Радио "Стори FM"
Золотой запас Гармаша

Золотой запас Гармаша

Автор: Ирина Кравченко

Актёр Сергей Гармаш всегда жил по принципу: никогда ни у кого ничего не просить, сами придут и дадут. В конечном итоге ровно так и происходило. Но что должно было с ним случиться, чтобы это заслужить?

Для меня, например, актёр Гармаш, во всяком случае, в кино начался с «Любовника» Валерия Тодоровского, где вы сыграли брутального мужчину, преданно и нежно любившего чужую жену. Но сначала спрошу не про вашего персонажа, а про работу Олега Янковского: почему его герой в конце картины умирает?

- У каждого из нас есть внутри неприкосновенный запас, который нельзя отнимать, а в фильме у человека его отняли.

Если бы я вдруг решил сочинить продолжение чеховского «Дяди Вани», то оно было бы таким: после того как все уехали, главный герой должен был бы спустя несколько месяцев умереть. Оттого что ему нечем стало жить.

Получается, что у персонажа Янковского весь его «золотой запас» помещён в частное существование? Он же интеллигент, гуманитарий, для него культура не пустой звук… А не помогает она ему в трудный момент. Почему?

- Значит, для него культура не «золотой запас». Драма в том, что можно в конце своего земного пути оглянуться и понять: то, чем вроде бы жил, не составляет твоего «резервного фонда».

А что у вас в нём? Кроме театра и кино?

- Мама, папа, жена и мои дети. С мамой я, сам находясь уже в предпенсионном возрасте, по-прежнему чувствую себя тем пятнадцатилетним подростком, каким я от неё уехал. Для кого-то родители с определённого возраста становятся прожитым этапом, им надо, мол, только оказывать внимание, и всё. У меня не так. Если я внутри себя не смогу произносить «папа» и «мама» с тем чувством, с каким говорит сейчас эти слова мой семилетний сын, значит, я закончился.

Я уже не говорю о том, что если бы не мама, не было бы никакой у меня актёрской судьбы. Я же не собирался поступать в театральное, но мама была женщиной со своими суевериями. Однажды в Евпатории, где жил мой дед, родители в очередной раз пошли в летний кинотеатр на вечерний сеанс и, как всегда, взяли меня с собой, чтобы не оставлять во дворе. 

Я обычно не столько смотрел на экран, сколько дремал у отца на руках. В тот раз я почему-то сказал им: «Когда вырасту, буду артистом». Не помню этих слов, но маме они в голову запали. Когда оканчивал восьмой класс, она купила мне справочник для поступающих в средние учебные заведения. Я смотрел только мореходки. И вдруг выдал: «Вот театральное, сюда бы я поступил». Это была даже не шутка, а просто реплика. 

Но когда я уехал на соревнования по парусному спорту, мама, ничего мне не говоря, отправилась с моими документами в Днепропетровск, не зная даже, что приём документов в театральном – это уже первый тур. Но, вероятно, в комиссии, увидев, что женщина приехала из другого города, сжалились над ней и бумаги мои взяли. Тогда самым интересным для меня во всей этой затее было то, что, если пройду, стану жить один в другом городе: самостоятельности хотел. В итоге я поступил.

А возвращаясь к разговору о «золотом запасе», родители – те люди, которых ты любишь безоговорочно, они дают возможность ощущать не только их любовь, но и любовь в тебе самом. То же и с детьми. Перед дочкой я, конечно, виноват, что мало ею занимался. Но одно дело, когда у тебя в тридцать лет рождается ребёнок, и другое – когда в сорок восемь, как мой сын. С годами ты умнеешь и стремишься дать детям как можно больше. Хотя и Ваню-то я мало вижу из-за своего ритма жизни. Но семья – это безусловная любовь. Помню, в юности я прочитал книгу Ромена Роллана, откуда ничего не запомнил, кроме единственной фразы: «Любят, потому что любят: любовь не ищет причин».

В том-то и дело. Ваш герой в «Любовнике», военный в отставке, работающий в ЖЭКе, выживает. Может, потому, что у него было огромное настоящее чувство, которое перевесило всё?

- Попробуй заняться исследованием, что такое любовь, и в момент, когда покажется, что ответ рядом, она испарится. Как в мифе об Орфее и Эвридике: оглянешься – и любимая женщина исчезнет, но верь, что она идёт следом, и она будет идти.

Мне нужно, чтобы у меня внутри был этот звук – звук любви. Пусть она хитра, коварна, со всякими сетками и капканами, но я не хотел бы её лишиться. Наверное, любовь всегда должна присутствовать в нашей жизни, и неважно, к кому она обращена. Любовь, по-моему, больше чувства к конкретному человеку. А существует ли она одна и на всю жизнь? Не каждому удаётся, однажды заглянув в глаза другому и увидев в них промелькнувшую искру, протянуть это ощущение на долгие годы. Как каждый наделён не похожим ни на кого ДНК, так и у всех своя способность любить.

У вас была феерическая история со свадьбой, так?

- За своей будущей женой я ухаживал долго, старательно. Когда нас с Инной собирались взять в «Современник», сказали, что дадут комнату в общежитии. Оставалось расписаться. Мы уже жили вместе и созрели для того, чтобы создать семью.

Я был в Литве на съёмках. Вдруг у меня образовались пять свободных дней. Позвонил Инне, потом маме, она: «Давайте сыграем свадьбу у нас», то есть в Херсоне. Договорились, что я прилечу из Вильнюса в Одессу, где жили родители жены, сяду к ним в машину вместе с Инной, и мы поедем в Херсон. Всё чудесно распланировали. Но накануне в Вильнюсе мы с моими друзьями, тоже дебютантами в кино, устроили мальчишник. Он оказался лихим, до утра гуляли.

Утром приехал в аэропорт. Сел и чувствую, что дремлю. Попросил сидевшую рядом со мной женщину толкнуть меня, если засну. Всё было спланировано так: в восемь утра я должен был вылететь, в двенадцать – оказаться в своём городе и ехать в загс. Но женщина в аэропорту разбудила меня, когда самолёт уже взлетал. И началось. Не мог дозвониться маме, попросил сделать это друга в Москве, сочинив что-то про опоздание на самолёт и умоляя, чтобы меня ждали. Наконец, в двенадцать вылетел в Киев.

И вот – аэропорт «Жуляны», середина июля, касса облеплена людьми, как роем пчёл. Бросился на техническую территорию, переговорил с каким-то лётчиком, он заверил меня, что улечу почтовым самолётом. Сам уже дозвонился маме, она сказала, что во дворе – гости, тёща плачет, невеста нервничает… Я умолял: «Не отменяйте свадьбу!» В четыре часа должен был вылететь почтовый самолёт, пришёл к месту назначения, а лётчика, обещавшего помочь, нет. Понимаю, что в мою сторону остаётся один рейс, в шесть вечера на Николаев, который в шестидесяти километрах от Херсона...

Пробираюсь сквозь толпу, обхожу кассы, отыскиваю дверь, на которой написано «Посторонним вход воспрещён», и со всей дури луплю в неё ногой. За дверью слышатся шаги, она распахивается, там стоит милиционер. Он не успевает рта открыть, как я показываю ему две четвертных купюры (по 25 рублей в советских деньгах. – Прим. авт.), которые держу по одной в каждой руке. Билет тогда, кстати, стоил не больше десятки. Выдыхаю: «Это твоё!» Милиционер берётся за мои бумажки: «Ты чего стучишь, чего стучишь?» – и заводит меня внутрь. Дверь захлопывается, быстро ему объясняю: я артист, у меня свадьба… Известным артистом я тогда не был, а был начинающим, побритым наголо для съёмок, с помятой после бессонной ночи мордой. Пихаю милиционеру своё удостоверение актёра театра «Современник», которое незадолго до того получил. И мне делают билет на самолёт! Звоню домой, что вылетаю в Николаев, туда выезжает мой брат на машине. 

В конце концов, долетел я до Николаева, встретился с братом. Уже и дом недалеко, проезжаем с ним мимо канала. Я: «Остановись на пару минут, я искупаюсь!» Вид у меня был ужасный, хоть немного привёл себя в порядок. В девять вечера я оказался дома, в половине десятого мы с Инной расписались. Гуляли всю ночь. В этом году – тридцать лет нашей семейной жизни.

Если вы столько лет в одном браке, наверное, тоже смогли, хотя бы пунктиром, протянуть то ощущение, о котором говорили. Я про первый взгляд в глаза. Протянули?

- То, что мы с женой до сих пор вместе, я отношу к чему-то… небытовому. Потому что я в своей семье не всегда отличался, скажем так, хорошим поведением: у меня были проблемы с алкоголем, с которыми боролась жена. И если из-за них не нарушились моя театральная жизнь, моя киноистория, это исключительно заслуга Инны.

Просто, наверное, мы с женой счастливые люди, и то, что когда-то подали друг другу руки, не оказалось ошибкой. Но семья – это работа. Бывают подъёмы и спады. Как-то в Германии я оказался в гостях у одной пары, и лейтмотивом нашей беседы звучало то, что они знакомы с третьего класса и много лет живут в полной гармонии. И так упорно хозяева к этой теме возвращались, что, выйдя от них, я подумал: наверное, вечерами они слова друг другу не говорят и вообще расходятся по разным комнатам. В нормальной семье и скандалы бывают. Люди могут ссориться, когда их переполняют эмоции: почему она (или он) не понимает меня? Но, вскипая и пытаясь найти выход, ты и себе задаёшь вопросы, и, пока не ответишь на них, момент примирения не наступит.

«Когда уже стал сниматься в кино у хороших режиссёров, мои работы долгое время не номинировали ни на какие премии, и на фестивали я не попадал. Отмечал я это внутри? Отмечал. Хотелось, чтобы заметили? Да. Но не переживал: как со мной несправедливо поступают! Легко к этому относился. И вдруг – раз! – всё началось, как по Булгакову: “Придут – и сами дадут”. Почему? Думаю, просто настало моё время. Мои файлы были активированы» 

Сергей Гармаш



СПРАВЕДЛИВОСТЬ

Вы сказали про ссоры с близкими. И правда: выяснять отношения можно только с тем, кто тебе не безразличен. Но есть и другая категория волнующих нас людей: это противоположные нам. Кто для вас они, неблизкие?

- Наглый охранник у шлагбаума или чиновник в кабинете, у дверей которого мается на ногах народ. Не просто фельетонные персонажи: они могут ни за что ни про что довести человека до белого каления.

Недавно в аэропорту я наблюдал такую сцену. Возле рамки металлоискателя стоял мужчина кавказской внешности, достаточно скромного вида. Молодая сотрудница аэропорта ему командным тоном: «Ну-ка повернись! Ну-ка выложи всё из карманов!» Он испуганно что-то доставал: мобильный телефон, ключи… «Я сказала – из карманов!» Я не выдержал: «Девушка, вы не в следственном изоляторе!» Она остановилась, узнала меня (мне всё равно было, я на это не рассчитывал), замолчала. Тут же пропустила мужчину. Меня вывело из себя, как разговаривают с человеком!

Был ещё случай, давно. Однажды приехал на съёмки, меня поселили в очень скромном номере, без удобств, я и не требовал другого. Но снимавшаяся в той же картине известная актриса, немолодая, жила на четвертом этаже, где туалет был один на весь коридор и половина унитаза отколота. А замдиректора нашей группы занял «люкс» на втором этаже. Я сказал ему, что не пойду на съёмку до тех пор, пока актрису не переселят в другую гостиницу. И не пошёл. Да, в тот момент я шантажировал, это и обидно, что порою только таким образом можно добиться справедливости.

На съёмках или репетиции в театре можете поссориться с кем-то?

- Если я встречаюсь с человеком непрофессиональным, это даже интересно: его надо выслушать и сделать всё по-своему, но так, чтобы он сказал, что именно этого и хотел. Тоже элемент актёрского мастерства. Вообще, я работал со многими режиссёрами, особенно в кино, и ни с кем из них никогда не ругался. Мне, вероятно, ещё и везло на людей. Но в театре – а он мой второй дом – мне иногда на репетиции говорят: «Перестань орать». – «Простите, – отвечаю, – я не ору, я пытаюсь отстоять свою точку зрения».

«Человек рожден, чтобы пережить любое счастье и любое горе. Человек для этого появляется на свет. Чтобы пе-ре-жить» 

Сергей Гармаш


И на Волчек покрикивали?

- Очень даже. А случались периоды, когда мы, не находя общего языка, были в таких отношениях, что друг с другом только здоровались. Вина лежит на мне: я много времени отдавал кино, отказываясь от ролей в театре. Галина Борисовна, естественно, относилась к этому ревностно, хотя не догматически, потому что всегда была за то, чтобы актёры «Современника» снимались. Но, главное, она человек великодушный. И вот вам пример.

Мы должны были приступать к репетициям спектакля «Пять вечеров», чтобы выпустить его к юбилею театра. Исполнитель главной роли, то есть я, на репетицию не является: задерживается на съёмках. Скандал! Приезжаю и падаю в ноги Галине Борисовне: «Простите! Оставалось два съёмочных дня, ну не могли же остановить картину! Теперь всё: вот он я, весь ваш, чист, как лист бумаги, с завтрашнего дня репетирую!» Волчек: «Всё, успокоились, помирились, начинаем работать». На дворе декабрь, в апреле – премьера. 

Проходит два дня, мне звонит Никита Михалков: «Гармаш, помнишь разговор в начале лета?» У меня внутри всё опустилось: «Вы про “12”?» – «Да, через две недели запускаемся». – «Никита Сергеевич, вы как будто говорили, что в конце февраля…» – «Нет-нет-нет, старичок, ты спутал. У тебя на вахте лежит сценарий, читай». Роль огромная. Михалков поставил условие, чтобы никаких репетиций в театре и параллельных съёмок. Как быть со спектаклем?

Три версии проносятся у меня в голове. Первая – просить второй состав. Нет, неприлично. Вторая – косить под больного. Ужасный обман: всё равно откроется, что я снимался в кино. Третья версия – играть в открытую. Прихожу к Галине Борисовне: «Михалков предлагает мне большую главную роль. Актёрский состав такой-то». Волчек: «Ну и что делать?» А если я соглашаюсь на съёмки, то выпадаю из рабочего процесса в театре на весь январь и часть февраля. «Я переговорил с режиссёром-постановщиком, он пока будет заниматься с молодёжью, а я всё свободное время – репетировать с Леной (Еленой Яковлевой, она сначала играла главную женскую роль в спектакле “Пять вечеров”. – Прим. авт.). Я буду готов, пожалуйста, отпустите!»

И Галина Борисовна пошла на риск: разрешила мне сниматься. Иначе я вынужден был бы отказаться от роли у Михалкова.


ИНТУИЦИЯ

У вас никогда не было желания оставить театр?

- Вот мы с женой жили в общежитии, у нас были перспективы получить только комнату в коммуналке. Наступила эпоха коммерческого кино, когда снимали все, кто хотел, и всё, что хотели. Предложения поступали постоянно, я чаще отказывался. В тот момент работы у меня в «Современнике» было немного: маленькие роли, даже массовка. И кто-то мне подал совет завязать с театром, сниматься вовсю и зарабатывать деньги. Я и сам видел, что только таким образом смогу улучшить своё материальное положение. Было искушение. Но я посоветовался со своей интуицией, и она мне шепнула: «Не надо».

А интуиция, по-вашему, это что? Или кто, если вы с ней советуетесь?

- Такая тётка, которая живёт в каждом из нас. Я её очень люблю, потому что с ней всё время идёт игра. Условие игры поставлено изначально: интуиция никогда не станет тебе подругой надолго, она всегда будет задавать тебе задачи. Мне кажется, я с ней нахожу контакт. Допустим, у меня проблема, и чтобы её разрешить, надо позвонить кому-то, о чём-то договориться, а интуиция мне: «Подожди». Вроде и причины нет останавливаться, но она опять: «Не спеши». И я прислушиваюсь.

Что-то ведёт, направляет… Позвонила знакомая ассистентка режиссёра: «Гармаш, будет сниматься “Мастер и Маргарита” (Это было в 92-м.) Тебе хотят дать роль водителя Римского». Я: «Какая же там роль?» Стал мяться, она – уговаривать. Не знаю, говорю, подумаю. «Долго не думай, я тебе завтра позвоню». Ну, размышляю я, фильм по роману Булгакова, и актёры замечательные. Пусть, вздыхаю, водитель Римского: нечего показывать амбиции. Согласился.

Когда мы с моей знакомой ехали на студию, я её выспрашивал, кто кого будет играть. Дело в том, что незадолго до того я уже самостоятельно репетировал роль Ивана Бездомного. И тут осторожно спросил: «Кто будет Иваном?» – «Пока никто, ищут актёра». Сегодня у меня хватило бы наглости сразу заявить, что я могу сыграть Бездомного, а тогда я сидел и молчал.

Вошли в кабинет. Режиссёр Юрий Кара мне: «Я вас видел в спектакле, где вы играли с Валентином Гафтом, – “Кот домашний средней пушистости”. Мне очень понравилось». Дружелюбно улыбается, протягивает мне руку, я ему тоже. И в эту минуту, как тролль из табакерки, выскакивает второй режиссёр: «А может, он у нас Бездомного рванёт?» И я без паузы: «Как не… делать». Кара начал дико смеяться. Потом задумался на несколько секунд: «Хорошо, примеряйте костюм и подписывайте договор».

Вам интересно с этой «тёткой», интуицией?

- Я с ней веду внутренние диалоги. Они могут быть захватывающе интересными. Я с ней ещё и спорю. Наверное, если бы не эти разговоры, я был бы беднее, мне стало бы скучнее жить.


СОВЕСТЬ

Послушайте, а не интуицию ли мы иногда называем совестью?

- Нет, это совсем другая дама. С ней тоже можно договориться, с трудом, но можно: если попросишь, она закроет на что-то глаза. Однако момент, когда она их откроет, наступит, и неизвестно, что ты тогда скажешь.

У вас такие моменты случались?

- Чего-то, о чём сейчас стыдно было бы рассказать, с чем я не знал бы, как теперь жить, – нет. Правда, немало было глупостей и грубостей. Такого поведения, когда я не учитывал, какие страдания доставляет оно моим маме, папе, жене.

А если говорить о том, совестно ли мне за что-то из сделанного мной в кино или театре, отвечу: да. На одной из встреч со зрителями я так и сказал: у меня стыдная фильмография. Она переваливает за сто двадцать картин, однако пальцев двух рук хватит, чтобы посчитать роли, которые я люблю и хочу о них вспоминать. Хотя не было такого, чтобы, снимаясь в фильме или репетируя спектакль, я хвалил себя на всех углах, а результат оказался бы ошибкой. 

Бывало, что я начинал читать сценарий и понимал: картина окажется чем-то не совсем приличным. Теперь я оправдываю себя тем, что мне надо было банально зарабатывать деньги: с тех пор как мы с Инной поженились, я всегда содержал семью. А семья, кстати, была и есть мой тыл.

kkony.jpg
На  съемках военной кинодрамы "Иван Великий", 1987 год

Но было у вас так, чтобы выложились в роли, а получилось не то, что ожидали?

- Например, роль Мити Карамазова. Я очень любил её играть, я хорошо чувствовал своего персонажа, настоящий тип русского человека. Вспомнить только сцену, когда Катерина Ивановна приходит просить у Мити деньги! Он, хотевший унизить её, молча открыл шкатулку, отдал ей, что просила, а она поклонилась ему в пол, и Митя тоже ей поклонился. А потом сказал Алёше, что, когда Катерина Ивановна вышла, он хотел убить себя – от восторга. Это и страшно, и эмоционально! И такой восторг меня, как актёра, притягивает. 

Люблю роли, когда надо вытаскивать из себя кишки и наматывать их на руку. И всё-таки роль Мити не получалась, отчего я мучился. Наверное, я её перелюбил. Мою работу не ругали, даже хвалили, но я чувствовал, что того уровня, на который тянул меня Фокин, мне достичь не удалось. Но в кино у меня того, что не вышло толком, в три раза больше, чем в театре.

Неудачи вас надолго выводят из строя? Вообще к такому состоянию, когда погружаются в некий вакуум и сидят в нём, то есть к тому, что в обиходе называют депрессией, вы склонны?

- Не то чтобы не склонен, я слова «депрессия» не произношу и другим не советую. Как обычно жалуются на недомогание? «У меня желудок болит (или нога, рука)». Но вряд ли кто-то скажет, что у него, по всей вероятности, рак. Никто, как правило, не говорит такого, боится. Тогда и слово «депрессия» произносить не стоит, потому что это – психологическая онкология. Я видел людей в депрессии, настоящей, клинической, это действительно тяжёлая вещь. И с тех пор я готов признать, что у меня, например, плохое настроение, апатия, лень, что угодно, но не то, что мы так легко обозначаем как депрессию.

То есть, по сути, речь идёт о попустительстве себе в том, чтобы скатываться вниз?

- Можно и так выразиться. Эта депрессия, она хитрая: если человек примерит её к себе, она охотно поселится в нём. Нет, я эту даму к себе не подпускаю.

Значит, не всякое переживание актёру полезно? Как же обойтись тому, кто постоянно надевает на себя чужие судьбы, без знания реальности, в том числе её тяжёлых сторон?

- В жизни есть вещи, о которых не надо говорить, которые не надо видеть: лучше оставаться в этом смысле чистым, даже наивным. Не обязательно лицезреть, как гильотина рубит человеку голову. Тот, кто видит казнь, вряд ли что-то приобретает внутри себя, скорее теряет.

Если депрессии вы не знаете, нездоровым любопытством не страдаете, то есть не любите заглядывать туда, куда не надо, то зачем же выпивали?

- От радости, думаете, не пьют? От хорошего настроения, от общения с друзьями, от куража? Если я перебирал с выпивкой, то не в моменты расстройства или напряжения, наоборот, когда мне было хорошо. Пьянство у меня шло от растяжки души, как растягивается на всю ширину гармонь, от бесшабашности, доходящей до безрассудства, до безумия. Это удаль, оборачивающаяся глупостью, весёлой похабщиной, безудержной радостью. 

Пьянство – забавная штука, единственное, с этим надо уметь обращаться, что мне не всегда удавалось. Выпивка – такой товарищ, с которым я дружить не умею: он мне нравится, но общение с ним заканчивается для меня плохо.

Не понимаю: зачем выпивать, то есть искусственно заводить себя, человеку, у которого с фантазией всё хорошо и есть возможность «растянуть душу», то есть актёру?

- Когда тебе партнёр бросил реплику, которой нет в тексте, а ты – бабах! – на неё ответил, и ваши слова ловко сплелись, тогда и на сцене возникает кураж. Но это редкость. Как правило, на сцене куража мало: сейчас ты весёлый, а через пять минут изволь плакать. В этой работе постоянно нужен подсознательный контроль.


СЕНТИМЕНТАЛЬНОСТЬ

А что вам самому нужно от кино, театра?

- К примеру, смотрю я фильм, он прекрасно поставлен, но финал, когда ужасные люди победили, – для меня убийственный. Такой концовки в фильме не может быть! Это уже не кино. Невозможно назвать искусством то, что берёт и выворачивает душу (смотрите, мол, вот она, наша изнанка), пусть это даже правда. Ладно, не пробуждайте чувства добрые, но хотя бы открывайте дверь немного на маленькую щель, куда пробьётся луч, за который кто-то да схватится. Нет, актёры должны не только получать удовольствие от своей работы, но и пытаться сделать мир добрее и счастливее.

И как сделать зрителя добрее? Бередить его сентиментальность, заставляя, например, плакать?

- Заплакать в зрительном зале – это не совсем сентиментальность. (Как и засмеяться – не всегда проявление чувства юмора.) Помню, я уже был достаточно взрослым, учился в театральном училище в Днепропетровске, и вышла на экраны картина Николая Губенко «Подранки». В тот момент, когда у мальчика в руках разваливалась связка тола и становилось понятно, что там спустя секунды произойдёт, я рыдал. Это – искусство, его воздействие на человека. Но если мужчина плачет, это не всегда сантименты.

А сентиментальность… Она бывает странной. Ею наделены, например, люди с внушительным уголовным прошлым. Я участвовал в двух картинах, где съёмки некоторых сцен проходили на зоне, и заметил, что часто заключённый, рецидивист держит при себе кошку. Она окружена такой любовью, что можно жизни лишиться, тронув её ногой. Что это? Или возьмём гипертрофированное отношение уголовника к матери, которой он больше принёс страданий, чем радости. Откуда?..

Присуща ли мне сентиментальность? Наверное, нет. Хотя в какие-то моменты могу испытывать это чувство. И не готов забросить его подальше на склад, чтобы никогда не обнаруживать. С ним только надо уметь общаться.

«Хочешь побольше узнать о человеке - спровоцируй его на что-то неуклюжее» 

Сергей Гармаш


Но что-то может вас растрогать? Или заставить восторгаться?

- Восторгаться, особенно прилюдно, – не моё. Это из области театра в жизни. Всё равно что часто употреблять слова «великий» и «гениальный». Или «звезда». Забывая, что есть ещё фонари, лампочки, свечки и даже фитили. Видя такую восторженность, я вспоминаю слова чеховского Лопахина: «Всякому безобразию есть своё приличие».

Если меня можно растрогать, то это что-то личное, связанное с близкими, с детьми. Когда у дочери был переходный возраст, у нас трудно складывались отношения, но постепенно они стали выправляться, и я испытывал внутренний восторг. Посылает мне Даша, учившаяся тогда в седьмом классе, эсэмэску из Херсона: «Успокойся, папа, я читаю “Идиота” уже не за велосипед». Восторг! В театре, когда я прихожу на спектакль и вижу, как сильно и точно играют актёры, чувствую, что взволнован, потрясён. Хотя меня сейчас и комедия не всегда рассмешит. Но бывает, бывает.


ШУТКА

Разыгрывать людей любите?

- Олега Янковского разыгрывал. Он внешне выглядел денди: импозантно-сдержанный, в чём-то закрытый, чуть высокомерный. Твидовый пиджак и трубка ему шли. Но по характеру он был гораздо проще. Любил юмор, обожал, когда над ним иронизировали. Я мог позвонить ему утром и поздравить с тем, что у них в «Ленкоме» новый художественный руководитель. «Какой?!» – кричал Олег Иванович в трубку. Я продолжал валять дурака, тянул время, потом отвечал: «Певцов». – «Как Певцов?!» – «Да, назначен вместо Марка Захарова». Мне удавалось эту «новость» протащить ещё на пару минут. Потом Янковский догадывался, в чём дело, смеялся: «Да пошёл ты, негодяй».

Однажды я позвонил ему 1 апреля: «Олег Иванович, я люблю и вас, и Ярмольника, но как вы до такого опустились? Вам настолько не хватает денег, что вы начали рекламировать пиво?» – «Какое пиво? С ума сошёл?!» Он был в каких-то вещах наивен. Поверил розыгрышу Володи Машкова, сказавшего ему, что фотографию Янковского напечатали на первой странице «СПИД-инфо». У меня получилось с пивом. «Я ехал, видел рекламу, вы там с Ярмольником сняты. Как вы могли?!» – «Да никогда в жизни!» Он был невероятно светлым и открытым человеком.

Понятно, что иной раз для актёра его внешний образ – трубка, дорогой пиджак – вещь не придуманная и совершенно органичная, к тому же оберегающая его настоящего. А вам никогда не хотелось создать себе какую-то ширму, за которой можно было бы спрятаться?

- Нет. Хотя я люблю проделывать вот какую штуку. Положим, мы с вами встретились бы в поезде, в вагоне-ресторане, познакомились, и вы не знали бы, что я артист. Тогда я с огромным удовольствием рассказал бы вам, что я лётчик-испытатель. Добавил бы, что теперь не летаю, а устроился в театр открывать-закрывать занавес. И пригласил бы вас в «Современник» на спектакль, естественно, со своим участием.

Мне бы такой финт понравился!


НАШ ЛЕВ ТОЛСТОЙ

Рассказывает режиссёр Сергей Соловьёв


Сергей Гармаш

– Серёжа только-только начинал сниматься в кино, когда я позвал его «в космонавты». Мою картину «Чужая, белая и рябой» в тысячный раз закрывали. «Кому нужна послевоенная история про голубей?» И её надо было спасать. Надо было выкручиваться, врать что-то. «Ну как же? – говорю чиновникам. – Из голубятников вырастали космонавты». Просто ляпнул! «Они в юности подолгу смотрели вверх на своих голубей, и у них начиналась тоска по небу». 

А поскольку снимал я картину в Казахстане – в Москве мне запретили – ещё и на казахском языке, то добавил: «У вас есть Джанибеков! Он, когда летал, мог вспоминать свою голубятню». Что я нёс?! Но начальству понравилось: «О, толковый ход». Я придумал, что космонавт у меня будет плыть в открытом космосе и смотреть на землю. Мне хотелось, чтобы актёр был с русско-нерусским лицом и чтобы никто его не знал. Принесли фотокарточки, я их посмотрел: «Вот хороший парень». Это был Серёжа Гармаш.

Предстояло найти ему скафандр. Чудесный человек Борис Егоров, директор института космической медицины, сказал: «Я вам свой дам». Мне кто-то: «Да вы что! Гармаш здоровенный, он не влезет в обычный скафандр». Но другого выхода не было. Я попросил Серёжу: «Ты как-нибудь подожмись, ноги подогни, мы тебя засунем и быстренько поснимаем. Подожмёшься?» Он: «Давайте попробуем». 

Запихнули его в скафандр, долго подвешивали на тросах в съёмочном павильоне, чтобы наш космонавт вроде как медленно летел. Вдруг рабочие объявили, что у них обеденный перерыв. Говорю Гармашу: «Сейчас мы тебя спустим, вытащим из скафандра и пойдём вместе обедать. Потом опять тебя…». Он: «Нет-нет, я второй раз не смогу. Идите обедайте, я здесь повишу. Возьмите только мне какую-нибудь сосиску, что ли». Принёс я ему четыре сосиски, подкатили к Серёже стремянку, и я стал его кормить, потому что руки у него были в перчатках. Потом сняли всю сцену.

Правда, пока доделывали картину, стала скукоживаться советская власть. Необходимость в космонавте отпала. Но сама коротенькая история о том, что болтается в космосе какой-то бывший голубятник, оставалась обаятельной. Хотя Гармаш появляется там меньше, чем на полторы минуты, Серёжа не обиделся, он нормальный человек.

Вообще я с актёрами как можно меньше стараюсь разговаривать по поводу их ролей, иначе и мне, и им будет неинтересно, если мы вдоволь наговоримся. Режиссёру надо не врать в обстоятельствах, бытовых и небытовых, а дальше хорошие актёры сами всё знают. Серёжа – актёр тонкий, чувствующий, и счастье, что он «подвернулся» мне в очередной раз.

Я уже отчаялся найти кого-то на роль Левина в «Анне Карениной», когда встретил его ночью в коридоре «Мосфильма». Я: «Ну-ка иди сюда…» А там одна лампочка горела. «Ёлки, как ты похож на Левина!» – «Да ты что! Я старый, он моложе». – «Какое это имеет значение?!» Повёл его к себе в кабинет, сделал фотографию (у меня кастинги простые), и передо мной возник идеальный Левин.

Помню, художник фильма хотела, чтобы в сцене на катке у Гармаша на голове было что-то вроде меховой ермолки. А я сказал Серёже: «Надень шляпу, только надвинь её на уши». Когда он появился перед камерой, я увидел, что у него шляпа превращена во что-то непонятное: то ли ею кого-то били, то ли топтали её. «Что, – спрашиваю, – у тебя со шляпой?» – «Не трогай! Я час над ней работал». Оказывается, он её мял, что-то с ней делал, чтобы она приобрела нужную ему форму. И шляпа стала выглядеть так, словно она валялась у Левина в усадебном доме на каких-то антресолях, он её никогда не носил и вот надел. Серёжа сам придумал такую точную деталь. И я лишний раз убедился, что ему не надо ничего объяснять, он всё знает.

Когда Серёжа читал в «Анне Карениной» текст от автора, я окончательно понял, что он очень похож на Льва Николаевича. Я сказал: «Серёж, нам с тобой надо сделать фильм про Толстого, там будет двенадцать серий». «Почему двенадцать?» «Потому что он считал, что каждое семилетие человек биологически полностью меняется. Раздели количество прожитых Толстым лет на семь, и получится почти двенадцать». И с Гармашем в главной роли! И снимать в Ясной Поляне, где мы уже снимали «Анну Каренину»! Толстой, на мой взгляд, был первым хиппи в истории. И мощным, сложным, неудобным. Невероятно интересным. Серёжа бы всё это сыграл. Увы, никого картина о Толстом не заинтересовала. 

фото: Борис Пинский/FOTOBANK; РИА НОВОСТИ

Похожие публикации