Радио "Стори FM"
Граница

Граница

Автор: Ираклий Квирикадзе

Ираклий Квирикадзе – о летней киношколе Тонино Гуэрры в Пеннабилли и о нерушимости советских границ

Тонино Гуэрра пригласил в свою киношколу Паолу Волкову, Рустама Хамдамова, Георгия Данелию и ещё человек семь для проведения мастер-классов, для выпивания красного итальянского вина, для созерцания фантастических пейзажей, которыми до нас любовались Рафаэль Санти и Микеланджело Буонаротти. Дома этих гениев находились, как говорится, «в двух шагах» от Пеннабилли, где проживала супружеская пара: Лора Яблочкина и Тонино Гуэрра, великий сценарист, автор «Амаркорда», «И корабль плывёт…», «Приключения» и других шедевров, − а сейчас проживает одна Лора Яблочкина, к которой тогда мы привезли поклоны и любовь от огромного количества её московских друзей.

Мы находились в Пеннабилли две недели. Сорок студентов − молодые кинематографисты из разных стран Европы, Азии, Латинской Америки слушали нас, смотрели наши фильмы, показывали свои, и все мы состязались в сочинении устных историй на темы, заданные Тонино Гуэррой − нашим гуру. Одна из тем была «Граница». Мне вспомнились две истории: опера в Батумском театре композитора Бабаханиди «Граница», где американского шпиона пел мой дядя Акакий Квирикадзе. 

Помню, как сквозь картонные заросли пробирались два американских шпиона: мой дядя Акакий и его друг Тото Лолашвили, нарушители советской границы. Они громко пели дуэтом о диверсиях, которые им велено совершить. В глубине сцены стояла погранзастава. Два пограничника глядели в бинокли на американских шпионов и тоже пели дуэтом, как бы состязаясь в громкости с врагами.

ПОГРАНИЧНИК: − Ты слышишь шорох, Кобахидзе?

ВТОРОЙ ПОГРАНИЧНИК: − Слышу, товарищ лейтенант.

ПОГРАНИЧНИК: − Подкрадёмся к ним бесшумно…

В это же время американские шпионы поют, заглушая советских пограничников: «Тише, тише нас могут услышать». Так, распевая во всю глотку о соблюдении тишины, пары приближались друг к другу. Опера Бабаханиди воспевала мужество советских пограничников. В другой сцене коварные шпионы ползли по линиям высоковольтных передач. Из их ушей сыпались электрические искры (тысячи вольт проходили сквозь их тела), а они пели, как разрушат мирную жизнь советских граждан.

В Пеннабилли мне не поверили в реальность существования такой оперы. Меня защитила Паола Дмитриевна Волкова. Она в молодости была в городе Батуми, и сам композитор Бабаханиди пригласил молодую красивую искусствоведку в театр на премьеру оперы «Граница»… 

Она помнила и то, как собаки советских пограничников бежали по линиям высоковольтных передач, догоняя американских шпионов, и тоже разбрасывали электрические искры. Опера принималась залом всерьёз. Когда американский шпион отравил одну из собак по кличке Дездемона и она, умирая, пропела (не пролаяла, а пропела) грустную арию прощания с чудесным советским миром, девочка, сидящая рядом с Паолой Дмитриевной, плакала… 

Свою защитную речь в подтверждение реальности этой оперы Волкова завершила словами: «Это одна из лучших опер, какие я  слышала». В один из пеннабиллиевских дней мы приехали к дому Рафаэля Санти, и Паола Дмитриевна Волкова удивила всех сообщением, что божественный Рафаэль Санти к концу своих дней был чрезвычайно толстым и ленивым. Умер он в возрасте 37 лет. Помня  автопортрет в картине «Афинская школа», где он нарисовал себя в толпе афинян, невозможно было представить толстого Рафаэля.

Паола Дмитриевна Волкова преподавала нам с Рустамом Хамдамовым  ещё во ВГИКе. Ею любовались и заслушивались. На её лекции приезжали из других вузов. «Тициан прожил три жизни Рафаэля и всю жизнь рисовал красивых женщин». Помню эту фразу, произнесённую в 1965 году, и повторяю её все прошедшие пятьдесят лет, завидуя Тициану: жить так долго и постоянно рисовать, рисовать, рисовать красивых женщин.

Там, в Пеннабилли, я рассказал ещё одну историю на тему «Граница». Но вспомнил её в связи с давним приездом Тонино Гуэрры, Лоры Яблочкиной и Рустама Хамдамова в Грузию. Был 1980 год. Они путешествовали по Грузии и оказались на съёмках моего фильма «Пловец» в Батуми. В те два дня  мы выезжали в море на пограничном катере, бросали в бушующее море главного героя фильма Элгуджу Бурдули. Он плыл, а оператор Гурам Тугуши снимал его с борта  катера. 

Актёром Элгуджей Бурдули восхищались все: мои гости, заезжие девушки батумской турбазы, деревья ботанического сада (если деревья могут кем-то восхищаться). Элгуджа уверял, что каждое дерево имеет глаза и душу, он разговаривал с ними, мы все были свидетелями, как листья эвкалипта поворачивались в его сторону, когда он ладонями касался ствола...

Капитан пограничной службы Валерий Мокерия, два дня водивший свой катер в водах, где мы вели съёмки, сдружился с Тонино Гуэррой  и стал на два дня бароном Мюнхгаузеном… Он сыпал историями, они отскакивали от его губ, глаз, волос, ушей, как «электрические искры». (Вспомним оперу «Граница».) Мы хохотали. Капитан Мокерия накрыл стол в батумском ресторане «Колхида». Там-то, среди рассказов, рассчитанных на застольный хохот, прозвучала эта грустная, трагикомическая история.

Начал её Валерий Мокерия как арифметическую задачу.  Умер старик Симон. Было ему восемьдесят лет. Умер он в деревне Сио. От Батуми километров десять. Сестре Симона Маро − семьдесят семь лет. Дом Маро − в ста шагах от дома Симона. Но чтобы дойти до гроба брата и попрощаться с ним, Маро пришлось сесть на автобус, поехать в Стамбул, из Стамбула полететь на самолёте в Рим, из Рима, тоже на самолёте, полететь в Москву, оттуда в Тбилиси, далее поездом в Батуми, и уже из Батуми на автобусе Маро доехала до деревни Сио. Так она оказалась у гроба родного брата Симона. Валерий Мокерия насладился нашим непониманием его рассказа и продолжил:

− Думаю, вы не догадались о причине, заставившей Маро совершить полукругосветное путешествие, поэтому подсказываю: между домами брата и сестры протекает ручей. Никто из нас не понял подсказку. − Капитан Мокерия улыбнулся. − По одну сторону ручья — Турция, по другую — СССР. Всё, что я сейчас расскажу, произошло на моих глазах. Я служил на границе, был младшим лейтенантом погранвойск.

Ручей, который кто-то назвал Уши Осла, был государственная граница, охраняемая строжайшим образом: пушки, автоматы, гранаты,  собаки, начальник заставы капитан по фамилии Пушкин, Александр Сергеевич. Тут вы должны мне поверить, именно так звали крупнотелого рыжеволосого капитана погранвойск.

Ручей Уши Осла делил деревню на две равные части: советскую Сио  и турецкую Сио.

Советские родственники смотрели на турецких, а те на советских,  кто в бинокль, кто в подзорную трубу, кто просто так, смотрели и молчали.

В 1937 году вышел строгий указ − не разговаривать с иностранцами! В случаях свадьбы, рождения ребёнка или чьей-то смерти, когда надо сообщить другой стороне, деревня Сио начинала петь. Это был выход из ситуации. В указе Министерства госбезопасности петь не запрещалось. Жители Сио (с одной и с другой стороны) выносили на балконы, во дворы столы, разливали в стаканы вино и пели такие тексты: «У Амалии родился мальчик. Четыре кило двести грамм...»

С турецкой стороны слышны ответные голоса: «Как назвали мальчика?»

Советский хор распевал: «Виссарион».

Турецкие голоса довольны: «Хорошее имя. Так звали отца великого Сталина».

Советский хор ликует: «Наш мальчик − Виссарион Иосифович, ведь мужа Амалии звать Иосиф». Турецкий хор вопрошал: «Сталин наоборот?»

Турки предупреждают: «Скажите Иосифу, мужу Амалии, пусть поменьше пьёт. Мы видели, как он пьяный упал в Уши Осла и чуть не уплыл в нашу сторону. А ребята Пушкина Александра Сергеевича стреляют метко...»

Не считая этого инцидента, когда муж Амалии Виссарион спьяну чуть на заплыл в Турцию, случаев нарушения государственной границы не было, почти что не было... Разве что  осёл или корова забредёт в Турцию, не зная, что это заграница. Так и турецкие бараны, или ослы, или коровы имели глупость не знать границ и забредали в недозволенные места. Как разрешались такие недоумения?

К Пушкину приходил пострадавший, чей осел, свинья, баран или корова сбежали за границу. Пушкин, получив бутыль чачи, писал бумагу, которая именовалась именно так: «Нота советского правительства турецкому правительству и описание нарушения границы животным (порода, возраст, цвет, другие приметы). Пушкин надевал парадную форму, шёл с трубачом погранзаставы к условному месту, и трубач трубил. 

Вызванный трубой турецкий капитан с суровым выражением лица выслушивал содержание ноты правительства СССР, трубач входил в воды ручья и передавал листок турецкому правительству. Турки или находили осла-корову-свинью-барана, или нет. То же происходило в случае побега турецких животных. Так жила граница. Случаи нарушения её гражданами СССР или турецкими (американскими, английскими, немецкими) диверсантами были чрезвычайно редки.

Однажды приехал из Москвы лектор общества «Знание» с еврейской фамилией Феркельман, который вот уже несколько лет читал в погранотрядах цикл лекций на тему «Как разгадать хитроумные методы нарушителей границ? Как схватить за руку врага? Теория и практика». Феркельман привозил с собой наглядные пособия, те самые хитроумные приспособления, которыми обычно пользовались нарушители. 

Ещё Феркельман привозил финскую водку, подарок Пушкину от пограничников финской границы, и письмо-рекомендацию от Министерства обороны СССР. Как-то во время практических занятий Феркельман надел на свои туфли копыта кабана и в присутствии воинов-пограничников пошёл по специально вспаханной полосе, демонстрируя следы «фальшивого кабана». Потом он вошёл в воды Уши Осла, громко крича, как не потерять след нарушителя в воде. Феркельман шёл по ручью и сыпал в воду нечто, что тут же пенилось и лопалось радужными пузырями. Пограничники заворожённо смотрели на лектора...

Финская водка погрузила в тот день Пушкина в глубокий сон. Проснувшись, он узнал страшную новость: лектор Феркельман сбежал на кабаньих ногах в Турцию. Разразился ужасный скандал. Пушкина чуть не отдали под военный трибунал. Его спасло письмо Министерства обороны, оставшееся после побега Феркельмана, в котором говорилось, что Феркельман человек кристально честный, истинный коммунист и т.д.

Но хватит о Пушкине, о кабаньих ногах еврея-коммуниста. Валерий Мокерия угощал нас по-батумски, ресторан «Интурист» был один из лучших ресторанов города. Гульнара Жоржоладзе пела репертуар Эдит Пиаф, и так страстно, с французским прононсом, что рассказывать о чём-то постороннем не находилось времени. На аккордеоне играла её сестра Майя. Наконец Гульнара отошла от микрофона.  Мокерия продолжил: 

− Вспомним, что умер советский старик Симон.

Его сестра Маро, турецкая подданная, вбила себе в голову, что обязана поцеловать покойного брата в лоб и так отпустить на вечный покой. Маро взяла кухонный нож, наточила его и отсекла головы двум курицам, сварила их в густом чесночном бульоне, слила бульон в кастрюлю, остудила жёлтые куриные тушки, завернула в турецкие газеты, прихватила бутыль чачи и пошла к пограничному ручью. Попросила турецкого пограничника позвать капитана Пушкина.

− Александр Сергеевич, вас турецкая старуха добивается, − доложил Пушкину переводчик с турецкого в советской погранзаставе.

− У которой баран перешёл границу?

− Нет, другая. Сестра умершего Соломона...

− Не Соломона, а Симона…

− Какая разница?

− Что значит «какая разница», Творогов? Б… (Выругался.) Как привить вам интернациональное мышление… Что ей надо?

− Рвётся на похороны брата...

− Как на похороны?

− Так. Говорит, должна поцеловать брата... Мёртвого.

− Мёртвого?

− У них обычай такой. Настырная старуха, жуть. Лезет в воду и...

Пушкин рассмеялся.

Он завивал горячей завивкой свои кудри. Слабость командира была известна всему погранотряду, и рыжий капитан, уже не стесняясь, курчавил себя четыре раза в год, чтобы быть похожим всем, чем возможно, на своего великого тёзку.

Закончив завивку, Пушкин пошёл к Ушам Осла. Они с Маро стояли друг перед другом на расстоянии двенадцати шагов. Он в СССР. Она в Турции. Старуха просила разрешения сделать эти двенадцать шагов по воде.

− Нет! − был ответ Александра Сергеевича.

Объяснение с Маро затянулось. Старуха оказалась упрямой. Пушкин не смог ей объяснить, что человек (не корова, не осёл, не свинья) на глазах всего мира, на глазах товарища Брежнева Леонида Ильича, который провозгласил: «Священная граница Союза Советских Социалистических Республик на замке», −  человек этот, в лице Тамары, не может входить в воды Уши Осла, без визы, не может вступать на территорию страны, которая первая в мире скинула оковы... (и т.д.)

Капитан прогнал старуху. Ни аппетитно пахнущие курицы, ни чача не сделали своего дела. Старуха пригрозила:

− Пушкин, я всё равно дойду до Симона!

Громовым голосом она крикнула своим советским родственникам:

− Не хороните Симона до пятницы!

Чертыхаясь по-турецки, отойдя от границы СССР, она села в автобус, направляющийся в Стамбул. Было три часа ночи, когда она нажала кнопку дверного звонка стамбульской квартиры, где жил её младший сын Орхан. Узнав о смерти дяди Симона, он не очень переживал по этому поводу и не очень скрывал этого, не понял он и настойчивого желания матери оказаться в СССР.

Что говорила мама сыну ночью, я не знаю. Но утром, в час открытия офиса, где ставят печати в паспорта едущим из Турции в другие страны, в паспорт Маро поставили нужные печати. У сына всюду были друзья.

− Мама, как ты поедешь одна? Я  не могу бросить свои дела...

− Я и не прошу...

− Так уж обязательно тебе быть у гроба?

− Обязательно...

− Могла бы стоять у Ушей Осла, с нашей стороны. Симона пронесли бы мимо тебя, кладбище ведь за церковью, как я помню, а церковь возле Ушей Осла...

− Молчи, Орхан, ты ничего не понимаешь. Мне не надо, чтобы проносили мимо... Как мне тебе объяснить? Ты, как и твой старший брат, живёте другой верой…

− Я не понимаю? Тысячи километров, чтобы мёртвого поцеловать... Глупость... Это…

− Орхан, посади меня в самолёт. Остальное не твоё дело...

…В самолёте Стамбул − Москва через полчаса после взлёта мужчина, сидевший рядом с Тамарой, резко вскочил и объявил, что взорвёт самолёт, если вместо Москвы они не полетят в Рим. Там к моменту их приземления семь турецких террористов должны быть выпущены из тюрьмы, вывезены в аэропорт и посажены в этот самолёт, а дальше он скажет, куда лететь.

Самолёт сел в аэропорту Рима. Начались переговоры. Мужчина размахивал портфелем, в котором, по его словам, лежала бомба, портфель маячил перед глазами старой женщины... Римские власти не желали выполнять требования мужчины, не везли турецких террористов.

− Я больше не могу ждать. Мне надо похоронить брата... − произнесла Тамара странную для окружающих фразу, вырвала портфель из рук мужчины и бросила его в открытую самолётную дверь. Все закричали, опережая взрыв. Хозяин портфеля упал на пол в проходе. Взрыва не последовало. С бомбой случилась осечка.

Самолёт вновь полетел в Москву. В аэропорту Шереметьево старую грузинку, одетую в чёрные траурные одежды, остановили таможенники. В её сумке помимо кофты, шерстяных чулок обнаружили новенький пистолет «Беретта».  Объяснить что-то вразумительное людям с суровыми лицами, которые допрашивали её с помощью переводчицы, молодой, но тоже с суровым лицом, она не могла. 

Маро говорила о покойном брате Симоне, которого она должна поцеловать в лоб, о капитане Пушкине, о варёных курицах, об Ушах Осла, по которому надо сделать всего лишь двенадцать шагов, но Пушкин не разрешил, и вот она в Риме вырвала портфель, а этот чёртов пистолет «Беретта» не знает откуда...

− Вы вырвали портфель?!

Суровые люди что-то слышали о римском происшествии. Созвонились с Римом.

− Пистолет, видимо, вам подсунули. Вспомните, кто сидел справа и слева от вас?

Маро вспомнила пышнотелую даму, которая съела свой и её самолётные завтраки, так как Маро есть не хотелось. Она с тем мужчиной с бомбой была в каком-то сговоре, он ей подмигивал – это она заметила…

Всю ночь в аэропорту Шереметьево Маро показывали фотографии, среди которых надо было опознать пышнотелую самолётную даму... Утром Маро посадили в тбилисский самолёт. Прилетев в столицу Грузии, она до вечера блуждала по городу, вечером села в поезд и поехала в Батуми. Две попутчицы, две курортные проститутки, Тося и Мака, оплакав вместе с ней покойного брата Симона, выкрали её доллары, которые Маро в дорогу дал сын Орхан, и растворились в темноте черноморской ночи.

Батуми закрыл ей дорогу в Сио. Она не имела специального разрешения въезжать в  запретную для простых смертных пограничную зону. Усталая, измученная, но не растерявшая пыла, она объяснила начальнику батумского КГБ, как вылечить ячмень на глазу. Начальник выждал два часа и, убедившись, что ячмень бесследно исчез, разрешил старой женщине въезд в погранзону. Маро на всякий случай обыскали, не везет ли огнестрельного оружия, кто знает? Не обнаружив под юбкой ни маузера, ни «Беретты», её повели на стоянку автобуса Батуми − Сио.  

Два часа в густой пыли трясся полупустой автобус. Четыре зональных шлагбаума, четыре пары рук ощупывали старушечье тело... И вот Сио! Обалдевшие советские родственники смотрели на Маро и не верили своим глазам. Турецкие родственники смотрели в бинокли. Доехала! Успела! Поцеловала покойного брата! Похоронила!

Поминки, тосты, песни. Симон прожил долгую жизнь. Был пасечником и не знал географии. Мир кончался для него за горами, окружавшими деревню Сио. Этим он отличался от своей сестры, которая на старости лет совершила полукругосветное путешествие: Сио – Стамбул – Рим – Москва – Тбилиси – Батуми − Сио.

Александр Сергеевич Пушкин, курчавый, рыжий капитан, совершил подвиг, вернее служебное преступление. Александр Сергеевич Пушкин позволил старухе Маро уйти в Турцию, перейдя ручей Уши Осла. За что был отдан под военный трибунал...

Старуха Маро на виду у турков, грузин, пограничников, среди которых стоял и неизвестный доносчик, написавший на Пушкина, задрав подол, сделала двенадцать шагов в водах Уши Осла, нарушив священную границу Союза Советских Социалистических Республик...

В батумском ресторане «Интурист» воцарилась тишина, когда капитан Мокерия завершил рассказ. После затяжной паузы Тонино Гуэрра сказал: «Выпьем за Пушкина Александра Сергеевича». Почему не за Маро? − подумал я, подумал ещё и согласился с Тонино: первого тоста достоин Пушкин.

Студенты летней школы Пеннабилли  шумно обсуждали тему «Граница». Многие, как и я, описывали необычные случаи, нарушения географических границ: мексиканцы ползут сквозь колючие проволоки, опутавшие границу Соединённых Штатов, их ловят американские копы. В сибирских трудовых лагерях заключённый сделал из бензопилы маленький вертолёт и перелетел границу лагеря. Африканцы, держа в зубах бараньи пузыри, плывут из Африки в Европу…

В Пеннабилли тёмное небо, на котором горят крупные звёзды. «Вселенная безгранична. Можно лететь миллиарды лет и не долететь до границы, где кончается Вселенная и начинается что-то другое».  В детстве учитель астрономии произнёс эту фразу. Я, семиклассник, стоял под алазанским ночным небом, был слышен тихий гул – это бродило молодое вино в кувшинах, врытых в землю, а я думал о бесконечности моей любви к девочке по имени Мерция Русишвили...

Рано утром в Пеннабилли в женском монастыре бил колокол, когда я и Тома Стенко, будущая мама моего сына Ираклия, сбежали от всех в Венецию. Мы попали в мир безграничной фантазии, там жили Казанова и Бродский. Мы с Томой купили люстру из муранского стекла. Мы сделали то, что делает каждый турист.  В Венеции надо совершать безумства, а не покупать люстры. В маленьком гостиничном номере мы разглядывали похожую на спрута люстру и презирали себя за мещанство. Ночью Тома вынесла люстру, съевшую все наши туристические евро, и утопила её в водах Гранд-канала. Она пересекла границу разумного…

Мы  бежали назад, в Пеннабилли. Нас встретили Лора и Тонино, простили наш побег. К тому времени в летней школе забыли о «Границе», Тонино Гуэрра предложил  тему «Испорченные часы».

Настала очередь и мне рассказать об испорченных часах. Вспомнился папа Михаил Квирикадзе, он был не так молод, но продолжал донжуанничать, дебоширить, возвращаться домой под утро. Однажды ночью разбудил меня и сказал: «Пойдём искать часы, я подрался, и они с руки слетели». У нас с отцом были сложные отношения. 

Он со мной всегда чувствовал себя неловко, так же как и я… Я это понимал, но ничего не мог с собой поделать. В небольшом тбилисском сквере, в кромешной темноте, мы, пользуясь бензиновой зажигалкой, искали часы. Это были редкие для меня минуты общения с отцом. Разговор каждый раз начинался и обрывался… Под утро часы нашлись. Треснувшее стекло. Папа проводил меня домой, а сам пошёл к любовнице. Он протянул мне часы: «Стекло поменяй». 

Я носил их много лет, не поменяв треснувшее стекло. Папа ушёл из жизни. Я обнаружил его дневник. Историю с часами он описал как желание вызвать меня на разговор и как этот разговор не случился. Каждый из нас охранял свою границу, не позволял другому переступить через неё…

Мы уезжали из Пеннабилли. Тонино Гуэрра в своей заключительной речи вспомнил о полукругосветном путешествии Маро Оболадзе. «Напиши сценарий, сними его сам». Из Пеннабилли в Рим автобус вёз нас сквозь дубовые леса. Паола Дмитриевна Волкова спала рядом на затёртом автобусном кресле. Хотел ей показать оленя, который выбежал из леса и побежал перед нашим автобусом,  покачивая ветвистыми рогами. Но неловко было будить эту замечательную женщину.  

Так закончилось то безумное лето в Пеннабилли, где случилось столько странных событий. Зачем Тома Стенко утопила люстру, за которой мы поехали в Венецию? Зачем мне постоянно мерещился толстый Рафаэль Санти? Зачем я, как трудолюбивый болтун, рассказывал истории, в реальность которых мало кто верил?..

Вчера сыгрался матч «Барселона» и «Ювентус». Мы смотрели игру в Берлине в ресторане, где в сигарной комнате собралось десятка три курильщиков сигар. Месси словно плыл в дыму. Зазвонил телефон. Тома протянула мне мобильник.

Я спросил «кто?». «Это тот, кто заказал тебе сценарий про Маро и ручей Уши Осла»…


фото: Юрий Феклистов; Микола Гнисюк

Похожие публикации

  • Бумажный тигр
    Бумажный тигр
    Ираклий Квирикадзе сознался, что эта история давно бродила по тёмным лабиринтам его памяти, просясь наружу. И вот выдался случай
  • Одиссея шантрапы
    Одиссея шантрапы
    Кино – это аргентинское танго с Диной Дурбин, которая прижимает к себе бутылку «Хванчкары», –  мечталось Ираклию Квирикадзе. Но реальность оказалась совсем другой

  • Параджаниада
    Параджаниада
    Рассказ о режиссёре Параджанове без упоминания его великих фильмов