Радио "Стори FM"
Времена странных женщин

Времена странных женщин

Автор: Григорий Каковкин

Откуда берутся женщины, у которых всё не как у людей? Те, что одеваются замысловато, с мужьями живут не по канону, странные стихи пишут? Почему появляются стайками и куда потом улетают?

Поехали на Киевский вокзал встречать Киру Георгиевну Муратову – она признавала только поезда, – а перед этим я выслушал наставления тёщи, о чём можно и о чём категорически нельзя говорить с ней. Она не выносит лук, не любит то и это, но особенно не надо спрашивать её об отношениях c Высоцким – обижается. (Тогда принято было считать, что у Высоцкого со всеми партнёршами – романы.) Я видел на закрытом показе её фильмы «Короткие встречи», где он блестяще играл и где так же неповторимо играла Кира – любовь с ним, видел «Долгие проводы» с Зинаидой Шарко и хорошо понимал, какого масштаба человек и режиссёр всегда останавливается в Москве у моей тёщи. Я нёс её небольшую дорожную сумку – в толпе вокзала она светилась своей особенной, скромной улыбкой, как бы сообщая: «Да, я гений, я не отказываюсь, но не до такой же степени». Я вёз её на своём ушастом «Запорожце», комплексовал, что у меня не «Жигули», а она говорила: какая чудесная у вас с Ирой машинка. Они с женой сидели на заднем сиденье, мы о чём-то беседовали, а я чувствовал свою высокую миссию: везу странную женщину, великую, затравленную советской властью, – художественную диссидентку, которой надо помогать. Воздух в закрытой стране был такой – «талантам надо помогать – бездарности прорвутся сами».

Теперь, вспоминая свои «короткие встречи» с ней, я так же, как и она в своём фильме (режиссёр и актриса), замираю на первой фразе: «Дорогие товарищи, дорогие, дорогие, дорогие товарищи…» Её героиня писала доклад и не могла сдвинуться с первой строки. Я тоже повторяю с разной интонацией – странная женщина, странная, странная женщина… Очень женщина, очень странная. Это, конечно, феномен. Феномен, а точнее, чудо. Чудо-женщина, чудо-женщина, чудо, чудесная, чудо… или чудовище?

Вокруг этого «чудо или чудовище?» билась вся классическая русская (и не только русская) литература, а потом и кинематограф. В пошлом варианте, в лоб, это было снято Юлием Райзманом в фильме, который так и назывался – «Странная женщина». Там героиня Купченко уходит от обеспеченного, мидовского толстяка к красавцу-учёному, тоже выездному (иначе кто бы поверил?) – Лановому. Маршрут «странности» – от благополучия к «чистоте провинциалки», непритязательной, но культурно-литературной, библиотечной…   Женщина как протест и вызов. Женщина как творец. Женщина как свобода. Женщина, сама демонстративно выбирающая мужчину, женщина не мать. Чудо, оно же чудовище. Об этом хочется порассуждать.


Скажете – эмансипация?       

gippius.jpg
Мережковский и Гиппиус
Поэт-эмигрант Георгий Адамович писал, что есть люди штампованные, конвейерного производства, серийные, а есть «другие, как бы ручной работы». Так он говорил о Зинаиде Гиппиус, и именно как о женщине, а не как о поэте и писателе. Пятьдесят два года в браке с Дмитрием Мережковским, и в то же время – звезда, нет, пружина литературного Петербурга начала ХХ века: неутихающая страсть любви, взрывных отношений с мужчинами, и всё на грани безумия. Как Мережковский это выдержал, не могу даже предположить, хотя, если подумать… Тяжёлый, высокопоставленный отец-чиновник, подчёркнуто неласковый («дети – источник шума и хлопот»), мать, компенсирующая строгость отца, – вот детство самого младшего из большой семьи дворян Мережковских, детство замуштрованного «отличника». И тут «хулиганка» Зина, немка из Тифлиса, высокая и худая, как жердь. Д.С., так она его сразу называет, старше её на четыре года. Окончил университет, полон имён и идей.

Зинаида не имела того, что теперь пошловато называют «малой родиной» – затхлые городки Тульской губернии Нежин, Белёв, но и Москва, и Питер. У ней чахоточный отец, и отсюда постоянные переезды, ранние романы, ухажёры, женихи, уединённое чтение, а он – книжный, библиотечный, одинокий, ищущий себя в литературе народник, путешествующий по России, чтобы её понять. Десять дней они с Зинаидой встречаются, ему пора уезжать. Всё ограничивается поцелуями. Он обещает вернуться через четыре месяца и жениться. Она обещает ждать. И сразу же: «…Ваня. Ему 18 лет, мне тоже. Стройный, сильный мальчик, синие глаза, вьющиеся, льняные волосы. Неразвит, глуп, нежно-слаб. Отлично всё понимала и любовь мою к нему презирала. Страшно влекло к нему. До ужаса. До проклятия».

Потом Зинаида встречалась с неким Минским, и опять: «…я не гоню, вглядываясь в чужую любовь (страсть), терплю эту мерзость протянутых ко мне рук… горю странным огнём влюблённости в себя через него».

Свадьбу с Мережковским справили без белого платья и фаты, без застолья. В Тифлисе. Ей всего девятнадцать, и такие осознанные чувства! Без иллюзий.

О Зинаиде Гиппиус написано много – меня поражают её мужская рефлексия, умение увидеть ситуацию со стороны, исследовательский характер любви, где постель – операционный стол, здесь всё можно спокойно разрезать и рассмотреть, как там на самом деле устроено, и одновременно женская, абсолютно женская настойчивость – избежать обыденности, земли, земного. Отсюда мистицизм, любовь к спиритическим сеансам, умение незаметно «подкрутить тарелочку» к нужному ответу. Как Мережковский мирился с этим? Измены, провокации, любовь и путешествия втроём: троебратство – два Дмитрия: Философов (критик и редактор), Мережковский и Зина. Гиппиус импонировало, что Философов, как сейчас говорят, «нетрадиционной ориентации», и потому особенно интересно исследовать изнанку этой любви. Они искали некий вариант «тройственного устройства мира» – так называемого Царства Третьего Завета, которое должно вскоре прийти на смену христианству. На житейском же уровне супруги рассчитывали создать своего рода интеллектуальную мини-коммуну, где сочетались бы интимная связь участников и близость их мировоззрений. И ведь получилось! Любовь длилась несколько лет, а если вспомнить Лилю Брик, её мужа и Маяковского, их тройственный союз, да и не только их, то можно сказать, что и в «мировом масштабе» всё имело продолжение.

Через салон Зинаиды Гиппиус в Петрограде прошли все литераторы, вошедшие и не вошедшие в школьную программу. Потом вся русская эмиграция во Франции. В какую фамилию ни ткни, обязательно попадёшь в них – семья Мережковских приезжала ко Льву Толстому в Ясную Поляну, Гиппиус ввела в литературу Есенина, Мережковский написал первую положительную рецензию на Чехова. На рецензии, как на больничном листе, трезвый докторский росчерк Антон Палыча поставил диагноз – «отсутствие простоты».

На всё это можно, конечно, смотреть с пренебрежением, мол, декадентство, упадничество, разврат, можно с восторгом и головокружением от неимоверной тонкости и сложности отношений, но почему как общественное явление «странная женщина» возникла именно тогда, на рубеже веков?

Россия вступала на европейский путь и, как всегда, делала это горячо и азартно, никогда не умея по-другому. Она европеизировалась не через политические институты, выборы и прочее, а через личности. Из спячки вышли индивидуальности необыкновенной силы, пассионарности и отчаянности. Если говорить про литературу – Маяковский, Хлебников. Тот же Есенин – сын мясника, отец на заработках в Москве, мать, битая мужем, подавала на развод, уходила, возвращалась, беременела и снова уходила, а Серёжа, отличник, а через каких-то десять-пятнадцать лет муж Айседоры Дункан, бьёт посуду, ломает мебель в Америке!

Они все имели ранний старт. Гиппиус начала публиковаться в восемнадцать, Мережковский в двадцать пять был уже в большом кругу литераторов, Нину Петровскую напечатали в двадцать три, у Маяковского первая публикация в девятнадцать (одиннадцать месяцев в одиночке Бутырки), а в двадцать уже первый сборник! Они теряли отцов, семью и рано выстреливали в мир, наполняя его собой. И странные женщины их вели, очень странные. Скажете – эмансипация? Да, но начавшаяся не с борьбы за равный труд и равную оплату, а с права на сексуальное удовлетворение – такое же, какое имеют мужчины. Вот такая психология.


Репортаж из постели

Они ломали чёткую математику жизни: рождение и смерть, а между этим, внутри прочерка между датами, – рождение и воспитание детей. Их главным поступком была любовь. Можно подсмеиваться и удивляться, но формула человеческого, как сейчас говорят, личностного роста одна – «любовь даёт», она толчок, она шаг к открытию себя. И тут особая роль странной женщины, которая тащит на себе тяжёлый образ странной любови. Для неё все средства хороши: она провоцирует, цепляет изменой – демонстративной и скрытой. Гиппиус легко подделывала почерк и писала письма Мережковскому, Андрею Белому, Блоку – то от поклонниц, то от иных «любовников», создавая конфликты, диверсии, любовные катастрофы. Играть в жизнь, делать из неё художественное произведение – дерзость немыслимая, это восстание! Восстание, впрочем, обогатившее нашу культуру и искусство. Чем? Новой искренностью. Индивидуальностью. Погружением в подвалы подсознательного.

nina.jpg
Нина Петровская

Нина Петровская вошла в круг символистов молоденькой – двадцати трёх лет. Она закончила курсы стоматологов, представляю, как она открывала рты, разглядывая гнилые зубы, может быть, пыталась их вырвать, скоблила бормашиной образца 1903 года. Представляю, как это было ей противно! Но она вырвалась из, казалось бы, ясной, угадываемой судьбы – вышла замуж за Сергея Соколова, главного редактора одного из главных журналов, где публиковались символисты, – «Гриф». Хотя обещала выйти за юриста В. Маклакова, который, кстати, стал видным деятелем кадетов. Вышла замуж, и сразу измена – роман с Бальмонтом. Ему невозможно было отказать. Каялась и казнила себя потом, запершись дома в чёрном платье. Недолго, похоже, ибо верность не самое главное качество странных женщин. Следующий – Андрей Белый. Тут роман более продолжительный и таинственный. «На чёрном платье Нины Петровской явилась чёрная нить деревянных чёток и большой чёрный крест», – констатировал В. Ходасевич. А Чехов, как всегда, иронизировал – «пять пудов любви». Антон Палычу хорошо насмешничать, он едва ли любил кого-нибудь, он беспрестанно трезв в этом.

Блок, Белый, Бальмонт, Ходасевич, Брюсов и десятки других, в том числе и сам Чехов, делали из бурных романов странных женщин литературу: там образы-прообразы, а тут жизнь, реальные «мильон терзаний». Блок написал матери о Нине Петровской: «Очень мила, довольно умная». Хотя говорят, что слухи о её красоте сильно преувеличены, но её возбуждение, её жизнь до конца преувеличить нельзя. Мать Белого упросила сына на время Великого поста уехать в Нижний Новгород и покинуть «развратную женщину». В этот момент и появляется роковой Валерий Брюсов, появляется вначале как консультант по переживаниям. Тогда повеситься, вскрыть себе вены от любви было хорошим тоном, а он стал её союзником в расставании с Андреем Белым. Ходасевич писал: «Всё или ничего» могло бы быть её девизом. Это её и сгубило. Но это в ней не само собой зародилось, а было привито эпохой». 

Что это такое, эпоха? Брюсов потерял голову. Нина будто чувствовала, что эта любовь – связь – роман – художественное произведение – самое главное в её жизни. Всегда в чёрном, «она была, так сказать, одного цвета» – так описал её современник. Женщинам казалось, что Петровская искусственно томна, что «она деланная», что у неё мужской ум, она «русская Кармен», но ведь они так не могли любить – они искали себе защиту, крепкое, надёжное плечо, а Нина побуждала Брюсова писать стихи и прозу. А он в письмах: «Милая, светлая! близкая! моё счастье! мой праздник! дорогая! желанная, хорошая! Девочка моя! Счастье, радость, свет…» Нина ему: «…надо жить и дышать любовью, и страна, где её веянье вечно, – только в душах».

Оставшись без копейки в Париже, собирая милостыню возле православной церкви, она, возможно, продолжала думать о себе как о Клеопатре, а о Брюсове как об Антонии. Она творила новый миф – о вечной и земной любви, о женщине, идущей до конца. Столько прямого текста о любви не способен написать ни один писатель! Почему? Потому что он сочинитель чувств, а тут всё по-настоящему, тут не игра в вечность, а сама вечность. Она иррациональна, и нам, простым смертным, заглядывая туда, не продержаться долго, захочется обычной жизни, захочется полдника и компота…

«…по-прежнему твоя китайская фарфоровая девочка» – так она иногда заканчивала свои письма Валерию Брюсову. Её роман с «главным символистом» Серебряного века, с «чёрным демоном» стал жизнью, вошёл в историю русской культуры – почти 350 писем друг другу с 1904-го по 1913 год. Она потом просила его их вернуть – он сразу написал её бывшему мужу, что хочет их опубликования через десять лет после смерти обоих. Она требовала сжечь, а он видел их в своём собрании сочинений! Она умела писать о страсти, о желании, умела «скучать по нему», «ждать встречи», он пишет иногда о ней с большой буквы: «Когда неделю не слышишь от Тебя ни слова, невольно теряешь Тебя». Они расставались, но она писала ему о любви, «надрывая свои чувства до последней крайности», рассказывала о молодых ухажёрах, с которыми выпивала и искала утешения, – они снова находили друг друга, и снова… 1917 год испортил и оборвал всё.

Эмигрировавшие литераторы, сами едва сводившие концы с концами, давали в Париже Нине Петровской маленькую денежку – она оказалась на самом дне. Она искала работу зубного техника, уповая на то, что когда-то учила и знала, но жизнь без любви и без средств – невозможна. Петровская покончила с собой, открыв газ в нищенском парижском отеле. Брюсов умер в 1924-м в Москве, раньше её на четыре года, в пятьдесят лет. Ей же было сорок девять. Сегодня мы копаемся в её, как говорят в таких случаях, грязном белье и находим много чистоты и загадочности. Конечно, всё это можно описать и принять как безумие, даже как пошлость, но надо признать: её судьба – источник, может быть, крайняя точка наших мечтаний о «сумасшедшей любви», о безумной страсти и её письма – репортаж из горячей постели.


Прямая трансляция

Конечно, все эти тройственные союзы, как у Гиппиус, или Лили Брик, или Арманд, Крупской и Ленина, или Глебовой-Судейкиной, Ахматовой и Лурье (список немалый), – вызов институту семьи, всем его этическим, религиозным и эстетическим нормам. Семинарист Сталин всё это подвёл под высшую меру, поставил к стенке, обязал соблюдать «партийную дисциплину и социалистическую мораль». Время странных женщин закончилось. Преданность мужчине и разговоры о неземной-земной любви заменили на преданность Родине и вождю: пионеры-герои, женщины-герои… Ничего странного и сомнительного! Странные женщины спрятались по коммунальным квартирам, а со временем переселились в тесные хрущёвки.

Снова их голоса начали пробиваться в 60-е – в Политехническом, подняв голову к небесам, читала Белла Ахмадулина. «Голос поэта» как чувственная составляющая русской культуры зазвучал вновь, пусть не так открыто и бесшабашно, не так демонстративно, но слышно. Слышно очень.

Что любопытно, для странной женщины важны ранний творческий старт, яркая внешность и особо почитаемый чёрный цвет в одежде. Всё как бы повторяется. Свобода и свитер под подбородок каким-то образом оказались связаны. Вообще у свободы в России есть ясное выражение красоты, его трудно описать словами, но визуально оно узнаётся сразу. Ловим: да-нет, за-против. Развал Союза и начался прежде всего с эстетического сопротивления, а не с содержательного. В литературе и на экранах появились странные люди – геологи с гитарой, студенты, бесцельно шагающие по Москве, влюблённые мужчины и влюблённые женщины. Именно они расшатали систему. Просто так влюблённые, не героически и не в героев, – Кира Муратова, о которой я вспоминал вначале, узнавала их по лицам и собирала, как экзотических бабочек, в свои первые фильмы. Фильмы запрещали, давали им третью категорию, выпускали малыми копиями на экраны, но они проникали в жизнь естественно, как вода.

Муратова точно чувствует эту странность и не верит ни в какие новые поколения, новых людей – у неё штучный подход. Не удержусь, чтобы не процитировать: «Я, кстати, не понимаю, что там за поколение. Иногда смотришь на некоторых сорокалетних – это же просто разрушенные создания какие-то. А иногда восхищаешься. Такое, знаете, поколение полусильных-полуслабых. Тут какое-то разделение очень резкое… Пограничное поколение. Вот поднялась волна. Кто-то упал за борт, кто-то спасся». И Кира Муратова нашла себе странную актрису – высокую, стройную, со своей манерой речи, пластикой, индивидуальностью – Ренату. (Именно это имя Валерий Брюсов дал Нине Петровской в романе «Огненный ангел», этим же именем называл её в письмах.)

Ещё школьницей Рената Литвинова выходила на подиум как модель, а 23-летней студенткой ВГИКа начала сниматься, эпатируя открытостью своих текстов. Первый её короткометражный сценарий «Офелия» был снят Муратовой и включён в первый фильм с ней, где она и сыграла, – «Три истории», а яркие монологи, которые она писала как бы для себя, потрясли Киру, и их она вставила в следующую картину с ней – «Настройщик». Муратова открыла Литвинову как актрису и называла «божественная Рената». «Женщины – рабыни, – считает Муратова. – И всегда ими будут, физиология вынуждает. Но рабыни хитрые и циничные». 

В Ренате Литвиновой Кира Муратова обнаружила эстетический протест и полусилу-полуслабость, характерную для нашего времени. Странная манера – ломаная, жеманная, и чёрная краска смерти, о которой актриса часто думает, и декларируемая независимость – принципиальная «незамужность». Одна из её героинь говорит: «Я ещё с тобой поживу», – вот место мужчины для странной женщины образца двадцать первого века. Литвинова – её новый образец, образец странной самодостаточной женщины. В ней есть всё, что может очаровать и увлечь, и одновременно всё, чтобы послать мужчину далеко и надолго. Он иногда нужен, чтобы себя показать, чтобы он облизнулся – «ну хорошо, я ещё с тобой поживу».

Родители Литвиновой – московские врачи-хирурги. Отрезать и пришить – очень трезвая, тяжёлая работа, в её личности что-то есть от этой профессии. Смелость красоты – это не высказывание, но маркер, знак внутреннего и внешнего единства, законченности образа. «Я китч люблю. Я люблю дурной вкус, – говорит Литвинова. – Что вы на это скажете? Я люблю его, потому что это отступление от диктуемого, обязательного. Дурной вкус – это хороший вкус, я часто такое говорила. А хороший вкус – это дурной вкус, потому что это обязательное, зафиксированное понятие». В этом вся, или почти вся, Рената.

renatalitvinova.jpg
Рената Литвинова
Кира Муратова сняла семь фильмов с её участием. На мой взгляд, это была ошибка – Литвинова влюбила её в себя больше, чем может позволить себе гениальный режиссёр, и хотя Кира Муратова говорит, что ни с кем не дружит, а только контактирует, но это только слова. Слова странных женщин не надо принимать за чистую монету. О чём говорят, вернее, что хотят сказать новые странные женщины (попробуем без имён и фамилий), появившиеся в нашей жизни теперь, какую транскрипцию отношений мужчины и женщины хотят донести – пока неизвестно. 350 писем о любви ждать не стоит, но, может быть, это будут компьютерные игры, или видеоблоги, или прямая трансляция, или…   не знаю.

Мне кажется, что странные женщины – женщины с ещё не воздвигнутых баррикад, они что-то несут нам из неясного будущего, от которого каким-то невиданным образом ими получен кредит – пусть не материальный, не денежный, а кредит доверия. Может, это происходит от того, что мир устал от мужчин? От их якобы железной логики? Трудно сказать. Но повестка дня формируется этой странностью, и нам легче назвать пять-десять фамилий женщин, которых мы хотели бы послушать, про которых хотим знать как можно больше, чем одно или два мужских авторитетных имени. Да и само слово «авторитет» приобрело почти исключительно криминальный оттенок. Мужчина уходит в тень странной, смелой, рискованной, вызывающе откровенной, искренней женщины – это процесс всемирный, тут нет ничего самобытного, это как парижская мода! 

Пока неизвестно, чем всё закончится, какое новое содержание обнаружит человечество и Россия как его часть, но время странных явно пришло. Странных, странных, очень странных женщин – феноменов чуда или чудовищ.

фото: ТАСС; TOPFOTO/FOTODOM; ROGER-VIOLLET/EAST NEWS; Вячеслав Прокофьев/ТАСС; Сергей Куликов/ТАСС

Похожие публикации

  • "Не меняются только идиоты"

    В двадцать пять лет он мечтал стать великим режиссёром, оставить свой рубец в истории человечества. К восьмидесяти пришёл к убеждению: все рубцы заживают, от многих и следа не остаётся. «Раньше меня волновала карьера, а теперь вижу: жизнь гораздо интереснее», – признаётся Андрей Кончаловский 

  • Поклонники греховной музы
    Поклонники греховной музы
    Почему именно Обри Бердслея назначила своим идолом русская богема на переломе XIX−XX веков? Что было в нём такого, чтобы влюбиться до слёз, назвать «чёрным алмазом» и подражать, подражать, подражать? 
  • Юрий Башмет
    Юрий Башмет
    У художника Ренуара была следующая жизненная философия. «Я, − говорил он про себя, − как пробка в воде». Имел в виду: несёт по течению – и пусть несёт, прибило к берегу − значит, так надо, потому что, куда нужно, обязательно и так вынесет. Вот и Башмет всё время повторяет: все его удачи в жизни дело случая. Всё складывалось само собой. Но что-то же помогало ему рано или поздно оказываться в выигрыше. Так что же помогло?