Ave Майя!...

Автор: Ирина Кравченко

Майя Плисецкая смогла вылепить из себя образ настолько волшебный, гармоничный, воздушный, что, глядя на нее, забываешь, что балет –тяжелейший труд. Кажется, что и в жизни Плисецкой не приходилось продираться не через какие тернии. Как ей удалось создать эту иллюзию?

Есть история о том, как во время первых гастролей во Франции Плисецкая танцевала «Лебединое озеро», и в антракте к ней в артистическую уборную пришел Серж Лифарь, стал говорить «за жизнь» и расточать Плисецкой комплименты. Она стояла завернутая в полотенце, ей надо было срочно из черного лебедя переодеваться в белого, а Лифарь все говорил, говорил. И эта история – как символ всей жизни Плисецкой: там черное, тут белое, там одно, тут прямо противоположное, и рядом грохочет слава, гудят ее медные трубы, а человеку… Ему надо во что бы то ни стало, железно оставаться самим собой, иначе конец, и в первую очередь балету.

Наверное, причина того, что Плисецкая танцевала в результате до бог знает каких лет – не ее, балеринских, и танцевала отменно, -- кроется в одном: она говорит, что не привыкла себя жалеть, и даже не понимает, что это такое.

Майя Плисецкая

Жизнь способствовала тому, чтобы Плисецкая на жалости к себе не сосредотачивалась: когда в 37-м посадили ее отца, а мать с грудным братом Майи отправили в лагерь для жен «врагов народа», двенадцатилетний ребенок, оказавшись без родителей, был поставлен перед выбором. Это задним числом можно сформулировать, между чем и чем – между тем, чтобы растеряться и потеряться, и тем, чтобы выстоять, а жизнь ведь ничего не спрашивает и не ждет с ответом, она течет себе дальше.

Спустя много лет Плисецкая, уже работавшая в Большом театре, стала невыездной. Ситуация сложилась, может, не такая драматическая, потому что никого не расстреляли и не сослали, но обидная: почему ее, приму-балерину, не берут на зарубежные гастроли, то есть ставят в положение человека второго сорта? Не было, как вспоминала Плисецкая, ни дня, чтобы она не думала наложить на себя руки. Но при этом продолжала выступать, и не только на родной сцене: «обтанцевала» половину провинциальных сцен.

Что-то несгибаемое было в этой внешне такой пластичной женщине, поэтому и сломать было трудно. Позднее, когда Плисецкую выпустили-таки за границу, она стала ездить на гастроли и во Францию, а поручилась за нее Надя Леже, французская художница русского происхождения, дружившая с Фурцевой. 

И вот в письме Лиле Брик, еще одной покровительнице Плисецкой, Надя писала, как выступает их «подопечная», называя ту «ребенок»: «В Каннах тоже было очень сложно, поссорились музыканты, зал на 1500 человек нам дали, но надо было или «под сухую» танцевать, или идти в зал на 700 человек, но с музыкантами и пианино… за нас дрались и не обращали внимания, что нам надо, так что Майя и Коля (Николай Фадеечев, солист Большого театра, партнер Плисецкой. – Прим. ред.) очень страдали. Сцена была маленькая, грязная, скользкая и неровная, все было, чтобы получилось плохо. Майя с Колей уходили в 10 часов утра и приходили вечером: то ждали музыкантов, то директора, то все танцы переделывали, приспосабливаясь к условиям, и мне не говорили… Но прошло все благополучно. Коля мне сказал после спектакля, что накануне он всю ночь бредил, лез на стенку и душился, он совсем не мог танцевать… И вот я увидела Майю в трудном положении».

И что было дальше, если даже немногословный и спокойный Фадеечев во сне на стену кидался? «Будь уверена, что это не ребенок, -- написала Надя. - К большому счастью, она моментально забывает плохое… Все у нее интересное, когда не танцует, но когда работает, все забывает. …Бедная, она так любит жизнь, любит покушать, все любит, а ремесло требует великих жертв…» Вот она еще, оказывается, откуда – эта способность не обращать на себя лишнего внимания: во-первых, ремесло ждет полной самоотдачи, во-вторых, жизнь вокруг так хороша, что «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон», искренний интерес к этой жизни как-то отвлекает от собственной персоны и самокопания.

И что интересно: она много писала и рассказывала о своей жизни, темпераментно, иногда не выбирая выражений, но все равно – немного отстраненно. Так говорит человек, который не делает из пережитого причины ни для гордости, ни для страданий. А там много всего было. Достаточно того, что родина на «белую лебедь» часто смотрела с прищуром. Вообще у советской власти были свои виды на балет. Чтобы не провалиться под собственной тяжестью, всей конструкции нужна была легчайшая надстройка, которая манила бы в небеса. Кстати, по той же причине особое пристрастие, что и к балету, было в Союзе и к космосу – вверх, вверх, там над сценой, здесь над землей! Когда полстраны ходило в «кирзачах», ватниках и костюмах от «Москвошвеи», надо было, чтобы кто-нибудь в белой пачке парил в лучах прожекторов или легкой ножкой ножку бил. Поэтому балет был для власти кровным делом, и балетных она считала совсем своими, в жизнь которых вполне можно вмешаться.

В одной из американских поездок с Плисецкой познакомился Роберт Кеннеди, тогдашний сенатор и министр юстиции, положивший глаз на приму. Сопровождающие их «органы» сразу это заметили и стали подталкивать «свою» балерину к более тесным отношениям с высокопоставленным американцем, что очень пригодилось бы стране Советов. Когда Кеннеди увозил новую знакомую от отеля в ресторан, куда пригласил ее пообедать, за стеклом отельной двери маячила довольная физиономия сопровождающего. Но Плисецкая дружила как дружила: поклонник приходил в театр, стоял за кулисами, как-то раз позвал домой – и… все.

«Со мною Роберт Кеннеди был романтичен, возвышен, благороден и совершенно чист. Никаких притязаний, никакой фривольности… И я ему оснований на то ни разу не дала».

И верно: у Кеннеди - семья, у Плисецкой – Щедрин, с которым они созванивались каждый день, иногда по два раза, а еще слали друг другу письма.

С Родионом Щедриным. 1965 год

С Щедриным она познакомилась у той же Лили Брик, точнее, он сначала – шутка судьбы! – не увидел Плисецкую, на которую, собственно, надо было смотреть, а услышал ее… поющую. Она голосом исполняла музыку из балета Прокофьева «Золушка». Брик собирала голоса знакомых, записала и пение Плисецкой, которое поразило Щедрина. Хозяйка заметила, что талантливая «певица» еще и рыжеволосая красавица. Потом Щедрин увидел красавицу в том же доме, в тот вечер -- там еще гостили актер Жерар Филип, который «Фанфан-тюльпан», с женой и Жорж Садуль, французский художественный критик, коммунист. 

Щедрин после вечера развозил гостей на своей машине, последним по курсу был дом Плисецкой. По дороге она попросила переложить ей на ноты музыку из чаплинского фильма «Огни рампы» - хотела поставить на нее номер. Он просьбу выполнил, но с номером ничего не получилось. Следующие несколько лет виделись мельком – и все. Может, потому, что Щедрину было всего двадцать три. И вот, спустя три года после первой встречи – опять вечер у Брик. Плисецкая рассказывала о назначенной на завтра премьере «Спартака», где она танцевала партию Эгины, и Щедрин попросил билет. Наутро после премьеры позвонил ей, восхищался и сказал, что пишет музыку для балета, поэтому хочет прийти в класс, посмотреть, как она занимается. От балета он, хоть и сочинял музыку к постановке, был тогда далек.

В классе Плисецкая занималась в купленном у дамы, одевавшей в заграничные вещи невыездных артистов, эластичном купальнике, что было тогда неслыханным – все балерины репетировали в хитонах. И ее точеная, обтянутая купальником фигура не могла не произвести дополнительного впечатления на Щедрина. Пластикой Плисецкой кто только и до того, и после не восхищался: от Коко Шанель, которая увидела советскую балерину в Париже и пригласила в свой бутик, объявив гостье, что она принята к ней манекенщицей, до Марка Шагала и Пьера Кардена, для которого Плисецкая стала музой – для нее он создавал костюмы по поводу, то есть к спектаклям, и без повода. Так что немудрено было ей произвести и на Щедрина впечатление.

Потом она уехала на гастроли в Чехословакию – туда выпустили, все-таки соцстрана, – а Щедрин в Сортавалу, в Дом творчества композиторов. Вернувшись из Праги, Плисецкая отправилась к нему, и, когда поезд подходил к перрону, какой-то дядька толкнул ее, сказав, что вон, дескать, вас братик ждет. А Щедрин и впрямь был на нее похож – мастью: тоже рыжий, только светлее. Вскоре было еще романтическое путешествие в Сочи, на машине, да с тайной слежкой позади – «органы» полуопальную балерину своим вниманием не оставляли: то под окном квартиры дежурили ночами, греясь в машине, то тут напоминали о своем присутствии тем, что… таскали продукты у влюбленных, ночью, под покровом темноты. Впрочем, Плисецкая вспоминала об этом с юмором: ну утащили сумку с жареными цыплятами, ну пришлось обедать в привокзальной столовой, есть синюю картошку из плохо помытых тарелок.

По возвращении в Москву они расписались, отметили это у Брик и Катаняна. На совместной фотографии, сделанной после свадьбы, глаза и улыбки у Плисецкой с Щедриным откровенно сияют.

Щедрин не дарил ей бриллиантов. (Плисецкая: «А зачем?») Зато он дарил ей музыку, к каждому дню рождения – новую.

Она сама говорит о себе, как о человеке противоречивом: может быть легкой и идилличной, как на той свадебной фотографии, как, впрочем, и других, а может упереться и не сворачивать. Но заставить ее стать жесткой и гнущей свою линию может, как правило, только то, что связано с работой.

Вот мечтала она станцевать Кармен, которая словно была написана для Плисецкой. Как там у Мериме? «То была странная и дикая красота, лицо, которое на первый взгляд удивляло, но которое нельзя было забыть». А ведь что-то такое есть и в Плисецкой: красота необычная, не скажешь, что это какой-то канон или что ты видел подобное. Никогда не видел, за это можно поручиться. В роли Кармен есть что играть, поскольку героиня невольно создает вокруг себя огромное поле напряжения. И это совершенно для Плисецкой – сыграть не столько саму героиню, сколько то, что веет вокруг нее. Опять же потому, что Плисецкая умеет отвлекаться от себя.

Режиссера для задуманного спектакля она нашла почти случайно: в морозный зимний день выбралась из дому посмотреть кубинский балет в Лужники, потому что посоветовала мать. Так и познакомилась с хореографом Альберто Алонсо. Переделывать оперную музыку Бизе для балета отказались и Шостакович, и Хачатурян. Пришлось этим заниматься Щедрину. «Я танцевала в нашей тесной кухне – прямо посереди обеда, - вспоминала Плисецкая, - с куском курицы во рту – каждый новый эпизод, поставленный Альберто, - за себя, за партнеров. Щедрин внимательно всматривался в мои пунктирные движения и выискивал в них некие таинственные акценты».

С Сергеем Радченко - вот так рождалась "Кармен-сюита" в Большом

Публика отнеслась к новому балету настороженно: все было слишком «серьезно». Фурцева, у которой выпросили разрешение на то, чтобы пригласить Алонсо в Москву, сразу после окончания спектакля ушла недовольная. И когда подоспели гастроли в Канаде, выяснилось, что уже заявленный балет «Кармен-сюита» никуда не едет. Тут Плисецкая и бросилась на защиту своего детища: на совещании у Фурцевой, где требовалось осудить то, что у них получилось, и раскаяться, она… заявила министру культуры, что без «Кармен» не поедет и вообще уйдет из театра. Спектакль не выпустили, и Плисецкая, хоть Большой и не покинула, осталась в Москве. От переживаний у нее пропал голос. «Кармен» потом вернулась.

Рассказывают, что ругаться по делу она умеет. Причем выглядит в этот момент не хуже, чем на сцене. Как-то один из солистов Большого проходил по коридору театра, и другой подозвал его: «Посмотри, как Плисецкая ругается с начальством. Настоящая Зарема!»

Ее много раз спрашивали, почему она не оставила страну: бежали Рудольф Нуриев, Александр Годунов, Михаил Барышников -- спасали себя для балета. И если талант у Плисецкой превыше всего, почему было не позаботиться о том, чтобы «перенести» его в более комфортные условия? Она отвечала, что не могла подвести людей – да хоть Хрущева, который ей поверил, «выпустив» после опалы на гастроли, и так ее воспитали, что уехать она не могла, и Щедрин не мог без России, а Плисецкая без Щедрина. 

Потом уже, когда рухнул «железный занавес», много работала по всему миру. Говорит, что бралась за разные предложения еще и потому, что все заработанное в советские годы в новые времена обесценилось. Повторяет, что последние годы прожила счастливо: работала, с кем хотела, и живет, где хочет. Сейчас – на три дома: то в Мюнхене, где они с Щедриным снимают квартиру, точнее, меблированные комнаты (зачем, удивляются, нам лишняя головная боль в виде своего жилища?), то в Литве, здесь уже в собственном доме, которому четверть века, то в московской квартире на Тверской. Плисецкая говорит, что в Германии хорошо жить Щедрину, потому что он сотрудничает с тамошним музыкальным издательством, и он член немецких академий музыки, и его много исполняют (когда-то было наоборот: она танцевала больше…).

А ей тоже хорошо – поскольку, признается, в Германии она выступала не так много, и ее там мало кто знает. Можно спокойно, не как в Риме, Токио или Мадриде, гулять по улицам и жить в свое удовольствие. Она приходит в сербский ресторанчик рядом со своим домом, заказывает равиоли, пива. Оказывается, при своем «зверском аппетите», Плисецкая садилась на диету только в крайнем случае, а так ела сколько хотела, особенно уважая селедку с черным хлебом. Репетиции и выступления сгоняли калории, хотя, признается, всегда весила чуть больше, чем нужно. Но кто это видел? Все-таки она втихаря любила себе потрафить, но – самую малость.

А зато в Париже в прошлом году к 85-летнему юбилею Плисецкой в одиннадцать часов вечера зажгли Эйфелеву башню – разноцветные огни в честь богини Большого.…

фото: BERNARD GOTFRYD/GETTY IMAGES/FOTOBANK; АРХИВ Г. СОЛОВЬЕВА/МУЗЕЙ БОЛЬШОГО ТЕАТРА , ЕВГЕНИЙ УМНОВ /РИА "НОВОСТИ"; МУЗЕЙ БОЛЬШОГО ТЕАТРА,  РИА "НОВОСТИ" ; JULIODONOSO/SYGMA/FOTO S.A., ЕВГЕНИЙ УМНОВ/FOTOSOYUZ; ALAIN DEJEAN/SYGMA/CORBIS/FOTO S.A.; REUTERS/VOSTOCK PHOTO, CORBIS/FOTO S.A.; ЛЕОНИД ЛАЗАРЕВ/FOTOSOYUZ; ЛИЧНЫЙ АРХИВ М.М. ПЛИСЕЦКОЙ