангельская губерния. Впервые я там оказался в 64-м или 65-м году и потом часто возвращался, словно заговорённый. В Ленинградском университете набирали желающих отправиться в диалектологическую экспедицию в прекрасный человеческий заповедник, где сохранились старые песни, сказки, плачи – в архангельскую глубинку на чудо речку Пинегу. 

Ни железной, ни автомобильной дорог туда не было. "Кукурузником" до районного центра, посёлка Пинега, а там – как знаешь. Может, на лодке, если повезёт, может, пешком. На барже, бывало, по большой воде. За спиной рюкзак, на плече тяжеленный магнитофон «Репортёр» и – на охоту за диалектологическими сокровищами. 

Случалось, что местные жители дарили и иконы. В основном «краснушки», то есть простые деревенские иконы местного письма. Не те, которые висели в красном углу, а которые на поветях лежали, почти всегда осыпавшиеся, иногда вовсе без красочного слоя. Они никакой ценности не представляли. 

До нас по тем местам хорошо проехались радетели русской культуры, знаменитые писатели и живописцы, которые прилично обобрали эти деревни и церкви. Я не хотел им уподобляться и брал только то, что люди сами дарили. Лишь одна икона, помню, была вполне приличного северного письма. Я, когда вернулся, отдал её в Институт этнографии или в Пушкинский дом, уже не помню точно.

В тех краях со мной случилась одна очень интересная история. Дорог между деревнями почти не было. Иногда ходила по реке почтовая амфибия, но на неё было не попасть. А мне нужно было добраться до деревни Подрадье. Повезло с баржей. 

На рассвете доплыл до деревни Погост и оттуда пошёл пешком в Подрадье с этим своим магнитофоном и прочими дорожными причиндалами. Шёл по узкой лесной дороге. Вышел на опушку - и вдруг открывается странная картина. Там вдоль дорог часто стояли большие поветные кресты, в которые были врезаны металлические иконки. Кресты были увешаны пеленами. Это такие чистенькие платочки или лоскуты, в основном в горошек. 

Если крестьяне чего-нибудь просили у Бога, то вешали на кресты такие пелены.  Выйдя из лесу на опушку, я увидел «живой» крест, а в опасной близости от него — следы лесного пожара. Выгорело всё, кроме креста, а буквально в десяти метрах от гари стоял не тронутый огнем деревянный бревенчатый дом. Удивительно было.

Я поселился в соседней деревне Вальтево у одноглазой бабушки Марии Постниковой, которая считала, что телёнок ей глаз «хвостом выстебнул» за то, что при красных она варила им кашу на иконах, которыми её, девчонку, революционеры заставляли топить печь вместо дров. Попив традиционный уважительный чай с привезёнными из Питера сушками, я отправился в этот уцелевший дом за песнями.  Странно, но в избе совсем не было икон. Хозяйка, Валентина, очень симпатичная женщина, сама петь не стала, а позвала соседку, которая поплакала-пропела. 

Я записал, а потом спросил хозяйку, что был за пожар, и как получилось, что их единственный дом уцелел. Она рассказала, что молодые солдаты ремонтировали электролинию и нечаянно подожгли лес, а огонь разгорелся и подошёл к самому их дому. Дома там деревянные, красивые, в основном двухэтажные. 

Первый этаж – горница, а задняя часть второго – поветь. Это такой двор сверху, в котором сани, сено, ненужная утварь, а внизу скотина... И вот, говорит Валентина, начался пожар, того и гляди вспыхнет дом, народ со всей деревни сбежался. Боязно, а ну как перекинется на всё Подрадье?  И тогда мама взяла икону из Красного угла, обнажилась, и нагая-босая обошла с образом дом три раза. И сразу ветер стих и дождь пошёл. И дом уцелел. Потом я ещё приходил к ней пару раз, мы беседовали о том о сём. Я спросил: «Икон-то почему у вас нет?» Она: «Муж на сплаве работает и иконы не любит. Считает, что они не нужны. Поэтому все иконы и та, с которой мама ходила, на повети лежат».

Узнав, что я собираюсь в Карпогоры (это такое большое село), она попросила меня передать мамину икону живущей там сестре. Икона была простая, местного письма – Божья Матерь с младенцем. Когда я уходил, она мне её завернула в чистый белый платок и написала адрес. На обратном пути в Питер я нашёл её сестру и отдал икону.

На том история могла бы быть закончена, если бы через некоторое время я со Славой Головановым, журналистом и моим другом, не приехал опять в те края. И вот идём мы с ним той же лесной дорогой, я рассказываю этот случай, стараясь так драматургически выстроить рассказ, чтобы в тот момент, когда я скажу «и ветер стих, и дождь пошёл», открылось та самая картина – горелый лес, а рядом спасённый обнажённой старухой с образом дом. Я вот я ему всё это говорю, выходим на полянку – а дома нет! Сгорел! Осталась только печная труба.

И мы ушли из этой деревни. Поселились у моей старой подружки – бабушки Марфы Постниковой. Я её спрашиваю, почему дом сгорел у Валентины. Она: «Да Валька отдала какому-то студенту старухину икону! И в первую же грозу в дом молния попалась, он и сгорел. Им всем миром помогали строиться. Теперь они в нашей деревне живут. Рядом. Пойдёшь, проведаешь?»

«Нет, – сказал я. – Лучше чай».


Баба Уля и баба Дарья

Юрий Рост

Я приезжал на Пинегу уже будучи журналистом, но по любви, по любви писал об этих совершенно фантастических людях. В 60-е годы они ещё не знали, что такое замок! Дома были открыты. Там на двери было кольцо такое, а в кольце – палка. Приставка. Помните писателя с фамилией Приставкин? Так вот эта фамилия – в честь этой палки. Можно было её вынуть из кольца и зайти в дом подождать хозяев, чай попить. 

Там царила атмосфера радостного доверия! Потом, конечно, всё изменилось. Дух сказки постепенно исчезал вместе со сказительницами, но я продолжал туда ездить – к бабушкам своим. 

Попадались, конечно, и мужики интересные.  Но реже. Мужики – что? Парнями их уводили от поразительной русской, староверческой во многих деревнях культуры, от дома, от природы… Их забривали в армию, ожесточали, усредняли. Те, кто не остался в городах, вернувшись, работали на сплаве. Некоторые кончали с собой, а иные гибли на этом самом сплаве, прыгая по мокрым плавающим бревнам в запани. Они уже были заражены другой культурой, или точнее, потеряли свою уникальную северную русскую.

А бабушки никуда с этого места не уезжали и хранили свои сказки, песни, плачи... Все они были доброжелательны, доверчивы. Умны! Обладали мощной народной культурой. И, печалюсь я, видимо, на них эта культура и закончилась, потому что молодые уже не помнят ничего.

На протяжении времени, что я знал моих бабушек, они практически не менялись. Потому что событий там было немного. Жили тихо, скромно. Там в основном староверские деревни, поэтому и уклад у людей стабильный. Две старушки были особенно мне близки – баба Уля и баба Дарья, единственные жители деревеньки Ежемень. 

Проживали они вместе. Пенсия у каждой была, сегодня даже неприлично вспоминать –   четыре с мелочью рубля теми деньгами. Они были забавные, очень разные. Баба Уля – с таким добрым лицом, словно печёное яблочко, а Дарья – строгая, платочек домиком – бука такая. Дарья была неграмотная. А Уля грамоту знала. Вечерами она вслух себе и Дарье читала Книгу, так они называли Библию. Пили чай, каждая приносила к чаю большие сметанные лепёшки.

Когда мы подружились, я привёз к старушкам Славу Голованова. Я ему много рассказывал про эти чудеса, про этот дивный край, про эти цокающие деревни (там вместо «ч» говорили «ц» – «парниЦёк», например), и он захотел всё это увидеть.

Так вот, мы бабушек навестили, пожили-погостили, в бане по-чёрному попарились, самодельного пива попили и уже когда собирались уходить, Уля достала книжку и сказала мне: «Хочу тебе подарить». Слава говорит: «Я тоже хочу!» Мы по-честному разыграли этот подарок, и я выиграл. Книжка была редкая, рукописный лечебник. В деревянном переплёте. Переплёт был новый и грубый. Просто кто-то выстругал топором две прямоугольные пластины и зажал ими блок рукописных страниц. А сам лечебник – очень старый. 

Вернувшись, я не знал, что с ним делать. Приехал, похвастался, а дальше что? Пытались мы его с друзьями читать, но никто не смог разобрать старинные буквы. При этом ясно, что вещь ценная. И я отдал книгу академику Валентину Лаврентьевичу Янину. Это совершенно выдающийся человек и учёный, который открыл миру новгородские берестяные грамоты. 

Он через некоторое время позвонил мне: «Юра, мы решили книжку отдать в университетский музей». Это действительно довольно редкий лечебник. Вообще лечебников много было на Руси, но этот отличался тем, что в нём были рецепты «от бремени», то есть от беременности.

Чудеса тех мест – это, конечно, были люди. Последний раз я ездил на Пинегу лет пятнадцать назад и уже своих бабушек не застал. Там построили какую-то зону и вокруг селятся условно-досрочно освобождённые. Кроме того, рядом космодром Плесецк, который при запусках ракет, «поливает» всякой дрянью леса… 

Мне хочется туда съездить, но что и кого я там найду?


Королевство

Теперь мои странствия чаще всего связаны с моими дружескими отношениями. У меня есть друг Витя Такнов, который обожает путешествовать. Он вообще добрейший и азартнейший (всё в превосходной степени) человек. У нас с ним было так заведено – Витя спрашивает: «Куда надо ехать?» Я отвечаю. Например, в Тибет. Потому что там очень интересно, а я давно там не был. 

Одно такое мощное путешествие мы совершили, кстати, совсем недавно – в высокогорное (оно лежит на высотах от трёх с половиной до пяти тысяч метров) королевство, которое называется Мустанг. Расположено оно на территории Непала, на границе с Тибетом. 

В Мустанге живёт восемь или девять тысяч человек. И там пока, к счастью, нет дорог. Но скоро будут, и тогда тамошние чудеса кончатся так же, как в Пинеге. Кстати, они чем-то даже похожи – эти места и эти люди. У подданных королевства тоже в домах нет никаких особых замков, потому что брать нечего. Даже с едой там не особенно. Плодородных земель мало, выращивают здесь в основном чечевицу и рожь. Всё лето люди собирают дрова и складывают их на крышах домов – до зимы, а зимы там очень холодные. 

Чего в королевстве предостаточно, так это природной красоты. И человеческой тоже. У них нет радио, телевидения и связи. Нет газет. Нет нищих. Пока ещё туда приходят лишь люди, которые знают, зачем приходят – чтобы познакомиться с другой цивилизацией, с другой, очень самобытной культурой. Более того, существует лимит на таких туристов: кажется, в Мустанг допускается не более тысячи человек в год. Наша экспедиция вместе с носильщиками уже была двадцать.

Вёл нас Серёжа Вертелов, наш гуру и проводник, который был в Мустанге раз пятнадцать и всех там знает, включая королевскую чету и наследного принца. Королевский дворец находится в столице, городе Ло Мантанг, в котором восемьсот с чем-то жителей. Дворец – единственный здесь дом с деревянными полами. Серёжа там свой человек, поэтому мы с ним просто зашли к королю в гости. Без всякой аудиенции.

При нас площадь перед дворцом украшали к празднику Тиджи, на котором мы потом присутствовали. Проводится он раз в год и длится три дня. Буддистский монах, который ведёт праздник, перед этим постится три месяца, три дня и три часа. Все тройки. 

Смысл праздника – изгнать Зло, накопленное за год. В каждый из трёх дней участники надевают разные, очень красивые бордовые наряды и шапки с пурпурными гребнями и танцуют ритуальные танцы под дунчены, это такие местные музыкальные инструменты, пятиметровые трубы. Всё действо отработано за века, костюмы тоже старинные, их достают из сундуков только для праздника. 

В финале все выходят за городские ворота, и специальные люди из старых мушкетов расстреливают это самое Зло, загнанное в глиняный кубок (оно похоже на тряпичного зайца). Потом возвращаются. Моют площадь. Объявляют: «Зло ушло, живите спокойно, дорогие сограждане!»

Королевство Мустанг

Единственные «денежные» люди в Мустанге – ламы-лекари. Особенно те, что туристов обслуживают. Такой может взять за какую-нибудь травку и сто долларов. Самое знаменитое из местных снадобий – кордицепс.

Чудо восточной медицины. Это странное такое явление природы – наполовину животное, наполовину растение. Личинка, червячок, из которого потом выползает гриб. Его и собирают в диких высокогорных местах, что очень тяжело. Говорят, он какой-то очень действенный, поэтому стоит страшно дорого.

Во втором по величине городе Царанге есть большая библиотека, которой пятьсот лет, соответственно и книгам, в ней хранящимся, примерно столько же. При библиотеке – школа травников, в которую берут детей с семи лет. Учат их по этим манускриптам пятнадцать лет. Но, по сути, лечебную науку они постигают всю жизнь. Поэтому лечат в Мустанге хорошо. Но панацеи нет. 

Там был замечательный дядя один. Нас Вертелов к нему привёл, они тоже знакомы. Дядя – лама и лекарь, очень известный в тех местах. «Всё лечите?» – спрашиваю. Он отвечает: «Я не лечу. Я помогаю организму справиться с теми болезнями, которые он сам может преодолеть. Но если у вас язва прободная, то нужен хирург». То есть у них всё разумно. 

Мой друг, одессит Эдик Блинштейн, ещё один участник нашей экспедиции, заявил: «Я во всё это не верю!» Тем не менее, когда лама всех нас взялся диагностировать, Эдик не отказался. Возвращается после диагностики и рассказывает: «Он взял обе мои руки, пощупал пульс и говорит: «Вы тридцать шесть часов не спали». Я не спал тридцать семь часов, но час я ему прощаю! В общем, беру свои слова обратно…»


Карма

В некоторых странах я комфортно себя чувствую, в некоторых – есть настороженность. Возможно, это связано с укладом жизни. Вот в буддистских странах мне везде хорошо – там, где существует терпимость. А люди, исповедующие эту религию, очень терпимы.

Скажем, приехал я в Непал. Брожу среди этой красоты, фотографирую ступы. В Катманду самые большие ступы (буддистское архитектурно-скульптурное культовое сооружение, имеющее полусферические очертания. – Прим. авт). Первоначально их было 108. Когда Будды не стало, ученики разделили его мощи на 108 частей и каждую часть вложили в отдельную ступу. 108 – священное число. Единица в нём означает, что человек – единственный и неповторимый в этом мире. Ноль – это пустота, через которую человек идёт к вечности – к восьмёрке. И люди приходят к этим ступам, молятся, простираются. 

Есть у них такой способ моления – простирание. Как у нас когда-то богомольцы, приближаясь к святым местам, вставали на колени и дальше уже на них ползли. А буддисты – простираются. Тоже двигаются, но как гусеницы. Ты можешь ходить рядом, смотреть – тебе никто слова не скажет. Если ты, конечно, не усядешься у них на пути и не станешь выпивать и закусывать. Там, рядом с огромной ступой, было такое помещение, где стояла скульптура Будды, горели свечи и сидел какой-то монах. Я с фотоаппаратом зашёл. Они вообще не любят, когда их фотографируют, но обычно заранее об этом предупреждают. 

И мы с этим монахом разговорились. По-английски. Он говорил так же плохо, как я, поэтому мы друг друга понимали. Он: «Вы откуда?» – «Из России». А жарко, у меня рубашка расстёгнута, и он увидел на моей шее образок, а на образке – Никола. И спросил: «Это кто?» Я ответил: «Это Никола, защитник людей, которые путешествуют. Вообще хороший святой, добрый, потому что он в своё время остановил казнь невиновных». Монах: «Да, это хороший святой. И вообще эта вера, христианская, очень хорошая. А скажите, как он жил? Были ли у него жена, дети?» Спросил, потому что их пантеон предполагает, что Бог, как человек, должен всё это иметь.

И мы так хорошо поговорили, спокойно, уважительно. Меня ничто не коробило, и его тоже. Точно так же я могу свободно войти в любой собор на Западе. Меня никто не остановит, не будут спрашивать, православный я или католик. И меня тоже особо это не волнует, потому что я прихожу в дом Божий, чтобы общаться с Ним.

Меня, кстати удивило, что в Китае огромное количество христианских храмов. Чуть ли не в каждой деревне. Католических. Но, думаю, они бы и против православных не возражали. Я даже там Пасху встретил. Пришёл в храм, сел. Какой-то дядя – ни облачения, ничего – читал молитву. Потом смотрю: китайцы мне какие-то знаки подают. Оказывается, у них в храмах есть мужская и женская стороны и я сел на женскую. 

Я ещё там забыл трубку на скамейке. Трубку и кисет. Утром сказал об этом другу. Ну, забыл и забыл, нечего и идти. Но друг настоял: давай всё-таки зайдём в храм. Приходим – лежат мои трубка и кисет на той же скамейке, где я их оставил! А прошли сотни человек, наверное. 

Похожая история произошла по дороге в Мустанг. Мы прилетели в такое место – последнее, куда самолёты летают. Рядом – Аннапурна, высокая гора, восьмитысячник. А у меня сумка с камерами. Довольно тяжёлая. Пошли мы перекусить в харчевню. Поскольку там было тесно, вещи свалили перед входом. Я свою сумку сверху водрузил и курткой прикрыл. 

Сидим, едим чечевицу, и я всё время выбегаю, смотрю – сумка на месте? Серёжа Вертелов, наш гид, спрашивает: «Михалыч, ты что всё бегаешь?» – «Там аппаратура». – «Сколько стоит?» – «Тыщ двенадцать долларов, наверное». А там и один доллар – большие деньги. Серёжа заулыбался: «Да не волнуйся ты. Неужели думаешь, что из-за такой ерунды они будут себе карму портить?» Карма у них – самое святое. При этом мимо наших вещей шли бедные, практически нищие люди.

Там, на Русском Севере, с которого мы начали разговор, живут такие же – по отношению к своей душе, к своим поступкам – люди. Может, сам уклад их жизни, замкнутый, постоянный, – тому причина. Может, причина в том, что им их культурные и нравственные ценности привиты были очень-очень давно, но настолько крепко, что это работает по сей день. Да, они не знают слова «карма», но они её тоже не портят. 

Думаю, потому, что абсолютно убеждены: жить так, как они живут, не легче, но правильнее. 

фото: Юрий Рост; Илья Питалев/МИА "РОССИЯ СЕГОДНЯ"

Похожие публикации

  • Ходжа наследил
    Ходжа наследил
    Русский Кампанелла Леонид Соловьёв ещё в молодости нашёл свой Город солнца под синим небом Средней Азии. Что за тайное знание он там получил, позволившее ему остаться человеком в самых бесчеловечных обстоятельствах?
  • В поисках  русского анобтаниума
    В поисках русского анобтаниума
    Советские геологи искали Серебряную гору, православные миссионеры – языческую Золотую бабу, а казаки-староверы – райскую страну Беловодье. Нашли все они совершенно другое. Что именно?
  • Париж кармический
    Париж кармический
    В моей жизни, на моей дорожной карте Париж помечен каким-то особым красным маркером: то ли карма такая, то ли фэншуй боком вышел, то ли католики сглазили, то ли кто напустил порчу, наложил заклятье, но вот именно в Париже незримые тёмные силы злобно бросаются ко мне, чтобы напакостить необычным, изощрённым способом