Радио "Стори FM"
Потерянная фотография № 32

Потерянная фотография № 32

Автор: Ираклий Квирикадзе

Ираклий Квирикадзе – о первой любви, грузе девственности и хитроумных завихрениях не только судьбы, но и артиллерийских снарядов

В одном из ящиков моего письменного стола лежала коробка от кубинских сигар «Ромео и Джульетта». В коробке было много любительских фотографий. 

Долгое время я жил с мечтой написать книгу, где  эти фотографии будут открывать каждую новую главу. Я определил время, место, имена тех, кто позирует неизвестному, стоящему за кадром. Нередко это был я. 

Но случилось необъяснимое. Фотографии пропали. Если бы меня допрашивал следователь, я ему ответил бы так: «Их украли! Хочется выть от обиды! Размахивать кулаками! Бежать с двустволкой! Но за кем?!»

На фотографиях были запечатлены важные моменты моей жизни, жизни моих друзей... 

Они были то ли оправданием, то ли обвинением, то ли доказательством нелепо прожитой всеми нами жизни…

После долгих, безуспешных поисков я  сел на старый диван, закрыл глаза и стал вспоминать. Стал мысленно фотографировать потерянные фотографии. Из лабиринта памяти стали выплывать важные, не очень важные, весёлые, грустные, постыдные, всякие истории…


Фотография № 32 снята в 1985 году

Эта фотография  снята в Нью-Йорке. Ранней осенью, тепло, празднично. Перед входом в Центральный парк стоит семейство Базиашвили.

В моём городе Анара они были наши соседи, жили на улице Челюскинцев, дом № 18. На фотографии все улыбаются: Соломон, Суламифь, Тариель по кличке Карузо, старая Генриетта, здоровенный Иосиф, прелестная Флора. Рядом с Флорой стою я, Ираклий Квирикадзе. Видно, как я раздуваю ноздри, вдыхая аромат, струящийся от Флориных волос, щёк, ушей…  Я случайный в этой компании. Приехал на нью-йоркский кинофестиваль показывать свой фильм «Пловец». В тот день встретил бывших земляков у входа в Центральный парк. Мы обрадовались, увидев друг друга, сфотографировались. С другого плеча прелестной Флоры стоит Дэвид Бази. Ему шестнадцать лет, он американец с грузинскими корнями. Дэвид Бази плохо говорит по-грузински, но очень живо, смешно комментирует нашествие родственников из далёкой Грузии. Перечисленные мною Базиашвили все живут в его доме.

Дэвид Бази:

− Из окон нашего дома на Седьмой улице можно видеть поезда сабвея, мчащиеся друг другу навстречу. На одном из соседних балконов часто появляется девушка, которую я почему-то прозвал Ван Гог. Может, потому, что она рыжая. Она смотрит в мою сторону в бинокль и поднимает вверх руку, когда видит гримасу на моём лице. Я обожаю кретинские гримасы. Обожаю кретинские поступки.

Меня зовут Дэвид Бази. Мне шестнадцать лет, я хочу стать писателем. Фамилия Бази, сокращённое от Базиашвили, досталась мне от папы Авесалома, грузинского еврея, лет семнадцать назад женившегося в Москве на студентке из США и уехавшего с ней на её родину. Папа был невероятно близорук, работал аккомпаниатором в балетной школе.

Наша квартира заставлена псевдоготической мебелью. В детстве я любил сидеть в шкафу с цветными витражами, особенно во время уроков грузинского. Папа усиленно учил меня своему родному языку. Грузию, родину папы, я с трудом находил на карте Европы где-то между Чёрным и Каспийским морями. Папиного города Анара там нет, а он прожужжал нам с мамой уши: в Анаре самое вкусное вино, самый вкусный хлеб.  

Год назад папа неожиданно умер. Проснулся ночью, спел на своём языке песню и навсегда покинул меня и любимую жену Дэзи.

Мама работала в области баллистики. Недавно она потеряла работу, но ежедневно продолжала садиться за компьютер и решать проблемы хитроумных завихрений артиллерийских снарядов. Для своего удовольствия и чтобы не думать о «снаряде Авесалома», как сказала она по телефону своей коллеге. Я слышал и понял, что имела в виду моя сорокатрёхлетняя мама.

По пятницам к маме приходил немец Ульрих Штраубе. Он звонил в нашу дверь ровно в семь сорок вечера. Мама готовила ему чашечку кофе, они уединялись в её комнате. В двенадцать ноль-ноль Ульрих Штраубе уходил. По нему можно было проверять время.

Приезд родственников из далёкой Грузии

Днём раздался звонок в дверь. На пороге стояли трое. «Мадам Базиашвили?» Это были первые люди в нашей жизни, которые произнесли фамилию Базиашвили без ошибок, и мы с мамой поняли – это кавказские родственники.

Ближе к дверям стоял старый хромой человек по имени Соломон. Рядом – Карузо, высокий мужчина в белых штанах. За ним маленькая женщина с испуганными глазами – Суламифь. Моё внимание привлекла татуировка на правой руке Карузо – заглавная буква «К». Дело в том, что утром по телевизору объявили приметы убийцы русского антиквара: «Высокий, голубые глаза, волосы тёмные, на руке наколка – буква «К». Передо мной стоял точный портрет разыскиваемого.

Только что рухнула Берлинская стена. Люди из восточного лагеря стали передвигаться по миру. Мы обняли родственников...

Карузо оказался тихим, как пасхальный барашек, мужем запуганной Суламифи. Они приехали к нам прямо из аэропорта. Заехать по дороге и убить русского антиквара Карузо Базиашвили никак не успел бы – я посмотрел в его билете время прибытия самолёта.

Еврейские родственники, первый раз оказавшиеся за границей, выходить на улицу побаивались, особенно после моего рассказа о розыске преступника с татуировкой на руке «К».

Родственники объяснили, что приехали они как туристы, но хотят в Америке подать документы на постоянное жительство. Пока их вопрос решается, им надо где-то пересидеть буквально недельку-другую. Они искренне и наивно верили в эти сроки, мы же ничего не знали об эмиграционных законах.

Родственники внимательно выслушали ряд маминых условий типа «не кидайте в унитаз ненужного, пользуйтесь горячей водой в ванной в меру – у нас стоит счётчик, в пятницу вечером, с семи сорока до двенадцати, желательно быть вне дома» и после этого получили разрешение дней десять пожить у нас.

Соломон, Суламифь и Карузо возвращались только после ухода Ульриха Штраубе. Но он всё равно почему-то невзлюбил пришельцев, хотя в глаза их не видел.

Прошло десять дней. Маме настолько понравились небритые кавказские родственники, что она позволила им жить до разрешения их эмиграционных вопросов, тем более что разрешение это, казалось, не за горами.

Мама говорила своей подруге Марион по телефону: «Они такие милые люди – словно дух моего дорогого Авесалома вернулся в дом. Ульрих? Он ушёл от меня. Он говорит, от их вещей в квартире пахнет овцами и керосином». Я ходил по квартире, нюхал воздух, но не обнаруживал этих запахов. Как пахнет керосин я, правда, не знал.

Следом за первой волной набежала вторая. Неожиданно приехали ещё трое кавказцев, Зипо Базиашвили, подслеповатая Генриетта, родная тётка папы Авесалома, и дальняя родственница Флора, в которую я влюбился с первого взгляда.

Как-то я вошёл в ванну, двери которой были открыты, и опешил, увидев чудо, принадлежавшее кисти Энгра. Помните его купальщиц в турецких банях? Флора под душем была одной из этих купальщиц. Она дружелюбно улыбнулась мне. Я упал в обморок, ударившись головой об унитаз.

Последним родственником из далёкой Грузии был Иосиф.


Иосиф и Флора

Иосиф Базиашвили был борцом-профессионалом. Сто сорок килограммов мышц, слегка покрытых жирком, римский профиль и размах плеч вызывали восхищение. Сердце Флоры, моей тайной возлюбленной, было отдано этому гиганту.

С появлением Иосифа я стал испытывать дефицит пространства, и, что скрывать, я дико ревновал...

Во время обедов, которые собирали всех жителей «красной коммуны» (шутка мамы) за один стол, Флора не сводила глаз с борца. Тот рассказывал несмешные анекдоты, однажды выпил в один приём бутылку водки и сделал Флоре предложение. Она тут же дала согласие.

В нашем доме все заговорили о свадьбе. Не знаю, видел ли кто, как я мучительно переживал эту новость. Кажется, только Флора понимала моё состояние.

Как-то мы поехали купаться в Лонг-Айленд. Карузо уже работал где-то шофёром и по субботам брал микроавтобус из своего офиса. Эта суббота была пасмурной. Стоял туман. Но океан был тёплым. Перед возвращением, собравшись выжать плавки, я пошёл в кусты и вторично наткнулся на голую Флору. Она занималась тем же, чем и я, – выжимала купальник. Удивительно, но она разрешила мне потрогать свою грудь. Но не более. Я был девственником и не знал, что надо делать с голой богиней в кустах...

Девочка Ван Гог заманила меня в свою квартиру. Я встретил её у подъезда, мы разговорились, поднялись к ней на пятый этаж. Я сказал, что буду писателем. Она меня высмеяла. Я оскорбился и ушёл, хотя Ван Гог стояла у кровати в одном лифчике...


Свадьба

Свадьбу сыграли шумно. Чем-то она походила на свадьбы из старых чёрно-белых фильмов. Невеста была в белой фате, подаренной моей мамой. Жених почему-то побрился наголо и стал похож на Бенито Муссолини.

«Коммунары» веселились, пели, танцевали свои кавказские танцы. Хромой Соломон взлетал в воздух, в совершенно невероятных прыжках демонстрируя огненную лезгинку. Прекрасная Флора кружилась среди мрачной готической мебели. «Коммунары», живя третий месяц в чужой стране без языка, без денег, в напряжении и боязни, сейчас сбросили с себя все комплексы, бурно, по-детски радовались и веселились. Чувство родства, чувство племени объединило далёких кавказских родственников. Как красиво они пели! У полуслепой Генриетты оказался голос Марии Каллас.

gruzin_2.jpg

«Где спать молодым?» Этот вопрос дискутировался задолго до свадьбы. Семь родственников, мама и я с трудом размещались в обычные дни на кроватях, раскладушках, на огромном кожаном диване. Этот диван и был втащен в маленькую комнату. На нём должна была состояться первая брачная ночь моей тайной возлюбленной Флоры.

Невеста нервничала. Жених скрежетал зубами. Видно было, как ему не терпится уединиться с белым лебедем на шёлковых, времён Франклина Рузвельта простынях. Зачем мама постелила семейное постельное бельё с вензелями?

Выселенные из комнаты Карузо и Суламифь легли в коридоре. Через них ходили те, кто спьяну не мог угомониться. Наконец с песнями, с осыпанием горохом и ячменём проводили спать жениха и невесту. Опустел длинный стол. Наступила тишина. Я старался уловить звуки из комнаты молодожёнов. Но звуков не было.

Я вышел на балкон. Нью-Йорк спал под жёлтой луной. Молчали улицы, молчали рельсы сабвея, молчали рекламы, молчала витрина арабской закусочной. За ней два араба играли в нарды. Что делают Иосиф и Флора? Мне хотелось заглянуть в стеклянную дверь, но я не решался. Появилась хромающая тень Соломона, но он не заметил меня и припал к стеклу...

Утром, до появления молодожёнов за общим столом, в глазах всех присутствующих прочитывался нескрываемый интерес. «Случилось. Но почему так бесшумно?» О том, что Флора была девственницей, было известно со слов Суламифи. От неё же все узнали, что борец-профессионал не смог освободить Флору от этого бремени. Не получилось у него. Впервые Иосиф выглядел таким тусклым, погасшим. Он жаловался на тяжёлое похмелье, погнал меня в аптеку принести «алка-зельцер».

Вторая ночь была похожа на первую. На этот раз не спала вся «коммуна». Уши всех превратились в антенны. Полуслепая Генриетта, слух у которой был как у собаки, шептала Зипо: «Он говорит: «Девочка, у тебя там всё забетонировано».

Неделю не было сна на Седьмой улице. Суламифь, которой исповедовалась девственница, сообщила остальным: «У него вроде всё на месте, только эрекция чуть вялая». Генриетта не поняла, что значит «эрекция чуть вялая».  

Соломон ходил по коридору злой, с красными от бессонницы глазами, хлебал чай из кружки.

Мама взяла Флору к врачу. Врач осмотрел её и сделал заключение: «Девственная плева редкого вида. В медицине это называется «барабан носорога». При отсутствии физически сильного партнёра требуется хирургическое вмешательство. Операция несерьёзная, но и не простая. Это не гланды, – сказал врач и назвал цену: − Тысяча триста долларов. А иностранке без страхового полиса и того дороже». «Сколько?» – спросила мама. Секретарь врача подсчитала: вместе с анализами и предварительным обследованием две тысячи двести двадцать пять долларов.

Когда Флора и мама, вернувшись домой, назвали эту сумму, все впали в шок.

Соломон: «Две тысячи двести двадцать пять долларов?! И это самая демократическая, самая человеколюбивая страна в мире?»

Мама: «Я хорошо зарабатывала, но счастливые времена баллистики прошли!»

Кончились счастливые времена и на Седьмой улице. Иосиф уходил утром, приходил ночью. Часто был пьян. Однажды устроил дебош, орал на Флору: «У тебя между ног вообще ничего нет! Ты уродина, тебя надо в цирке показывать!»

Полуслепая Генриетта решила заплатить за операцию. Она хотела достать из тайника деньги, которые припасла на чёрный день. Деньги эти Зипо давно уже проиграл в казино Атлантик-Сити. Генриетта только рассмеялась, когда Зипо сознался в хищении. «Ну, тогда сами лишайте её девственности!»

Собирать по частям, у кого сколько есть, не получалось. Карузо, обычно молчаливый, разразился гневным монологом: «Я работаю, как ишак, получаю копейки, почему я должен платить за то, что здоровенный буйвол, бездельник и пьяница не может трахнуть жену?»

Карузо напомнил, что они с Суламифью уступили диван всего лишь на три брачные ночи. «А уже вторая неделя, и ни брачной ночи, ни дивана...»

«Если у неё там «барабан носорога», – продолжал Карузо, – уложите с ней Соломона! Он и её, и носорога, и диван продырявит в минуту! Я его знаю. Говорю серьёзно. И  денег не надо платить... Две тысячи двести двадцать пять долларов! Которых у нас нет...»

В микроавтобусе Карузо (когда не было занятий в школе, я иногда сопровождал шофёра, помогая найти сложные адреса) я узнал некоторые подробности о личности Соломона Базиашвили, моего двоюродного дяди и ближайшего друга детства папы Авесалома.


Соломон

Шестидесятитрёхлетний Соломон, несмотря на свою хромоту, был в молодости величайшим донжуаном черноморского побережья. Многие годы он работал лодочником-спасателем на пляже санатория ЦК КПСС. Сюда приезжали большие и маленькие вожди партии, здесь они отдыхали, заводили курортные романы, набирались сил и бодрости.

Лодочника Соломона знали четыре поколения высокой номенклатуры эпох Хрущёва-Брежнева-Андропова-Горбачёва. Особенно хорошо хромого бога любви знали жёны, сёстры и дочери коммунистических боссов... За Соломоном был грех – любовью он занимался по расчёту. Директор санатория, небезызвестный Бари Галустович Симонян, давал ему задание, кого из отдыхающих женщин увозить на лодке в открытое море и дарить им невиданную любовь. Симонян использовал курортные похождения партийных жён для своих хитроумных интриг. Крушение коммунистической партии потопило огромный корабль номенклатуры и маленькую лодку любви.

...Карузо вновь стал развивать проект лишения девственности Флоры с малыми финансовыми затратами. Я смотрел в окно микроавтобуса, на серые небоскрёбы. На душе скребли кошки. Я попросил Карузо остановиться, сошёл и не вернулся к микроавтобусу. Я плакал один в каменных джунглях. Почему я так влюбился в эту дуру, в её шёлковую кожу, в голубые бездумные глаза, в идиотскую провинциальную причёску, в постоянно чуть мокрые подмышки, в неизвестную мне промежность, где таится загадочный «барабан носорога»? Хотя нет, именно это место я не любил, я ненавидел свои навязчивые ночные видения, как Иосиф совершает свою сто первую попытку, как покорно лежит под беспомощным импотентом моя любовь.

Я возвращался домой пешком и думал: «Долой всех еврейских родственников! Это бред! Моя мама покупает дуре Флоре подвенечную фату, я мальчик на побегушках у стасорокакилограммового динозавра- импотента! «Давид, дорогой, купи мне «алка-зельцер». И я, будущий великий писатель Дэвид Бази, сажусь на велосипед и гоню в аптеку. Всё! Хватит! Долой!»

Переполненный жаждой битвы, я шёл по улице и вдруг увидел такую картину: Иосиф шёл по переходу, за ним выстроились в цепочку четыре уличных клоуна, копирующих походку и мрачное выражение лица гиганта. Зрелище было смешным. Иосиф, конечно, не подозревал о хвосте и не понимал, чему смеётся толпа. Трагедия Иосифа читалась не столько в его лице, сколько в лицах копировавших и утрировавших его состояние клоунов. В толпе я увидел тощую фигуру Ван Гог. Она бросилась ко мне и смачно поцеловала: «Послушай, дуралей, я разделась перед тобой, думала, займёмся любовью... Хотела удивить тебя. Волосы покрасила в зелёный цвет»...

Я посмотрел на Ван Гог. Она была, как всегда, рыжей.

«Писатель, ты совсем не наблюдатель! Волосы не на голове. – Ван Гог хлопнула себя по джинсам чуть ниже полурасстёгнутой змейки. – Угости меня мороженым!»

Хвост за Иосифом сам собой отпал, так как зрители потеряли интерес к гиганту. Я купил мороженое и почему-то рассказал Ван Гог всё об Иосифе и Флоре. Ван Гог оказалась не в меру начитанной. Стала рассматривать вопрос избавления от девственности в историческом ракурсе.

В Древнем Китае монахи блуждали от деревни к деревне и за деньги лишали девиц девственности. Если на свадьбе невеста оказывалась девушкой, в представлении китайцев это большой грех. Возмущённый жених вызывал дежурного монаха, тот делал эту грязную работу и брал двойную плату... 

Мы ели мороженое и смеялись. Я представил хромого Соломона, сидящего на осле в кимоно с китайским зонтом... Потом увидел себя на осле в кимоно... Увидел, как Генриетта и Суламифь купают в медном тазу Флору, готовят постель к моему приезду.

Ван Гог зашла в магазин «Дизель», купила какие-то пуговицы и продолжила тему. Так, интеллектуально беседуя, дошли мы до дома Ван Гог. «А ты как её потеряла?..» – спросил я, не назвав предмета потери, но тут же получил ответ: «Да уже давно, на дискотеке, не помню с кем. Поднимешься?» Я сделал вид, что спешу. «Очень любишь свою азиатку?» Я не ответил.

Дома на кухне сидела одна мама. В руках она держала пистолет и с интересом рассматривала его. «Маузер 1919 года, удивительно профессиональное оружие. Нашла под диваном. Кто спрятал? И зачем?» – Мама спрашивала меня. В ответ я сказал ей, что надо гнать в шею всех этих кавказцев. При виде пистолета во мне вновь поднялась волна расизма: «Мама, ты кормишь всех этих бездельников Базиашвили. Неужели ты сама не видишь? В большом Нью-Йорке мы живём в организованном евреями маленьком домашнем концлагере».

«Не смей так говорить!» – возмутилась мама и в который раз заговорила о папе Авесаломе, жившем по библейской заповеди «возлюби ближнего» и т.д. Я рассмеялся. «Он изменял тебе, мама. В балетной школе он под Новый год заперся в шкафу с педагогом по растяжке Моникой Бейлис». Почему я такой жестокий разоблачитель пороков? Моего любимого писателя Томаса Вульфа прокляли родственники, когда он описал их во всей неприглядности в своём романе.

Пришла Флора. Боже! Я люблю её! Почему я не китайский монах? А может, лишить её девственности дулом маузера? Я вышел на балкон, чтобы остудить воспалённые мозги. Я стоял на балконе и шептал: «Люблю! Люблю!» С визгом пронёсся поезд метро. Я оглянулся и увидел в окне маленькую комнату, огромный «утиный» диван и Флору, стягивающую с себя платье. 

Показались некрасивые атласные трусы и лифчик. Флора села на диван, закрыла глаза, потом открыла, достала из маленького кошелька несколько бумажных долларов и металлических монет, стала их аккуратно считать. Потом вновь закрыла глаза. Одно движение Флориных рук, и некрасивый лифчик упал на «утиный» диван.

Полуслепая Генриетта взяла на себя миссию уговорить Флору провести пять минут наедине с Соломоном. На чаши весов были положены две тысячи двести двадцать пять «зелёных» и пять минут с закрытыми глазами, после которых, открыв их, она окажется в мире гармонии и радости. Пистолет Иосифа (выяснилось, что именно он принёс его) напугал Генриетту. Она слышала всхлипывания в туалете и щёлканье курка. Генриетта уверяла, что плачущий Иосиф вложил маузер в рот и со словами: «Я полное говно», – нажал на курок. Профессиональное оружие дало осечку.

Флора потеряла сознание. Это была её первая реакция на сообщение о маузере. После стакана холодной воды она молча выслушала Соломоново предложение, которое Генриетта пересказала по-своему. «Это просто – как укол в палец. Как клизма, не более. Соломон любит тебя как племянницу. Ему жалко всех нас, и главное... ты же знаешь, какая это огромная сумма – две тысячи двести двадцать пять долларов!» У Флоры расстроился желудок. После долгого отсутствия она вернулась, села на диван и сказала: «Я согласна». С этого дня Соломон стал вставать в шесть часов утра и делать зарядку с гантелями, как в добрые времена лодочника-спасателя. За обедом он брал себе лишний кусок мяса. Все понимали – так надо. Соломон должен был восстановить былую форму.

В субботу семейство Базиашвили совершило экскурсию по Гудзону на прогулочном пароходе. Зипо раздобыл где-то бесплатные билеты и был очень горд, пригласив всех. Даже пицца и пиво были за его счёт. Зипо в последнее время стал заядлым шахматистом, играл в каком-то обшарпанном шахматном клубе, стал чемпионом. Не зная английского языка, он обрёл множество друзей. Он ездил даже в Феникс, на какой-то шахматный чемпионат...

Из моей писательской записной книжки: «Комическая история Зипо». Шахматист часто приходил домой часа в два-три ночи. Мама Дэзи, после нескольких суровых выговоров, выдала шахматисту отдельные ключи. И вот как-то ночью, когда все спали, Зипо пришёл с пьяным негром. Сам Зипо тоже еле стоял на ногах. Негру-шахматисту некуда было идти спать, и Зипо взял его к себе. В полном молчании негр лёг на матрац Зипо. «Хозяин» уступил своё ложе гостю, сам прокрался на балкон и заснул там среди кустов гортензии, которые выращивала Дэзи. 

На рассвете хромой Соломон, занимаясь с гантелями, оглядел пространство и удивился, увидев тёмную спину спящего Зипо. Соломон подошёл к родственнику, наклонился над ним, не понимая, почему тот почернел. Зипо спал на животе. Соломон подёргал за плечо, Зипо повернулся, и... Соломон, увидев толстые губы чёрного незнакомца, от неожиданности заорал так, что проснулась вся  Седьмая улица.

Негр не раз приходил после этого случая играть в шахматы с Зипо. Он смотрелся в нашей квартире как последний штрих художника-сюрреалиста на полотне «Сумасшедшая жизнь в доме миссис Бази».


Пароходная прогулка по Гудзону

Что видела Генриетта с палубы прогулочного парохода? Приложив к глазам перламутровый театральный бинокль, она вне всякой логики сказала: «Мой папа Чичик Бузиашвили брал Рейхстаг. Иосиф Виссарионович Сталин хотел, чтобы он водрузил знамя на крыше Рейхстага, но Берия был против, он подстроил так, что знамя водрузил бериевский родственник Кантария. Берия шептал Сталину: «Как можно, чтобы знамя советской победы нёс еврей?» А папа был гордостью армии. Иосиф рядом с ним – хлюпик». Иосиф стоял на носу прогулочного парохода и молча смотрел на Нью-Йорк, на зелёные воды Гудзона.

Флора отсутствовала. Утром, весьма артистично изобразив недомогание, она не поехала на пароходную прогулку, но заставила Иосифа прогуляться со всеми. Хромой Соломон должен был сойти незаметно на промежуточной пристани и вернуться в дом на сабвее. Предполагалось, что медицинско-любовная процедура произойдёт где-то в час дня.

Я тоже не поехал на пароходе, сказав, что у меня дела. Мама знала, что по выходным я хожу в клуб, где много говорят о Че Геваре, слушают Боба Марли. Мои кавказские родственники как-то очень хорошо без языка общались с мамой Дэзи. После тоскливого существования без Авесалома, с Ульрихом Штраубе, мама вновь расцвела с сумасшедшими родственниками покойного мужа. Этого никто не мог понять – ни бывшие сослуживицы, ни мамины подруги. Всё, что происходило сегодня в маминой жизни, было очень не по-американски. Каждый день терпеть за столом девять человек, готовить с Генриеттой пряные грузинские блюда, бегать по дешёвым распродажам одежды с Суламифью, собирать дикие ягоды для варенья где-то на полях Лонг-Айленда – ни один уважающий себя специалист по баллистике не мог так проводить время.

«Как ты терпишь, что у тебя живут чужие люди и портят твою мебель?» – спрашивала Элеонора Маршалл, мастер по траекториям и точной цифровой наводке на движущиеся мишени. «Это временно, – оправдывалась мама. – Им скоро дадут жильё...»

В двенадцать часов я осторожно открыл двери нашей квартиры. Было подозрительно тихо. Я обошёл все комнаты. Я остановился около зеркала. На меня смотрел зеркальный двойник Дэвид Бази – среднего роста, плотный, курчавоволосый, с твёрдым подбородком и испуганными телячьими глазами.

Я открыл дверь ванной. Флора стояла в облаке горячего пара. В обморок я не упал. До прихода я приготовил первую фразу, которую я скажу Флоре, но та, что я произнёс, была неожиданной для меня.

– Флора, можно я приму душ?

Флора отвернулась к кафельной стене. Я долго смотрел на её красные, мокрые, горячие ягодицы. Прошла вечность. Как в фильме Энди Уорхола, где час снимается неподвижность женского и мужского тел. И вдруг голос: «Давид, я не хочу старого Соломона. Будь со мной».

Шатаясь от стены к стене, задыхаясь в ненужном поцелуе, мы дошли до маленькой комнаты. Ненужным я называю поцелуй потому, что и я, и Флора хотели совсем другого. Нам нужен был диван. Вот он. Флора, привычно широко раздвинув ноги, подложила под ягодицы два кулачка.

Дальше был крик. Два девственника в одно мгновение потеряли девственность. Мы не слышали, как пришёл Соломон. Мы не видели его, когда он молча смотрел на нас. Видимо, мы ослепли. Мы бегали голые по квартире, мы занимались любовью у холодильника, потом жадно ели помидоры и пили швепс, потом занимались любовью на столе, потом у вешалки. Мы говорили друг другу какие-то глупости и не замечали старого человека, сидевшего на стуле рядом с пианино «Беккер». Потом мы посмотрели на часы и вспомнили, что экскурсанты вот-вот должны вернуться. 

Флора вновь легла на диван, обвязала голову каким-то кашне. Глаза у Флоры вновь потухли. Она вошла в роль больной. Я сказал ей: «Флора, стань моей женой. Я буду любить тебя вечно. Стану знаменитым, богатым человеком, как Пол Гетти. У тебя будет много денег. Ты будешь видеть меня по телевизору». Не меняя выражения глаз, она ответила: «Гетти был скупым... И я очень, очень, очень люблю Иосифа».

Старый хромой Соломон продолжал сидеть у пианино, я ушёл, так и не заметив его. А через двадцать минут вернулись экскурсанты. Весёлые, оживлённые, с бутылкой вина. Генриетта и мама с полевыми цветами. Увидели Соломона, удивились его унылому виду. Зипо спросил жестом: «Ну как?» Соломон ответил: «Нормально». По тайным, шифрованным текстам женщины узнали, что всё свершилось наилучшим образом. Обо мне молчали и Флора, и Соломон.

Ночью Иосиф ликовал. Сто тридцать седьмая попытка атаковать Флору неожиданно увенчалась успехом. Утром все были в замечательном настроении. Иосиф играл бицепсами, в открытую при всех хлопал Флору по заднице, съел четыре варёных яйца. Он изображал героя.

«Мальчик! – сказал Иосиф, обращаясь ко мне, как к маленькому  Микки Маусу. – Может, ты спустишься, принесёшь газету? Вчера была большая лотерея. У меня какое-то предчувствие». Предчувствие было верным. Он выиграл семнадцать тысяч долларов. Из шести цифр не угадал одну. Трудно описать радость в «красной коммуне». Иосиф, оказавшись при деньгах, стал на удивление щедрым. Базиашвили кутили победу четыре дня. Ночами Флора стонала в объятиях удачливого мужа.

Приближалась зима. Мои родственники стали съезжать с нашей квартиры. Нью-Йорк неожиданно стал подбрасывать всем удачи. Хозяин гаража взял Карузо в долю. Соломон встретил богатую хозяйку закусочной. Хозяйка была арабкой и вдовой. Я часто заходил к ним и ел вкусный кебаб. Однажды арабка, подавая мне кофе, тихо сказала: «Соломон говорит, что ты большой сексмен». В чёрных глазах арабки я видел томный призыв. Иосиф стал водить огромные грузовики. Он обзавёлся квартирой, дорогими часами, чёрными очками... Ещё бы сигару в зубы, подтяжки и лакированные штиблеты – вылитый мафиози-сицилиец.

В Нью-Йорке шёл снег. Наша квартира опустела. Стало тихо. Только полуслепая Генриетта, оставленная нам в память, включала телевизор, садилась у самого экрана, разглядывала персонажей мыльных опер, слушала глав государств и выстрелы террористов.

Шёл снег, когда Соломон вышел из арабской закусочной. Хотел перейти улицу. Кто-то выстрелил из проезжающей машины. Соломон упал в снег. Все говорили, что арабы не вынесли оскорбления женитьбой еврея на вдове-арабке. Мама взяла у своих знакомых в полиции результаты судебной экспертизы. «Маузер, – сказала она, едва взглянув на график выстрела. – Я так и знала». Когда на похоронах Соломона я смотрел на мужа беременной красавицы Флоры, я понял, что мама имела в виду. Вернее − кого. Молва о секс-спасителе Соломоне, видимо, дошла до ушей Иосифа.

Флора родила двойню.

В пятницу в семь сорок вернулся Ульрих Штраубе.

Жизнь стала опять размеренной и тихой. Как-то мама устроила генеральную уборку. В одном из готических шкафов она нашла альбом со старыми семейными фотографиями.

Генриетта долго смотрела сквозь лупу на моего папу Авесалома, а потом спросила, ткнув в него пальцем: «Кто это?»

–  Наш Авесалом, – с недоумением ответила мама.

– Этот? Нет. Наш был худой. И пол-уха не хватало. Он говорил тебе, как пошёл охотиться на зайцев и отстрелил себе пол-уха?

– Какие зайцы... У него очки были плюс шесть. И уши целые. Да, Давид?

Я тоже помнил два совершенно целых папиных уха.

Генриетта ещё ниже наклонилась к фотографии.

– Да... Целое... Первый раз вижу этого человека. Он не из нашей семьи, – заключила она твёрдо.

Мама захохотала. Никогда не слышал, чтобы она так смеялась.

Генриетта испуганно замолчала, осознав всю серьёзность последствий своего открытия... Потом прижала чужую фотографию к груди и заплакала. Крушение родственных связей лишало её всяких прав на жизнь среди псевдоготической мебели.

– Ладно, – сказала мама, – пошли ужинать.

Я вышел на балкон. Шёл снег. Было тихо на Седьмой улице. Ван Гог прислала факс: «Дурачок, что ты мёрзнешь на балконе? Я перекрасилась. Приди посмотри».

P.S. …В конце девяностых многие Базиашвили вернулись на родину. В те годы, когда в бывшем СССР делались большие, быстрые состояния. Иосиф стал удачливым российским бизнесменом, в двухтысячных в журнале «Форбс» (русская версия) в списках миллионеров Иосиф Базиашвили значился сто девяносто седьмым…

иллюстрации: Валентин Ткач

Похожие публикации

  • Одиссея шантрапы
    Одиссея шантрапы
    Кино – это аргентинское танго с Диной Дурбин, которая прижимает к себе бутылку «Хванчкары», –  мечталось Ираклию Квирикадзе. Но реальность оказалась совсем другой

  • Дом двойников
    Дом двойников
    Сочиняя эту маленькую повесть о Сталине, Ираклий Квирикадзе не сидел в архивах. Майя Кавтарадзе, дочь друга детства вождя, Надя Власик, дочь его личного охранника, Сергей Параджанов, который видел сразу трёх Сталиных, трёх двойников, укрепили веру автора в то, что реализм должен быть магическим…
  • Каталог знаменитостей
    Каталог знаменитостей
    «Маленьким мальчиком ночью я шёл по тёмному Тбилиси, искал орден Ленина. Рядом со мной шёл Бог». Так хотел начать свой рассказ Ираклий Квирикадзе... Но начал иначе...