Автор: Наталья Смирнова
Дмитрий Нагиев даже во время интервью снимается. Где же протекает его настоящая жизнь? Может, здесь, в здании милиции на окраине Москвы, где стены завешаны старыми фото с надписями «Внимание, розыск!» и где всё время оглушительно кричат: «Приготовились! Тишина! Начали!». Вот она, популярность. Получите, распишитесь. Вы ведь этого хотели?
Дмитрий, вы очень талантливый человек…
– Спасибо большое. Вы начали с лести, но мне это приятно.
Это был вопрос.
– Это был вопрос? А я уже немного слюну промокнул. Приготовился закончить интервью в слезах… Знаете, я с годами убедился, что если у кого-то получается лучше, значит, он просто лучше тебя. Если есть люди гораздо успешней, востребованней меня, значит, они талантливей. Поэтому наверняка какая-то божья искра во мне теплится, но сказать, что я очень талантливый человек, наверное, нельзя.
Если б это было так, мы бы с вами разговаривали, когда мне было бы тридцать два. Если не брать в расчёт возраст, если вдруг представить, что ты бессмертен, тогда всё, в том числе и у меня, идёт достаточно логично. Но если вспомнить, что где-то есть конец, то тогда хотелось бы пораньше. В тридцать два хотелось бы.
Вы словно что-то пытаетесь наверстать. Догнать. Видимо, были периоды, которые кажутся вам пустыми?
– Они не мне такими кажутся. Они кажутся пустыми зрителю. Я-то всё время находился в состоянии какой-то работы, даже усталости. Но, как выясняется, для массового зрителя этого было совершенно недостаточно, и даже двенадцать-тринадцать лет «Осторожно Задов!» выстреливают только сейчас. А мы-то снимали его всё время. И та же история с радио «Модерн». Я признавался там четыре года лучшим диджеем России, но для Москвы это был пустой звук. Пустым это время не было, всё равно это был опыт, и сейчас я всем этим багажом, который наработал, нашакалил, пользуюсь, но, как выясняется, для зрителя всё это время я был Мистер Никто.
И это горько.
– Не буду скрывать – некоторую печаль в ночи навевает.
У вас есть любимая роль? Или амплуа?
– Знаете, ничего нет скучнее артистов, которые серьёзно говорят о своей профессии. Не то что я хочу выглядеть лучше, но у меня такой роли нет.
А что бы вы хотели сыграть? Точно ведь не Гамлета?
– Это каждый раз сиюсекундные желания. Смотрю иногда и поражаюсь. К примеру, «Человек – швейцарский нож». Я бы побоялся играть труп, а этот подонок Рэдклифф играет. А вот так, чтобы я сидел на горшке и бредил, как там без меня Ричард III на мировой сцене угасает, такого нет. Я благодарный артист. Благодарю судьбу даже за те мелочи, что удаётся сделать.
А сейчас, когда завистники горюют «а Нагиева-то как раскрутили!», вы себя кем чувствуете – субъектом или объектом процесса? Всё своими мозолистыми руками или счастливый случай помог?
– Нет, никто меня не раскручивал. Это, на мой взгляд, вполне заслуженная история. Знаете, как Олег Борисов в БДТ, просидевший пятнадцать лет без главных ролей, вдруг выстрелил так, что до сих пор обсуждают. Мне кажется, что я просто накопил. Накопил желания, умения, накопил возможности, и вдруг наступил момент, когда всё срослось и появились проекты (это к разговору о случае), которые я не испортил.
Это «Две звезды», это «Голос», это «Кухня», это «Физрук». «Кыся» – спектакль, который просуществовал десять лет достаточно успешно, вдруг подтянулся до уровня и стал самым кассовым в стране. Всё сошлось в одной точке. Сдвинуть бы эту точку на десять лет пораньше, было б совсем неплохо. Хотя теперь есть возможность всё оценить.
Я как-то сказал Илье Олейникову: «Эх, Илюш, пораньше бы тебе этот дом-то». А он: «Да ты что? Я только сейчас, с высоты своего пятидесятипятилетнего возраста, понимаю, какая это ценность. Как я хорошо живу именно в этом доме, именно в этом месте!» И вдруг умер. Поэтому если не брать в расчёт конечную точку, то всё не так плохо.
Есть такая версия «восхождения звезды». Нужно, чтобы тип харизмы актёра совпал с запросом времени. Один известный режиссёр недавно сказал, что в 70–80-х годах у нас в кино не было сильного мужского типажа…
– После Урбанского да, наверное.
Кого играли Ефремов, Смоктуновский, Янковский, Даль? В общем-то «гамлетов». В «Берегись автомобиля» – криминал, а как всё, в сущности, благородно-достойно. И непросто по чувствам. А потом вдруг возникла мужская брутальность. «Брат», Брат 2». В вариантах попроще – менты и бандиты. Может быть, Дмитрий Нагиев герой нового этапа? Вдруг?
– Я эту версию буду расценивать как комплимент, а не как оскорбление. Если харизма не граничит с быдлотой, тогда да, тогда честь для меня хотя бы попытаться олицетворить дух времени на экране. А если мы говорим о бандитствующих элементах как о героях, то мне всё это претит абсолютно, я от этого бегу, как Мопассан бежал от Эйфелевой башни. Может быть, я внутренне и готов соответствовать герою сегодняшнего времени, но в предложении ролей это пока не очень прослеживается. Ну, разве что Фома в «Физруке»…
Вы в интервью говорили, что эта роль трудная. А чем?
– Не будем далеко заходить, начнём с физики. Это восемьдесят смен подряд, чего нельзя скидывать со счетов. Я не отношусь к актёрам, которые очень сильно зависают на своём творчестве, я мог бы сейчас вам рассказать о глубине своего героя, о его духовных метаниях… Но вы же видите, где мы сидим.
Сидим в абсолютном говне, в заброшенном здании, изображающем чистенькую больницу, и так ежедневно. То лес, то дороги, то болото. Это тяжело даже в физическом смысле, да и по нагрузке эмоциональной тоже. Двадцать отдельных законченных историй, где много событий, много внутренних сомнений, взрывов, падений. Она тяжёлая просто. Вот пример: сцена, на которую вы попали, – мой герой приходит к отцу, которого не видел сорок пять лет и который бросил его ребёнком…
А! Так Виктор Сухоруков на кровати – это ваш отец?
– Отец, который сына знать не хочет, и сын не хочет знать отца, но так сложилось, что они встретились. Это не на вторых, а даже на четвёртых планах играется…
Но если отвлечься от устрашающих декораций, всё равно это счастливый момент, когда всё удаётся, всё получается и человек наконец-то на своём месте. А радости в глазах нет.
– Нет, я не гневлю Бога. Радость в глазах есть. Просто, когда говорят о счастливом моменте, хочется верить, что это не просто белая полоса на коричневом фоне. Хочется думать, что этот период начался. Что я исчерпал лимит говна и теперь это навек.
«Без любви жить можно, если ты не знаешь, что это такое. Если узнал - уже нельзя»
А радость в основном проблёскивает у окна бухгалтерии. Когда ты, посмотрев вечером какое-то своё творение по телевизору и заснув с блаженной улыбкой и текущей слюной из-за не двигающейся левой половины лица, наутро приходишь в бухгалтерию и получаешь белую зарплату, вот эти моменты меня очень радуют. Жалко, что вас тогда нет рядом.
Это радость от хорошо сделанной работы? Или от вознаграждения за хорошо сделанную работу?
– Это радость от окончания хорошо сделанной работы. Я очень люблю эти моменты, когда зал встаёт и аплодирует, я очень люблю, когда худрук считает, что в пяти номинациях мы проходим. Но когда это съёмка или спектакль – хоть из профессии уходи!
В Израиле проснулся, позагорал – надо ехать на спектакль. Я говорю: «Ребят, всё хорошо, но спектакль – это перебор, ей-богу!» Хотя я, наверное, лукавлю. Если разобраться, я люблю работать. Не в таком количестве, не так долго и не так много. Но в общем-то я, видимо, в результате работяга.
А вы на работе кайфуете? Есть такое ощущение от «Голоса» – что кто-то, может, тут и вкалывает, а вот Дмитрий Нагиев резвится, как рыбка в воде.
– А вы посмотрите эфир «Голоса» в день смерти моей мамы, и вы не поймёте, что со мной было. Знаете, как в шутке: «Давай займёмся сексом». – «Если хочешь только по любви, то не отличишь». Это, наверное, хорошо, когда количество наработок, штампов, сиюсекундных решений, реакций на площадке позволяет какое-то время простоять, создав иллюзию кайфа. Это только впечатление лёгкости, поверьте. Я на протяжении полугода после окончания «Голоса» готовлюсь к следующему. Я пишу, у меня исписан заготовками весь блокнот в телефоне, это плод труда.
– Абсолютно точно. Я не вхожу в кадр, не зная предыдущих часов жизни героя. Если говорю, то опираюсь либо на собственный опыт, либо на что-то обдуманное и проанализированное – как это могло бы быть. Я стараюсь пропускать через себя. Это и хорошо, и плохо. Либо я буду жить очень долго, потому что у меня очень подвижная психика и мозг оттого сохранится надолго. Либо я отброшу копыта рано. От количества пережитого.
Бывает такое: читаешь, к примеру, рассказы Михаила Зощенко – веселишься, читаешь его биографию – Первая мировая, окопы, отравление газами, ну и ярлык «мещанского писателя». В реальности всё печально было у человека, который много шутил. А вы не печальный?
– Нет. Абсолютно не печальный, не скучный, я замкнутый человек. Это другое. Для своих близких в те редкие моменты, когда я появляюсь дома и охолону от работы, могу быть даже интересен. Но балагуром меня точно не назовёшь.
Для балагура вы несколько загадочны.
– Давайте не забывать о штампах. Может, я за счёт штампов создаю эту загадочность? Это всё к разговору о палитре. Хороший актёр от плохого отличается диапазоном. Количеством штампов. Всего лишь.
Но в жизни вы «звёздных» шаблонов избегаете. Скандалов что-то не слышно. И женитесь тоже как-то редко.
– Редко женюсь, да. И мало фотографий, где я зачинаю ребёнка на заднем сиденье автомобиля. Я стараюсь этим не пользоваться. Я для себя решил – я не знаю, правильно это или нет, – что моя популярность должна строиться на том, что я сделал в профессии. Или для людей. Поэтому у меня есть благотворительный фонд, о котором я никогда не говорил и понял, что это неправильно, – втихаря этим заниматься. Это первое.
А второе – я выбрал себе эту профессию и эту жизнь, но люди, которые идут параллельным курсом со мной, они её не выбирали. Они совершенно вне этой среды, им неприятна постоянная трёпка имени. Сейчас многие журналисты пытаются проникнуть, подглядеть, залезть в твою жизнь. Меня это где-то радует, где-то удивляет, где-то раздражает, а иногда просто за углом тошнит.
Но это же так по-голливудски, когда личная жизнь становится частью работы и приносит дивиденды.
– Меня всегда немножко печалит глядеть на агонию уходящей популярности. Пока я ещё к этому не имею отношения.
Вы в детстве были «горем семьи»?
– Горе семьи – это алкоголик?
Не обязательно. Хулиган, например, или просто «трудный» ребёнок…
– Вы знаете, рассказы о детстве интересны только папе с мамой. В крайнем случае, бабушке с дедушкой… Я не был драчуном, на рожон особо не лез, но был не робкого десятка. И это не имеет отношения к творческой жизни. Я был стеснительный патологически. Я и сейчас стеснительный. И до сих пор, если меня поставить на табуретку и заставить читать «Кремлёвские звёзды повсюду горят…», могу описаться.
Да, я был трудным ребёнком, но по сравнению с моим младшим братишкой Женей я был неплох. Вот кто давал жару – практически с рождения был поставлен на учёт в детской комнате милиции.
А слабый пол вас обижал?
– Не без этого.
Обзывали плохими словами?
– Я был толстеньким до шестого класса, и там, конечно, доставалось. А так, в принципе, обзывать – нет. Когда подрос – «бабник-кобель», ну что делать, всякое бывает… Мне кажется, как только начинаются обзывательства внутри дуэта, внутри маленького коллектива, так сказать, – надо закругляться сразу с отношениями. Мы не доводили никогда до этого.
А что может убить отношения мужчины и женщины?
– Скука.
Когда нет интриги?
– Ну её в жопу, эту интригу. Скука – это когда вы говорите на разных языках. И слишком много юмора перед сексом. Юмор в постели – первый убийца секса. Вначале кажется, что мы свободны, а потом… Важно не зашутить, не перешутить. Это, кстати, не мои мысли, я кое-что читаю. В моём возрасте уже пора кое-что читать на эту тему. Иногда даже больше хочется почитать, чем практиковать непосредственно.
Вы будете начинать новую жизнь после пятидесяти пяти? Заводить новых жён, новых детей?
– Вот здесь пути Господни неисповедимы. Сейчас мне кажется, что нет. Но я так же думал и в тридцать, и в сорок. Сейчас мне кажется, что меня окружают самые мои любимые люди, но вы же понимаете… Пути Господни. Я хотел бы продолжать развиваться в том же направлении, в каком теперь существую. Я вообще тяжело что-то меняю в жизни, но уж здесь – как получится.
Вы в фильме по Достоевскому играли. «Клетка»?
– Это не помню кто пошутил: «Играл Шаляпин, а мы все участвовали». Там были гораздо важнее роли, чем у меня, поэтому я не хотел бы тут ничего на себя наматывать. Это весьма невеликая работа, к сожалению. Вы будете удивлены, сколько фильмов вообще без меня обошлось, и неплохо обошлось. Почему-то.
Зато сейчас можно кое от чего и самому отказаться?
– Я за последние годы позволил себе роскошь не участвовать в «братских могилах» на федеральных каналах, когда заканчивается один сериал, начинается другой, а ты не понимаешь, это уже новый или предыдущий всё ещё идёт. Когда один и тот же набор приёмов, актёров, световой гаммы и режиссёрских ходов. Я от этого стал позволять себе отказываться, но это возможно до поры до времени. Пока есть возможность выбирать, а не потому, что я так крут.
А с доходами вы научились справляться?
– Абсолютно не научился. Я их не вижу. Когда меня сын спрашивает: «Для чего ты столько работаешь, ты же не видишь этого?» – это абсолютная правда. И разлетается всё лихо. У меня есть жильё в Питере, жильё в Москве и незаканчивающиеся ремонты. Деньги не задерживаются в моих потных ладонях. Когда я читаю журнал «Форбс», я, как Кощей, чахну над златом и прикидываю, где бы оно у меня могло быть.
Я не бедствую, это совершенно точно, но многие вещи я до сих пор не могу себе позволить. Это касается практически всего. Я уже вышел из того периода, когда негде было жить и не на чем было ездить, но пока ещё живу почти в том, о чём мечтал, езжу почти на том, на чём хотел бы. Если лечу за границу – это редкие моменты такие, – я отдыхаю почти в том месте, в каком должно отдыхать. Слово «почти» из моей жизни пока не ушло.
«Я нахожусь на экране в той маске, в которой мне проще находиться и защищаться»
Есть ведь такое в нашей стране – приз получает проект или фильм, вроде как они сами по себе, а ты в стороне. Мы все немного Зельдины. Он всю жизнь прожил в двадцати восьми метрах, а после смерти вдруг ахнули: «Как же так-то?»
Я считаю, что и то, что Людмила Гурченко жила в ста метрах, – это позор нации. Гурченко сопоставима с Элизабет Тейлор, с Анной Маньяни, только почему там они имели возможность заканчивать свою жизнь в замках? А здесь – в стометровой квартире, как мы с пиететом пишем, в сталинском доме? Как нам не стыдно произносить это?
А вы сами как собираетесь почивать на лаврах?
– Я жду этого момента с удовольствием. Буду изредка прилетать из тепла на очень дорогие и очень хорошие работы и улетать снова любоваться саранчой и закатами. Убогие мечты у меня!
Список своих заслуг вы уже составили?
– Даже не хочу шутить в этом месте. Я не отношусь к числу людей, которые составляют списки заслуг.
Это значит, всё лучшее ещё впереди?
– Это, несомненно, то, о чём хотелось бы ещё с вами поговорить. Потому что вы умеете льстить и лицемерить. Вы мне столько приятных вещей сказали, сколько я не слышал за всю свою жизнь.
фото: АО «Коммерсантъ/FOTODOM; Наталья Скворцова для журнала "СПБ. СОБАКА.RU", 2015 год; Ольга Тупоногова-Волкова/FOTOIMEDIA RF/FOTODOM
