Автор: Ираклий Квирикадзе
«Ангелов много... Нам суждено с ними встречаться, и не все они справедливы», – прочёл Ираклий Квирикадзе у Джона Бёрджера и вспомнил ангелов, с которыми встречался сам
В юности я был завсегдатаем публичной библиотеки имени Карла Маркса. Она находилась в центре Тбилиси недалеко от площади имени Лаврентия Павловича Берии. Живя рядом с библиотекой в Музейном переулке, я знал все тайные входы-выходы в подвалы книгохранилища. Сознаюсь, я украл альбом Босха, книгу «Женщины в жизни Наполеона» – любимую папину книгу, «Уллис» Джеймса Джойса (которую я так и не прочёл) и двухтомник стихов Пастернака для Ольги Дзугутовой, секретаря комсомольской организации нашей школы, в которую был тайно влюблён.
Библиотечные работники, милейшие старые дамы Эльза, Сонечка, Лиля Варламовна, считавшие меня очкариком-тихоней, изучающим серьёзных авторов – Эммануила Канта, Кнута Гамсуна, Густава Флобера, Кришнамурти, стихи древних римлян – Катула, Тибула, Проперция, латиноамериканца Жоржа Амаду, не знали они, что я ещё разбойник, грабитель, книжный вор.
Спустившись из читального зала в курилку, я и мои друзья преображались. Мы пили пиво с Хемингуэем (кличка Ильи Самсонадзе, ныне известного бостонского нейрохирурга, без пяти минут нобелевского лауреата), целовались с девушками-книголюбками – особый тип тбилисских девушек начала 60-х годов, которые могли шепнуть на ухо: «Ольга Дзугутова готова на всё ради трёхтомника Кьеркегора».
Ночью я пытался влезть в вентиляционное окно библиотеки, но кем-то приколоченная двойная железная решётка меня не пускала. Мы с Хемингуэем на чужое имя сделали заявку на кьеркегоровский трёхтомник, но, увы, его уже кто-то похитил (видимо, для Ольги Дзугутовой). В курилке вечерами вполголоса пели три брата Барбакадзе. Каменные своды курилки находились на самом дне библиотечных лабиринтов. Там можно было петь и во весь голос, до читального залов хоралы Барбакадзе не доходили. Иногда мы там пили вино. Его приносил Илларион Кантария (огромный, как Гаргантюа), дальний родственник того самого Кантарии, что за двадцать лет до наших сладостных библиотечных попоек поднял на крышу берлинского Рейхстага Красное знамя Победы. Илларион работал в винном магазине «Самтрест» и тайно выносил разлитое в медицинские грелки кахетинское вино номер восемь. Прокуренная курилка, где мы философствовали, спорили, пили, пели, была нашим раем.
Администрация библиотеки от случая к случаю устраивала налёты на завсегдатаев курилки. Нас изгоняли из рая. Книголюбы тоскливо разбредались по Тбилиси, но проходила неделя-другая, и мы вновь оказывались там же в том же составе. Что нас манило в это полное сизого, тяжёлого дыма мрачное пространство со сломанными стульями, треснутым бильярдом, с болтавшимся на проводе жестяным абажуром и странной розовой надписью на двери: «Луна уже не Луна»? Её написал мой друг – айсорский поэт Азим Харизоев, который первым покинул навсегда курилку и с ней – наш прекрасный мир. Картёжные шулеры выбросили его из поезда Баку – Тбилиси за то, что, проигравшись, наивный поэт попытался поймать их на нечестной игре. Были грустные похороны айсорского поэта. В Тбилиси шёл снег. Стоять на кладбище было холодно. Ольга Дзугутова осталась у меня ночевать.
Хоть мы с Хемингуэем не смогли выкрасть для неё из публички имени Карла Маркса трёхтомник Кьеркегора, мне в отличие от Хемингуэя повезло. Дзугутова ночами кидала в моё окно мелкие камешки, я просыпался от их звона, осторожно, чтобы не будить маму, спускался, открывал двери подъезда и впускал философски настроенную комсомолку. У неё в сумке вместе с Кьеркегором умещались Ясперс, Ницше и запрещённый в СССР Робакидзе.
В ночь похорон Азима Харизоева случилась странная история. Мы все были не трезвы, Кантария принёс четыре резиновые грелки вина в столовую у Солдатского базара, и мы шумно помянули замечательного 26-летнего айсорского поэта. Его все любили. Братья Барбакадзе, а с ними и мы пели во весь голос древние ассирийские песни...
Странное случилось ночью, когда я проснулся и вышел на веранду, мама недавно застеклила её, поставила там печь, я любил ночами писать. «Никому не известный поэт» заканчивал поэму о жизни пасечника Ноэ Лобжанидзе, которого встретил летом высоко в горах, с его пчелиным семейством – тридцатью пятью ульями. Он был очень старым, похожим лицом на святого Августина со страниц украденного альбома Босха. Уставший от одиночества «пчелиный пастух» обрадовался, увидев меня. Мы разговорились, и он рассказал удивительную историю своей жизни.
Месяца два я писал, не поднимая головы, то дома, то в библиотеке и вот этой ночью поставил на 49-й странице слово «Конец». Я сидел ночью на веранде, оглушённый от сознания, что это моя первая поэма, моё «Облако в штанах» лежит передо мной. Особенно неожиданным оказался финальный эпизод – смерть старого пасечника (да простит реальный Ноэ Лобжанидзе – жить и жить ему сто лет). Но для завершения истории мне надо было закончить путь героя смертью. Минут двадцать назад я придумал, как из рта мёртвого пасечника вылетела пчела – его душа.
Город спал, шёл густой снег, нетипичный для Тбилиси. Где-то на айсорском кладбище мёрз Азим Харизоев, мой друг, о котором Ольга Дзугутова сегодня пьяная созналась мне: «Мы были любовниками». Я ревниво спросил: «Это он украл для тебя из публички трёхтомник Кьеркегора?» Ольга пьяно засмеялась: «Нет, у него были другие достоинства». Я помрачнел. Сейчас Дзугутова спит в своём доме у вокзала, улыбается во сне, ей хорошо. С кем? С мёртвым поэтом? Хватит! Идиот! Как можно?! Ты написал великую поэму!»
Трещат дрова в маминой печке. Но что это за звук? Из тёмного угла веранды материализовалась с громким жужжанием пчела! Она летела ко мне! Сейчас зима. Все пчёлы спят в медовых ульях. А эта откуда? В Тбилиси летом увидеть пчелу – редкость, а в снегопад?! Что это? Галлюцинация? Но пчела летела ко мне реальная, громко жужжащая. Моя рука лежала на рукописи, где десять минут назад я завершил жизненную одиссею старого пасечника. Пчела села на мою правую руку. Хотел её сдуть, но не нашёл сил. Пчела поползла по руке вверх, около указательного пальца свернула влево вниз и оказалась на моей ладони. Жаль, нет свидетелей, завтра в курилке расскажу – скажут ложь! Пчела выглянула между указательным и средним пальцем и вновь пошла гулять по ладони, посмотрела на меня и взлетела. И как-то очень быстро исчезла. И тут я подумал: «А может, это душа Азима (Хазизова) Харизоева?»
С той ночи прошло много лет. По поводу того случая я спрашивал знакомых, пчелиных знатоков. Они отрицали даже случайность – зимой пчёлы спят. Это медведь может сорвать свою зимнюю спячку, двинуться куда глаза глядят. Тигр и тот превращается в бродягу. В 30-х годах у тбилисского озера Лиси подстрелили пришедшего из Бенгалии тигра. То, что это душа Азима Харзоева прилетела погреться, я мог поверить. Кладбище, где мы его оставили, неприглядное, холодное, без единого дерева, куста, но моя ревность, низкая ревность, подлая ревность не утихала.
Дзугутова была влюблена в Харзоева, признанного лидера курилки, альпиниста, побывавшего в свои двадцать шесть лет на всех вершинах Кавказа. Его предки были шумеры и ассирийцы. Ещё во вторник, когда он появился в своём зелёном дерматиновом плаще, с горящими персидскими глазами в читательском зале публички, все девушки-книголюбки провожали его взглядами, полными безумия. Мы читали Артюра Рембо, Луи Селина, Гийома Аполлинера, Шарля Бодлера и добытые нами не в библиотечных хранилищах книги, разными тайными путями привезённые верблюжьими караванами из Стамбула, Парижа, Венеции, Берлина, Вены. Насчёт верблюдов я шучу. Но в Вене вышла книжка стихов айсорского поэта с иллюстрациями замечательной художницы Гаянэ Хачатуровой. И тут случилась эта жуткая история в поезде Тбилиси – Баку с игрой в карты и с тремя карточными шулерами, которые выкинули поэта-мальчишку, сунувшего свой нос в их профессиональные тайны надувательства железнодорожных лохов.
В ту ночь пчела вернулась. Влетела в спальню. Я спал не просыпаясь. Пчела ужалила меня, я заорал так, что проснулась мама. Когда я открыл глаза, я увидел себя сидящего на стуле с открытым ртом и вспухшим красным языком, увидел маму, склонившуюся надо мной с пинцетом, ищущую пчелиное жало во вздутом непомерно языке. При этом мама говорила: «Айсоров нельзя звать айсорами, они ассирийцы, представители высочайшей древнейшей культуры на Ближнем Востоке. В Берлине, в Пергамон-музее, стоят потрясающие по мощи скульптуры их бородатых богов. Твой Азим Харизоев – ассирийский ангел. Ангел мести. Тебя, сынок, он не помиловал». Мама закончила свой монолог: «Сказать про ассирийца айсор – то же самое, что сказать про еврея жид»…
Рассвело. Над Курой стоял густой белый туман. Вода реки была теплее декабрьского морозного воздуха.
В дикую лос-анджелесскую жару 1992 года я вновь встретился с живым ангелом. В городском суде, находящемся в даун-тауне, был день приёма жалоб, день судов и вынесения приговоров. Вавилонское столпотворение в сорокаградусную жару. Я пробирался сквозь тела разодетых городских бедняков, для которых идти в суд повод – надеть костюм-тройку, надушиться американским «шипром», напудриться жирной пудрой и предстать перед правосудием в лучшем виде. Сзади меня – мой сын Михаил. Из-за совершённой им глупости нас позвали на разбирательство дела № 6130077. Это на него, Михаила Ираклиевича Квирикадзе, заведено в американском суде дело. Он подрался в центре Лос-Анджелеса на бульваре Сансет, дом № 14. Избил двух молодых людей, одному разбил челюсть. Случилось это месяц назад. Михаил был выпущен после трёхдневного заточения в полицейском участке до разбирательства в суде. Я в полном отчаянии. Что произошло?
Я жил в Америке год, писал большой сценарий, мой сын поступал на операторский факультет в Лос-Анджелесский киноинститут. И мне и ему нужен был вид на жительство в Америке. В Грузии шла гражданская война. Страна разделилась на поклонников Гамсахурдиа и его врагов. Я обманным путём вызвал сына из этого кровавого водоворота и увлёк его операторской профессией. Он замечательно фотографировал, прошёл два тура собеседования, всё шло замечательно. И тут эта не нужная уличная драка...
Михаил провожал ночью девушку, она красивая мулатка. На подступах к её дому их остановили местные парни с банальным требованием: исчезнуть, чтобы больше его не видели здесь. Он не ушёл, а избил двоих. Подоспели ещё двое, подоспела полиция. Миша, увы, не из тихонь, кулаки у него сильные. Местные полицейские накатали на него обвинений тонну. Дело передали в суд. А через три недели получение вида на жительство с правом работы, учёбы и т.д. Человек, засветившийся в полиции, даже если его и оправдали, ни о каком виде на жительство не мог и думать. Строгость закона беспредельная. Не к кому обратиться за помощью.То, что сын защищал девушку, что от него требовали повторять: я никогда не подойду к Эмме Браун, никогда, никогда. Он не повторил этот текст. Увидел кирпич и стал им сокрушать челюсти парней с бульвара Сансет. Я был в полном отчаянии. В тот год я получил один из литературных призов Америки – приз «Хартли и Мэрил». Я пошёл к ним в офис. Прелестная мисс Мэрил, звезда 40-х годов, еле двигала губами, чтобы не сбить выстроенную гримёром мозаику лица, прошептала: «Дорогой Ираклий, изъять дело из американского суда не может даже президент». Не двигая мышцами лица, она полчаса рассказывала про давние судебные дела, которые я не очень слушал, ожидая паузы, чтобы покинуть напудренную звезду 40-х.
И вот мы с Михаилом в городском суде Лос-Анджелеса, продираемся сквозь жаркую толпу в поисках зала № 34. Моё отчаяние растёт с каждым шагом. Вентиляторы работают, но без пользы. Вдруг… Я помню, как это написано у Булгакова в «Мастере и Маргарите», как из жаркого воздуха на Патриарших прудах, здесь он пах персиковым одеколоном, материализовалась огромная негритянка с ярко-голубыми глазами (ни до ни после я не встречал голубоглазых негритянок – мама, если бы была жива, велела бы писать вместо негритянки афроамериканка). Афроамериканка встала передо мной, улыбнулась голубыми глазами на чёрном лице и спросила: «Вы Квирикадзе?» Это было неожиданно. Я ответил: «Квирикадзе»…
Она продолжила: «Судебное дело № 6130077 закрыто. Всюду вычеркнуто его присутствие, уничтожены все записи, все показания, все свидетельства… Скажите своему Михаилу, что он чист. Суд Соединённых Штатов Америки не имеет к нему никаких претензий». Я стою опешив. Не могу поверить тому, что услышал только что. Подошёл Михаил. Он поймал последние слова бирюзовоглазой американки. Женщина большая, громоздкая, но какая-то очень озорная. Увидев Михаила, открывшего от удивления рот, почему-то сказала: «Пчела залетит». «Можете идти домой», – добавила чёрная женщина, повернулась и ушла, точно испарилась за чьими-то спинами.
Кто она, работница суда? Мы, растерянные, подошли к дверям зала № 34, где разбиралось среди многих других дел дело под № 6130077. Вошли, мало народу, судья говорит о краже вагона оцинкованного железа на товарной станции, потом разбиралось дело о драке в кафе «Ухо Ван Гога». Мы посмотрели расписание, там не было дела под № 6130077 «Народ Лос-Анджелеса против Михаила Квирикадзе». Мы пошли в секретариат суда. Там нигде не упоминалось дело № 6130077. Оно исчезло. Я спрашивал американских друзей, никто не мог объяснить его исчезновения. Юрист Наполеон Дегельман, друг моего друга, не мог объяснить, как могло исчезнуть дело, которое было заведено. Я пошёл к мисс Мэрил: а вдруг она обратилась к президенту Бушу и тот особым указом?..
Чёрт его знает! Всякое бывает. Мисс Мэрил лежала под капельницей в клинике Сидер-Синай. Ей неделю назад было очень плохо. Но теперь здоровье её пошло на поправку. Мы с Михаилом получили вид на жительство. Так кто была эта громоздкая негритянка, она же афроамериканка, с бирюзовыми глазами? Ангел бульвара Сансет, которая видела влюблённого Михаила Квирикадзе и прелестную эфиопскую девочку Эмму Браун, на которых напали крутые парни из местных? Надо сказать, что Эмма сегодня воспитывает моего внука Никушу. Она набрала вес, а была королевой красоты Лос-Анджелесского киноинститута. За такую можно было драться с двумя, пятермя, с целой ротой негодяев, если ты юн, силён и грузин.
Повторюсь, я не собиратель сверхъестественных событий. В моей жизни чрезвычайно мало происходило того, что не объяснимо, не логично. Вот ещё один случай. И в нём присутствует ангел. В Париже есть замечательное литературное кафе «Де Лиль». Находится оно на бульваре Монпарнас, недалеко от скульптуры Родена, изваявшего гения французской литературы Оноре де Бальзака. В течение веков здесь ели, пили, писали, спорили, ругались, мирились, вызывали на дуэли, чиркали на стенах строки, которые потом становились великими, многие выдающиеся авторы со всего мира (как и в курилках тбилисской публички имени Карла Маркса). Думаю, из всех литературных кафе Парижа это самое знаменитое. Здесь сидел Достоевский, там Мопассан, здесь пил Хемингуэй, писал самый свой запутанный роман Джойс, там в углу сидел Гомер и хлопал слепыми глазами, рассматривая в упор (он видел только очень вблизи) пышные груди танцовщиц канкана. Кто здесь только не был! Вильям Шекспир, Альбер Камю, Оноре де Бальзак, Лев Толстой, изгнанный Оскар Уайльд. Конечно же, Джером Сэлинджер, конечно же, Габриэль Маркес, чуть слева от входа – Александр Сергеевич Пушкин.
Когда он впервые вошёл в кафе, все встали и хлопали долго-долго. «Мы рады видеть вас, Саша!» Когда Пушкин читал на французском стихи, в дверях cтоял Грибоедов, слушал, плакал, завидовал, ведь, кроме гениального «Горе от ума», сам он ничего стоящего больше не смог сотворить. Ахматова нежно улыбалась Модильяни и подмигивала Скоту Фицджеральду. Вот в такой творческой обстановке в 1997 году в кафе «Де Лиль» проходил финал большого конкурса киносценариев. Имелись в виду сценарии, которые ещё не стали фильмами.
В тот год по приглашению продюсера Музы Туринцевой я приехал во Францию, она поселили меня в свой крошечный средневековый замок Эперно, где четыре месяца сочинял я понравившуюся ей одну мою устную историю, которую назвал «Слёзы Дон Жуана», а точнее – «Розовощёкий Дон Жуан плачет». Жизнь в замке была восхитительной. Муж Музы Александр Туринцев приезжал с любимой женой на субботу-воскресенье из Парижа с друзьями, богатыми торговцами вином, кофе. Самого Сашу считали «королём какао».
Он купил в Африке гигантские плантации какао, а под Парижем замок шестнадцатого века Эперно. Туринцев – русский француз в третьем поколении белоэмигрантов, бежавших от красных революционеров. В замке были винные подвалы. Чтобы попасть в них, не надо было кричать «сим-сим, откройся!». Двери никогда не закрывались. Книжный вор легко переквалифицировался в винного. Устав писать, я на электричке уезжал в Париж размяться, погулять, встретиться с друзьями. Я увозил в Париж редчайшие вина. Раза два дарил их Отару Иоселиани, который не верил в реальность того, о чём говорили этикетки на бутылках. Когда был очередной юбилей Великой Октябрьской революции, ироничный Саша Туринцев поил гостей 80-летними крымскими винами из ливадийских подвалов, вывезенными Сашиными родственниками в 1919 году. Но давайте закроем эту тему.
Электричка увозила меня в Париж, в заплечном рюкзаке позвякивали пыльные бутылки, с которых я не стирал подвальную пыль. В этой пыли был весь шик. Несмотря ни на какие раблезианские проступки, сценарий «Розовощёкий Дон Жуан плачет» писался. Быстро писался. В будние дни я жил один в замке, если не считать сторожа-португальца и его жену. Португальца я видел несколько раз пьяным (но, думается, он не грабил туринцевские подвалы), он играл в старинную игру со мной. Несколько раз, возвращаясь из столицы, я обнаруживал, что рвы вокруг замка полны холодной воды, ночью звать, кричать было бессмысленно, мне приходилось раздеваться и плыть через широкий ров, держа в поднятой руке рыцарские доспехи (джинсы, куртку, кеды). Так я творил под карканье ворон, блеянье овец, которым португалец в загон пропускал электрический ток. Несмотря на все помехи, я закончил сценарий.
Прочтя сценарий, Муза предложила срочно перевести его на французский и успеть подать на тот самый конкурс сценариев. Четыреста авторов подали в тот год. Муза Туринцева прочла имена и фамилии, среди неизвестных мелькали знаменитости. Я стал отговаривать Музу (сработал мой постоянный комплекс неполноценности). Куда мы лезем? Альмодовар, Жан-Клод Каре, Питер Гринуэй и другие. Муза, в отличие от меня, человек азартный – «Подаём!».
Я уехал в Тбилиси, Муза подала на конкурс, мы были четыреста восьмыми. Прошло два месяца, Муза звонит. Возбуждённая, кричит в трубку: «Отобрали двадцать лучших, мы в списке!» Было очень радостно. Я спросил: «А что дальше?» Муза отвечает: «Во второй тур отберут десять сценариев, потом из них оставят пять, вот эти пять и будет читать основное жюри, и в торжественной обстановке на ужине в кафе «Де Лиль» объявят основного победителя. Всего один главный приз! Позвоню! «Наше дело правое, мы победим!» – cказал Иосиф Виссарионович Сталин».
Следующий звонок из Парижа в два ночи. «Мы в десятке!» – кричит Муза. Звонок из Парижа рано утром. «Мы в основной пятёрке! Приезжай 20 апреля. Награждение в кафе «Де Лиль». Я спрашиваю: «Кто остальные четверо?» Муза кричит: «Нет Альмодовара, нет Питера Гринуэя, есть ты! Высылаю билет на 17 апреля!»
Король какао в Африке, Муза наряжает меня в его наряды, король одного со мной роста, но горазда тоньше меня, а вечерний костюм обязателен! Едем грабить художника Двигубского. Его шёлковый костюм мне как раз. Двигубский хвастается: «Ямамото!» Я про себя думаю: «Напрасен весь этот Ямамото-маскарад. Кто даст мне прикоснуться к главному призу? Вышвырнули Альмодовара, Гринуэя, оставили своих французов. Кто я? С трудом произносят мою фамилию – Кви-ри-кад-зе, словно я вьетнамец».
У здания кафе «Де Лиль» раскрыли четыре огромных шатра. Гости съезжаются часа два. Оказывается, это очень желанный приз и событие очень популярное – бомонд, интеллектуалы, режиссёры, актёры, певцы. Я мало кого знаю, но замечаю Жан-Луи Трентиньяна, Марчелло Мастроянни, внучку Хемингуэя Мари, Коста-Гавроса, режиссёра и оскароносного лауреата, Пьера Ришара – годы спустя он будет сниматься в грузинско-французском фильме «Влюблённый повар», где я сценарист. Муза Туринцева называет множество дам и господ, чьи лица и фамилии мне незнакомы.
Мы с Музой сидим в одном из шатров за круглым столом. Очень вкусно кормят. Тогда я ещё не знал о звезде Мишлен, думаю, повар обладатель её. За наш стол сел Мишель Легран. Со сцены главного зала объясняют, как будет вестись голосование. Жутко по-иезуитски. В каждом шатре по дюжине телеэкранов. На них написаны имена претендентов на главный и единственный приз! Читаю свою фамилию – сидящие рядом произносят её вслух действительно как вьетнамскую, с трудом соединяя непривычные гласные и согласные. Все едят. Человек на сцене продолжает объяснять.
На втором этаже кафе «Де Лиль» за семью замками сидит жюри во главе с актрисой Изабель Юппер. Вы пьёте, едите, шумите, вас развлекают хорошие и дурные актёры… Жюри в это время спорит, решая, кого выкинуть из списка первым. Решив, сообщает особому человеку. Он из списка пяти вычёркивает одно имя. И автор падает в тартарары. «Исчезает, как дерьмо из самолётного туалета в полёте», – пошутили зло за нашим столом. Ведущий завершает объяснения: «Каждые двадцать минут из списка уходят проигравшие». В промежутках нас ждёт веселье, как в Риме времён упадка нравов.
Мы с Музой сдвинули бокалы, пьём, едим. Раздаётся первый сигнал о первом проигравшем. Женщина с синими волосами, словно Мальвина из «Золотого ключика», громко заплакала. За нашим столом сидела первый автор, которую на глазах у всех расстреляли. О ужас! Её успокаивал подошедший Филип Нуаре, она встала, прижалась к крупнотелому актёру и медленно прошлась меж столов. Её окликали, говорили что-то успокаивающее. Мальвина улыбалась сквозь слёзы. На экране, висящем прямо над моей головой, осталось четыре фамилии. Вскоре их стало три. Мою фамилию произносили многие с вопросительными интонациями: а это кто? У Музы появились на лице пунцовые пятна. Я поймал себя на глупой улыбке, что-то пытался изобразить, а что – не знаю.
Мимо нашего стола прошёл кудрявый француз в мягкой фетровой шляпе, его все знали, он всем раздавал поцелуи и поклоны. Муза cказала: «Это главный твой претендент, твой соперник, писатель, о котором говорят с прошлой премии Медичи. Он зубами вырвал её. Кстати, твоя премия 25 тысяч долларов. Медичи гораздо меньше».
Как-то долго задержались на экранах три фамилии, и вдруг их стало две. Поднялся шум. Кудрявый в фетровой шляпе стал нервно ходить из шатра в шатёр, и всюду по его маршруту раздавались всплески аплодисментов. Мы с Музой сидели пришибленные. Даже такая оптимистка, как Туринцева, сдала, нервы не выдержали. Она понимала, первое место получит француз, прошлогодний победитель литературной премии Медичи, Адриан Данилю (так мне помнится его имя). С ним пьют, с ним чокаются, он любим всеми. Время идёт, две фамилии застряли надолго. Прошли ещё полчаса. Ещё час. Всё застыло. Что происходит там, на втором этаже кафе, в жюри? На эстраде кто-то поёт. Во всех залах, шатрах движение. Пьяные голоса требуют разъяснения. Муза отошла. На моей вилке белый гриб – как бы не испачкать шёлковый пиджак Ямамото!
Где-то в соседнем шатре нарастает шум: «Адриан! Адриан! Адриан!» Подходит Муза. Шепчет: «Всё остановилось из-за председателя жюри Изабель Юппер, выяснилось, что один из сценариев принесли ей домой, а маленькая дочь забросила пакет под кровать. Это или твой сценарий, или Адриана Данилю. Она не пожелала принимать во внимание мнение других членов жюри и послала домой шофёра, который привёз сценарий – то ли твой, то ли Адриана. И сейчас, уединившись, читает его от начала до конца, не хочет доверять чужому мнению. Когда прочтёт, тогда и решится. Голоса разделились пополам… Изабель читает… Велела всем подождать».
В Париже на бульваре Монпарнас полторы тысячи роскошных парижан и парижанок сидят, пьют, хохочут, шумят, свистят, крутят пальцем у виска: эта Юппер с ума сошла? Какого хрена! Читает сценарий, кого? То ли какого-то Квирикадзе, то ли Адриана нашего Данилю. Никто не расходится. Шум голосов вырастает многократно. И вдруг на экранах телевизоров во всех шатрах сообщение: жюри в полном составе спускается на сцену главного зала для объявления победителя! Загрохотала бравурная музыка. Все бросились в главный зал. Началась давка. Зал не маленький, но вместить полторы тысячи мужчин и женщин! Кто-то даже полез на сцену. Я потерял Музу. Оглядываюсь – нигде её не вижу. А на сцене – семь человек. Впереди – маленькая, прелестная, веснушчатая француженка Изабель Юппер. Она очень громко и как-то весело, с извинениями (так я понимал её вступительные жесты) начала говорить о чём-то и говорила долго, но, видимо, не скучно. Огромная толпа посмеивалась. О чём?
Ни одна фамилия не произносилась – ни моя, ни моего соперника Данилю. Где Муза? Как понять, в чью пользу говорит Изабель Юппер? Чему смеются парижане? Вдруг я нашёл фигуру Адриана Данилю. И тут же заметил – черты его красивого лица поблекли. Он же понимал текст. И понимал, что Изабель говорит: «Хорошо, что я не поленилась прочесть сейчас весь сценарий. В нём много юмора. Он открыл совсем новый, незнакомый мне мир». Минуты две я следил за лицом Адриана. Оно темнело и темнело. Неожиданно обнаружил Музу в противоположном углу. Между нами сотни людей. Я видел, как её лицо взрывалось от радости. Изабель Юппер объявила имя победителя. Для меня она ангел, иначе как понять её поступок – два часа читать мой сценарий в шуме, в грохоте, возмущении всего Парижа? В жизни я редко встречал ангелов, но они же есть, они появляются совершенно неожиданно, иногда ты не знаешь, что это ангел и он появился в твоей жизни, чтобы помочь тебе, даже если ты вор книг и вина.
И тут я вспомнил четвёртого ангела – мою бабушку Екатерину Григорьевну Бухарову-Миндадзе. Лето мы проводили в Боржоми. Мне был год, я лежал в люльке. А напротив через поле проходила железнодорожная ветка и ровно в час дня появлялся маневровый паровоз. Он медленно проезжал мимо балкона, где я лежал спал в люльке, и громко, громко, громко гудел. Я просыпался и плакал. Ревел. Бабушка Екатерина пошла через поле, долго шла к паровозу, прихватив с собой бутылку чачи. Остановив маневровый, что-то сказала машинисту и вручила ему бутылку чачи. Три дня поезд молчал, проезжая мимо нашего дома. Я спал не просыпался. Потом он стал вновь гудеть, с утроенной силой. Бабушка взяла другую бутылку и пошла через поле. За лето, проведённое в Боржоми, она несла через поле двадцать семь бутылок чачи. Мой ангел Екатерина.
Иллюстрация: Александр Яковлев
