Радио "Стори FM"
Друг мой, Колька

Друг мой, Колька

Автор: Вера Желтова

(очень личные заметки) 

Его любили миллионы женщин, у него были десятки очаровательных партнерш в кино и, как оказалось, целых три жены. Почему же он был глубоко несчастен в личной жизни?

Первый раз я увидела его в коридоре ВГИКа. Он сидел на подоконнике, щурил нахальные глаза и пел вполголоса: «По реке плывет топор из города Чугуева…» Ему казалось тогда, что он страстно влюблён в свою однокурсницу Наташу Белохвостикову, что не мешало ему, однако, захаживать в гости к Наташе Бондарчук: там всегда вкусно кормили. Этот смешной полудетский любовный треугольник замечательно был отыгран маэстро Герасимовым в «Красном и чёрном». И в институтском спектакле, и в нашумевшем телефильме.

Он поступил во ВГИК по блату (папа, Николай Николаевич Ерёменко-старший замолвил словечко Сергею Аполлинариевичу Герасимову, у которого незадолго до этого снялся в фильме «Люди и звери» и который набирал курс вместе с Тамарой Макаровой), никогда этого не скрывал и даже бравировал. Но в глубине души, наверное, страшно комплексовал, поэтому прогуливал, хулиганил и всячески демонстрировал свой пофигизм. Коля Ерёменко во ВГИКе – это шалый глаз, встрёпанные кудри, гитара, девушки, жестокое изживание своего провинциализма, своего комплекса домашнего мальчика. Да-да, несмотря на довольно лихую дворовую жизнь, Коля был мальчиком домашним: попробуй, порезвись особенно, когда отец может выдрать за милую душу, так, что мало не покажется. И драл, конечно. Да и мама, Галина Александровна, хотя и была красавицей-актрисой, держала двух своих «Ерём» в строгости всю жизнь. Поэтому ВГИКовская вольница сначала Ерёменко ошеломила, ну а потом, как водится, он должен был доказать всем и всё.

er.jpg

Потом – это было гораздо позже, через несколько лет, я увидела его на «Мосфильме». Он спал на лестнице между этажами, уронив нелепо подстриженную голову на колени. Он тогда снимался, по-моему, в забытом всеми фильме «Исполнение желаний», играл какого-то неловкого мальчика-филолога. Днём играл. А ночью… драил сортиры. Поскольку служил в армии, в знаменитом конно-спортивном полку в Алабино, под Москвой. Такой «прикиношный» полк – многие актёры проходили там службу, так что и солдаты, и лошади повзводно и поротно (извините за армейскую безграмотность) снимались в кино. То ли Еремёнко уж слишком выделялся даже в этой привыкшей ко всему среде, то ли слишком часто снимался и «не присутствовал», то ли «полюбил» его старшина особенно крепко, не знаю, факт в том, что по возвращении в полк после трудной смены старшина встречал его словами: «Ты – артист? Твоё место – в сортире», и артист Ерёменко шёл чистить гальюн. Зато от бессонных ночей появилась в Колином лице интересная бледность.

Я довольно много писала о нём. Когда он был жив. Мне казалось, я всё про него понимаю. Один раз мы даже заключили пари: я обещала записать нашу беседу, но при этом на часть собственных вопросов ответить вместо него, а он должен был отгадать, где отвечает он, а где – я. Пари я выиграла. Тогда. Сейчас я думаю, что он мне подыграл. После его смерти я не могла написать о нём ни одной строчки, как отрезало. И вдруг в одном из толстых глянцевых журналов прочитала «воспоминания» Татьяны Масленниковой, «гражданской жены Ерёменко», как её назвали журналисты. Мне показалось, что я читаю про какого-то другого Колю Ерёменко: не очень честного, довольно трусливого, сильно пьющего. Не знаю, почему меня так задела именно эта статья. Их было много, разных. После такой страшной, такой несправедливой, такой внезапной смерти кто только ни высказывался. У нас ведь вообще любят мертвых. Их начинают называть великими, у них оказывается столько друзей и верных подруг, что только диву даешься, где же они были раньше? Но вот это желание поведать миру о том, как бывший кумир их ценил, любил (только их, ни в коем случае не жену, с которой прожил всю жизнь), советовался и проч., и проч., неистребимо. А ещё обязательно стоит поделиться «наболевшим»: что кумир-то вовсе не был таким паинькой, и жене изменял, и водку пьянствовал (да-да, я сам видел, мы вместе пили!). И прочее, и прочее, и прочее.

«Все думают, такие смазливые мальчики, каким меня видели, либо спиваются и распадаются как личности, либо теряют интерес к себе и к жизни. Так вот - хрен вам!» 

Николай Еременко


Очень мне не хотелось вплетаться в этот хор. Да и не могу сказать, что мы уж очень были друзьями, особенно в последние годы. Так, общая беспечная молодость, кафе «Север» на улице Горького, песни на кухонном полу и бедные наши друзья, которым хотелось спать, а мы выводили молодыми глотками даже не помню что, но о-о-чень протяжное. И «мосфильмовские» коридоры, и дурацкие обсуждения всего, и … вдруг жалобы на партнершу по фильму, прямо крик души: «Ну не могу я с ней сниматься, не могу её полюбить – у неё ноги, как корневища!». И – победительная походка «от бедра». А потом радостный вопль на весь «мосфильмовский» буфет: «У меня ДОЧЬ родилась! Представляешь?» Я – представляла. Тем более про дочь, поскольку тоже тогда ходила беременная. Осенью того же года у меня родился сын, и мы встретились через несколько месяцев, где-то в феврале на лестнице перед входом в ресторан Союза кинематографистов, долго-долго, перебивая друг друга, рассказывали что-то типа: «а она уже ходит», «а он так смешно пытается что-то сказать», «а моя весит столько-то и уже говорит «папа», «а мой…» Потом вдруг очнулись, посмотрели друг на друга и начали хохотать, как ненормальные: «Всё, приехали, о чём мы говорим? Ты только послушай себя!» 

Мы послушали и поняли, что мы выросли, что началась другая, взрослая жизнь. И у Кольки в этой взрослой жизни случилось уже много «взрослых» ролей, и уже снят был и вскоре вышел на экраны фильм «Красное и чёрное», и вкрадчивого красавца Жюльена Сореля Коли Еременко стали сравнивать с самим Жераром Филипом, и даже, говорят, фильм специально не продали во Францию, чтобы французы не расстроились (а может, французы сами его не купили – боялись конкуренции). А на подходе были «Пираты ХХ века», теперь бы сказали «блокбастер», а тогда, в конце семидесятых всего лишь «лидер проката» И, конечно же, Колька страшно хотел сняться в этой картине, которую будут так дружно презирать советские кинокритики и так любить неискушённые советские зрители. 

er2.jpg

Кстати, как раз из-за тонкокостного Жюльена Сореля режиссёр Борис Дуров сомневался в Еременко: не видел он в нём лихого старпома, который может «одной левой» справиться с пиратами, тем более на стороне пиратов сражался неистовый Талгат Нигматулин, чуть ли не единственный в ту пору обладатель чёрного пояса по карате (кстати, запрещённого тогда повсеместно). Пришлось Коле засучить рукава и предъявить бицепсы. Он никогда не «качался» специально, но всегда, до последнего поддерживал себя в замечательной спортивной форме. Самая большая радость потом: «Ты видела, как он (Талгат) на мне свои приёмчики отрабатывал, а я ему в ответ – по яйцам, по яйцам!». Победил! Хоть и в кино. Детскому восторгу не было предела, тем более с Талгатом у них была такая дружба-соперничество ещё со ВГИКа. Но несмотря на такие взрослые заботы и приобретения: популярность, фестивали, девочки всей страны визжат от восторга, главная гордая гордость тогда, и долго, и всегда – дочка Оля (ждал, ждал, конечно, мальчика – продолжателя рода, традиций, имени: Николай Николаевич Ерёменко-старший, Николай Николаевич Ерёменко-младший и Николай Николаевич Ерёменко-самый младший. Ну уж ладно, если не Коля, то уж, конечно, Оля). Как же он гордился, когда наступило время «выводить её в свет», и «выводил», и смешно кокетничал, когда кто-то принимал её за его девушку. К слову сказать, было это достаточно редко, поскольку Оля, как и её мама – Вера (единственная законная Колина жена, на которой он женился вскоре после окончания ВГИКа и прожил больше двадцати пяти лет), люди, как это сейчас говорится, «непубличные». Вера никогда не сопровождала мужа на фестивали, тусовки и съёмки, не давала интервью, и, по-моему, её единственная фотография промелькнула в прессе незадолго до их развода и трагического Колиного ухода.

er_sv.jpg
Он женился на Вере вскоре после окончания ВГИКа

Вообще, с женщинами Колю связывали довольно, на мой взгляд, странные отношения. Он не был бабником, что бы ни говорили по этому поводу блюстители Колиной нравственности. Он их (женщин) любил, он их изучал, он у них учился, он их жалел (одна его партнерша жутко стеснялась своего живота, покрытого после родов растяжками, а им нужно было играть постельную сцену, он её рассмешил, раскрепостил, а потом очень долго относился к ней с какой-то щемящей нежностью) и он их побаивался. Он и маму свою, Галину Александровну, любил, уважал, но побаивался (вот уж кто мог врезать народному артисту «по самые помидоры», чтобы жизнь мёдом не казалась).

Папу он просто любил. Правда, довольно долго у них было какое-то негласное соперничество, младший пытался доказать старшему, что он тоже не лыком шит, что он всё знает, всё понимает и всё умеет и не надо ему указывать. А потом, когда у отца стало пошаливать сердце, когда развалилась страна, за которую Ерёменко-старший проливал кровь на фронте, и коммунисты стали не в чести, а Николай Николаевич был таким настоящим, искренним коммунистом, и немного растерялся в этой новой, непонятной, иногда довольно странной реальности, Колька стал относиться к нему как к сыну, что ли, или как к младшему брату. Он им гордился, как гордятся детьми: оглядываясь вокруг, вот, мол, мой-то каков, а? Странно, что режиссёры не увидели столь благодатную возможность снять вместе двух Еремёнко: они же такие похожие, и в то же время такие разные… 

И вдруг – сценарий Валентина Черныха про преуспевающего московского врача, который приезжает в провинцию навестить отца, блистательного пластического хирурга в прошлом, и видит, что тот остался не у дел, понемногу стареет, попивает и чахнет. Сын открывает для папы клинику и вступает в борьбу с местными мафиози. При этом вроде бы совсем зачахший и захиревший отец становится о-го-го каким бойцом. В общем, они всех побеждают, понимают, что очень любят друг друга и, обнявшись, идут в светлое будущее. По мнению младшего Еременко, этот сценарий был словно специально написан для них. Он с радостью ухватился за эту возможность, встречался со знакомыми режиссерами, убеждая, предлагая, обещая вывернуться наизнанку. Не получалось ничего. И он вдруг решил сделать подарок отцу к семидесятипятилетию: снять фильм «Сын за отца» самостоятельно. А что? В лихие девяностые кто только не снимал кино, даже бандиты и сантехники. Одному моему приятелю в те всеперестроечные времена принесли в студию чемодан денег: снимай, дорогой. Он тогда чуть не умер от страха. Кольку Бог миловал. Обошлось без бандитских денег, хотя наверняка не обошлось без трудностей. О них знали только самые близкие. 

Для остальных Ерёменко по-прежнему улыбался белозубой победительной улыбкой и блистательно делал вид, что ему всё нипочём, что ему абсолютно наплевать, что скажут про его режиссёрский дебют (я помню долго отлынивала от просмотра: куда легче сказать озабоченно «ты знаешь, я ещё не видела картину, обязательно посмотрю и потом скажу», чем мямлить что-то типа «а мне нравится», краснея от стыда. Отвертеться не удалось: мы вместе были в Припяти на каком-то мини-фестивале, просмотр был в крошечном зале в местном доме культуры работников Чернобыльской АЭС, и деваться было некуда. Колька поймал меня после просмотра, засмеялся и сказал: «Можешь ничего не говорить, у тебя на лице всё написано»). 

Поистине он был великим актёром, или это только мы, толстокожие, никак не можем понять, что для него действительно не важно было, кто и что о нём подумает. Папа счастлив, и – замечательно. Он сделал это! Вообще, это был по всем параметрам судьбоносный фильм, хотя результат оказался в прямом смысле противоречивым. С одной стороны, он утвердился в профессии, испытал себя и понял, что он уже и без Мастера может. С другой стороны, ему всё больше с той поры будет не хватать Мастера, за которым бы он пошёл, не хватать материала, позволяющего выявить и использовать все профессиональные навыки, весь накопившийся опыт, весь талант. С одной стороны, именно на съёмках этого фильма Коля встретился с Людмилой – женщиной, которая скрасила ему душевное одиночество последних лет («Моя старшая дочь и младшая жена», – грустно пошутил он как-то). С другой – стала разваливаться семья, брак с Верой, пусть уже далеко не страстный союз любящих сердец, но – устоявшийся, прочный, очень бы хотелось думать, что незыблемый («Мы – Ерёменки – никогда не разводимся»). Он держался за хотя бы видимость брака изо всех сил. Может, хотел сохранить хоть что-то незыблемое в этом разваливающемся на глазах мире. Ведь папа – смог. Родители – смогли. Остаться вдвоём до самого конца. Это была так и не сбывшаяся мечта. Так и не сбывшаяся мечта – чтобы к нему относились, как к серьёзному актёру. Это после смерти его назовут великим. А при жизни…

Если бы не Герасимов, артиста Николая Еременко-младшего просто не случилось бы. И не только потому, что в память о собственных лихих молодых годах Сергей Аполлинариевич Кольку всегда прощал. И с курса на курс переводил, несмотря на все его художества и недовольно приподнятую бровь Тамары Макаровой. И не только потому, что снимал потом во всех своих фильмах – он всех своих ребят снимал, но не всех мы сейчас сможем вспомнить (хотя, конечно же, очень многих, не в пример иным мастерам). Он снимал его в ПРАВИЛЬНЫХ ролях, он позволял ему БЫТЬ САМИМ СОБОЙ, он позволил ему БЫТЬ КРАСИВЫМ. Ведь Коля Еременко попал на экран в то самое время, когда вдруг стал моден тип «человека из толпы», чуть-чуть грубоватый, чуть-чуть чудаковатый, чуть-чуть шепелявый, то есть гипотетический «простой советский человек». Коля на «простого» не очень тянул. Без Герасимова ему в лучшем случае суждено было бы играть белогвардейцев, шпионов, законченных эгоистов или сказочных злодеев. 

Герасимов использовал Колины возможности на всю катушку. В фильме «У озера» разрешил быть похожим на самого себя тогдашнего: слегка шалым, слегка влюблённым, слегка циничным, но ничего ещё не понимающим в жизни. Зато в «Красном и чёрном» гасил изо всех сил, чтобы бешеный темперамент бурлил глубоко внутри, лишь иногда вспыхивая искорками в глубине глаз, чтобы красивый звучный голос приобрёл какую-то змеиную мягкость. Жюльен Сорель был страшно далёк от Николая Ерёменко, и тем самым интриговал и манил, дразнил, и дарил волшебное ощущение власти над ролью, постижения той самой греховности проживания чужой жизни, чужих страстей и завораживающей безнаказанности проявления этих страстей.

А ведь он был ещё совсем мальчишка тогда, ну что он такого знал о жизни, в двадцать-то пять лет! А играл так, что как будто знал. Вообще к двадцати пяти годам он уже успел много сыграть – и лейтенанта Дроздовского в «Горячем снеге» Гавриила Егиазарова (кстати, это тоже характер – так добиваться этой роли, просить, пробоваться, чтобы сыграть не героя-героя, а характерную роль человека из-за неумения и гордыни чуть было не погубившего целый взвод).

Конечно, к пятидесяти годам он хотел большего, он умел много, он знал, перечувствовал. Он страдал, потому что ему казалось, что это никому не нужно. А это и правда было не нужно. Пришли другие герои, с кличками вместо имён. И он даже приобщился – сыграл в знаменитой «Бригаде», которая уж точно стала куда как популярней «Пиратов», хотя проповедовала ровно противоположные принципы. Он же актёр, он всё может. Он и смог – очень убедительно сыграл папу Космоса. Так же убедительно, как он играл графа Орлова, например, в «Царской охоте». Но уже не было Той Самой Роли, по которой можно отсчитывать жизнь в кинематографе, как когда-то начался отсчёт с Жюльена Сореля или Алексашки Меншикова из «Юности Петра». И ему было мало и душно. А тут ещё и женщины. Он в них запутался. Ему всегда было с ними хорошо, но трудно. Они летели на его огонь, как мотыльки. Даже когда, казалось, он и шага не делал в их сторону. Они всегда в него влюблялись и придумывали за него и про него, а он пытался распутывать или рвал всё к чертовой матери. Ему трудно было влюбиться, потому что они так охотно откликались на его зов, что у него начисто отказал охотничий инстинкт.

«Семья должна быть у каждого. Я люблю свою семью, свой дом. Но по натуре я одиночка» 

Николай Еременко


Когда-то, ещё в начале жизни, он выбрал Веру. Никогда, ни в одном интервью он не рассказывал про какую-то неземную и пылкую страсть, безумную любовь к ней. Он вообще ни про одну свою женщину ничего, никогда публично не говорил. Про женщин вообще – сколько угодно, с толком, чувством, расстановкой. С любовью и уважением. Про партнёрш по фильмам – пожалуйста. Но только ни слова о тех, с кем жил, ел, спал, кем дорожил. По разным причинам, не нам о них судить. Вот опять бедный Коля вынужден терпеть мои размышления по его поводу. А мне кажется, что Коля не был способен на какую-то сумасшедшую любовь, на страсть в клочья. Он был слишком красивый и слишком «залюбленный».

В мае 1985 года в Минске проходил Всесоюзный кинофестиваль. Была в Советском Союзе такая замечательная традиция – ежегодно в столицах союзных республик поочередно проводились фестивали – такие смотры достижений. Это было потрясающе – можно было буквально за неделю посмотреть лучшие фильмы, сделанные за год во всей, такой необъятной тогда, родине. И можно было обязательно встретиться с друзьями. И были бесконечные встречи с трудящимися – в огромных кинозалах, в маленьких кинотеатриках, «на производстве», в колхозах. Где только наши замечательные артисты, режиссёры и примкнувшие к ним журналисты не встречались с «трудящимися». Артисты и режиссёры выступали, что-то рассказывали, а журналисты и зрители радовались возможности пообщаться с интересными людьми, а потом «накрывали поляну» – надо же было выпить-закусить с «нашими гостями». 

В Минске тогда все фестивальные мероприятия проходили в потрясающе красивом Доме кино, стоящем не просто на центральной площади, но ещё и прямо напротив гостиницы, где обреталась вся фестивальная братия. Поэтому было очень удобно бегать и на просмотры, и в ресторан, где всё было очень вкусно, где все встречались после просмотров, «встреч с трудящимися», общались, ели, пили, танцевали, целовались и всячески радовались жизни. И вот в разгар этой фестивальной вакханалии состоялся выезд гостей фестиваля на натурную площадку киностудии «Беларусьфильм»: в лесу недалеко от Минска был выстроен настоящий партизанский лагерь: с землянками, кухнями и прочим. На этой натурной площадке снимались все советские фильмы про партизан. И вот рано утром, буквально часа через два после того, как фестивальная публика угомонилась и заснула пьяным сном, всё ещё сонных и поэтому слегка угрюмых гостей посадили в автобусы и привезли в лес. 

Там всё было замечательно, белорусские актёры с огоньком изображали партизан, румяные девчонки пекли на настоящем костре партизанский хлеб, под деревьями стоял грубо сколоченный деревянный стол, рядом с ним – скамейки, а вокруг летали огромные комары, видимо, отъевшиеся на партизанских харчах. Гости хмуро гуляли между землянками, знакомились с партизанским бытом, но думали только об одном: когда можно будет сесть за стол и выпить. Все на минуточку забыли за фестивальными радостями, что в стране объявили сухой закон. И вот, наконец, ранним утром, в сыром и сумрачном весеннем лесу замёрзшим кинематографистам предложили миску с настоящим партизанским кулешом и стакан… берёзового сока. Тягостное недоумение сковало членов делегации. Долго никто не верил, что никаких фронтовых ста граммов не будет. И когда тогдашний министр кинематографии Филипп Тимофеевич Ермаш, приготовившись произнести тост, сказал добрым голосом, что вот тут, возле него стоят емкости с жидкостью против комаров, легковерный артист Ерёменко решил, что в целях конспирации водку разлили в неудобные флаконы. Кое-кто побежал за «антикомарином», кое-кто даже понюхал, но… увы! Пришлось довольствоваться берёзовым соком. Потом, когда мы уже «вышли из леса» и у Коли Еременко брали интервью телевизионщики, он, давясь от смеха, важно сказал: «Я приехал в Минск, чтобы встретить принятие сухого закона на родине».

Странные у него были отношения с «малой родиной»: он никогда не скрывал, откуда он родом, но и не испытывал особенной «любви к отеческим гробам», при каждой возможности ездил в Минск к родителям, но давно и прочно чувствовал себя москвичом. И вдруг, на пятьдесят втором году жизни, стоя у могилы Николая Ерёменко-старшего, произносит: «Похороните меня рядом с отцом». Не прошло и года, как траурный кортеж привёз из Москвы в Минск и Ерёменко-младшего. Теперь уж они оба и навсегда принадлежат белорусской земле.

Когда он умер, мне приснился странный сон: какая-то непонятная усадьба с анфиладой комнат, множество нарядно одетых людей образуют группки, переходят от одной группки к другой, все веселы, о чём-то мило беседуют. А за огромными стеклянными окнами – терраса, по которой, я вижу, идёт Колька. Один и очень грустный. Я подошла к стеклу, он увидел мой взгляд и указал куда-то вбок – там, где-то вдалеке, виднелась открытая дверь. Мы одновременно подошли к этой двери (и всё равно, я – здесь, в этом зале, полном людей, а он – там, снаружи, один), и я у него спросила: «Ты чего такой грустный?» А он отвечает: «Понимаешь, у меня никогда в жизни не было домашних тапочек, а сейчас – целых три пары. А они мне совершенно не нужны». Я ничего, конечно, не поняла, только защемило сердце – во сне Колька был хоть и грустный, но живой. А утром пошла в Дом кино, где проходила гражданская панихида по Еременко. И увидела рядом с гробом его маму. И трёх женщин в чёрном. Они даже распределились как-то по возрастам. Возле мамы плакала навзрыд какая-то совсем молоденькая женщина, почти девочка (я даже подумала, что это Оля). Затем – ещё одна, смутно знакомая женщина с немного надменным и даже вызывающим (как мне показалось) выражением лица. А с самого краю, как-то даже наособицу, сгорбившись, – Вера. И люди, подходившие к этой группке выражать соболезнования, немного терялись, что-то бормотали скомканно и спешили уйти. 

Это было так страшно и нелепо – три вдовы одновременно. Три главные женщины его жизни. Такие разные, они и любили его по-разному. И прощались по-своему. Люда – младшая, последняя, так же самозабвенно растворилась в своём горе, как растворялась в своей любви. Таня, средняя – очень деловито и властно распоряжалась всем на панихиде и все её слушались (именно она после Колиной смерти присвоит себе звание ГЛАВНОЙ и САМОЙ ЛЮБИМОЙ, и именно она будет раздавать бесконечные интервью, спеша утвердиться, застолбить своё место рядом с ушедшим, вспоминая всё новые и новые подробности их «совместной» жизни). И Вера, тихая и незаметная Вера, которую поспешили забыть, которая двадцать пять лет была рядом с ним и от которой он смог уйти лишь на пороге смерти. Она не давала интервью при жизни мужа, не начала говорить и после того, как он ушёл. Поэтому ни досужим журналистам, ни любопытствующим и сочувствующим никак не удаётся узнать, любил ли её Коля, как именно он её любил, знала ли она о других женщинах и что она по этому поводу думает. И слава Богу!

И я подумала тогда, стоя в толпе плачущих женщин, может, это тоже было одной из причин его такого стремительного ухода? Не только естественные в его возрасте и при его профессии переживания, страдания и комплексы (что не то предлагают играть, а то и вовсе не предлагают, а сил и опыта накопилось столько, что хватит на десятки самых интересных и самых великих ролей, и если не сыграешь их, то, кажется, сердце разорвётся от накопившихся и не сыгранных эмоций) послужили спусковым крючком. И уж совсем не пьянство, которое ему приписывали даже самые, казалось бы, хорошо относящиеся к нему люди. А ещё и чувство вины перед этими тремя любящими его женщинами, каждую из которых он любил и каждую из которых так или иначе предал. Да, наверное, его трудно было любить (как, впрочем, и любого актёра, особенно красивого и популярного), деля с профессией и толпой жаждущих любви посторонних женщин. Но мы же не знаем, как трудно было ему!

Ты прости меня, Колька. За всё прости. А особенно за то, что когда ЭТО случилось, я порадовалась, что ты так быстро умер. Вообще, что ты умер. Что некрасивым и беспомощным тебя видели только любящие женщины. Что ты остался в памяти знавших и любивших тебя молодым и нахальным красавцем, крутым мачо, что ты не стал безвольной марионеткой, которого показывают по телевизору или выводят на сцену за ручку, чтобы ты смог что-нибудь промычать на публику, а публика скинулась бы на твое лечение и долго-долго жалела бы тебя. Ты ведь не хотел, чтобы тебя жалели, правда, Ерёма?

фото: FOTODOM; ИГОРЬ ГАВРИЛОВ/EAST NEWS; ЛИЧНЫЙ АРХИВ Н. ЕРЕМЕНКО

Похожие публикации

  • Педант и любимец женщин
    Педант и любимец женщин
    Писатель Михаил Зощенко всю свою жизнь прожил с любовницами, а умер на руках заботливой жены. Чего стоила ему такая «семейная идиллия»? 

  • Поклонники греховной музы
    Поклонники греховной музы
    Почему именно Обри Бердслея назначила своим идолом русская богема на переломе XIX−XX веков? Что было в нём такого, чтобы влюбиться до слёз, назвать «чёрным алмазом» и подражать, подражать, подражать? 
  •  Антимедведь
    Антимедведь
    В ожидании, как разрешится интрига, получит Леонардо Ди Каприо «Оскар» за мужскую роль или не получит, Ираклий Квирикадзе рассказывает свои истории про медведей